— И вы всерьез считаете, что правящий наш дом достоин того, чтобы за него пить?
— В том случае, если вы поднимаете тост за, — да! «Может, сделаться дипломатом?» — подумал я, мысленно любуясь хитроумием своего ответа. Вольф мрачно наполнил бокалы. Происки на политические темы пришлось ему оставить, с какой стороны теперь зайдет?
— Но не кажется ли вам, господин соотечественник, что наш русский характер в общем–то дрянь и нас, русских, лучше за границу вообще не пускать? Ничему не научимся путному. Что поймем, то неправильно используем. А пуще всего способны лишь нахамить, как я давеча главному здешнему подавальщику. Возможность нахамить — лучшее утешение для души нашей.
— Я не вполне уяснил, в чем смысл тоста, прошу меня великодушно простить, мсье Вольф. — Тост простой. — Он поднял бокал с густо–красным напитком и прищурился так, будто был способен видеть сквозь такие препятствия.
— Выпьем, мсье путешественник, за то, чтобы никого из нас, ни одного русского хама и на пушечный выстрел не подпускать к Европе.
— Охотно, тем более что я лично делом могу ответить на ваше мудрое предложение. Через неделю, самое большее — две имею отбыть в родные пенаты. И собираюсь впредь пребывать там безвыездно. И я с наслаждением выпил.
Вольф только отхлебнул, изувеченная ноздря его дернулась.
— Но признайте, только честны будьте до конца, что Россия — непригодное место для житья. Пустейшее и грязнейшее. Моды — дичь! Дороги — канавы! Народишко — или раб, или бандит!
— С огромнейшим сожалением покидал я Париж, эту столицу просвещенного мира.
Соотечественник шумно втянул воздух, чтоб подпитать мыслительный пожар в своей голове.
— Откуда вы родом, господин Пригожий?
— Из Костромы.
— Подлейший город!
— Часть России, — равнодушно пожал я плечами и придвинул к себе блюдо с дунайскими креветками. Вольф вытащил салфетку из выреза жилета, несколько секунд мял ее, будто стараясь выдавить хоть немного яда для нового вопроса. Чтобы дать себе краткую передышку, я поднял бокал и предложил осушить его за родителей. Безобиднейший из предметов. Но с собеседником сделалось что–то страшное.
— Вы что, знакомы с моим родителем?
— Не имел ни чести, ни удовольствия.
— Так зачем его упомянули?
— Принято и приятно выпить за отцов наших.
— А откуда вы знаете, что он у меня вообще есть?
— Ежели он окончил дни свои, приношу вам глубочайшее соболезнование. Вольф задумчиво прокашлялся.
— Вы, может быть, считаете моего родителя бездарным писателем?
— Ни в коем случае.
— Вы считаете, что у него безыдеоматический язык, что он пишет как бы на эсперанто?
— Нет, нет, нет!
— Тогда выпьем. Что вы можете обо мне знать? Ничего! Когда–нибудь узнаете. Если доживете.
— Прошу прощения, мсье Вольф, мы будем пить за здравие или все ж таки за упокой?
— Мой отец жив. Но Бог с ним.
— Бог, — безропотно согласился я.
— А кто ваш родитель?
— Увы, — я развел вилкой и ножом, — костромич.
— А по профессии?
— Архитектор.
— Вы небось считаете, что архитектура — это застывшая музыка и прочее?
— Нет, что вы, я ничего в архитектуре не понимаю и не считаю ее каким–то особенным занятием.
— Так зачем ваш отец ею занялся?
— Вообще–то он хотел по бочарной части… просто так получилось.
— Не хотите ли вы сказать…
Я блестяще справлялся со своей ролью, демонстрируемая мною изобретательность и изворотливость поражали меня самого. В течение получаса, в течение полутора часов я оставался неуязвим, я начал уже находить своеобразную приятность в моем состоянии, когда вдруг (абсолютно вдруг) обнаружил господина Вольфа схваченным обеими моими руками за горло, а в душе страшное, испепеляющее желание задушить его немедленно и окончательно. Наше немое (я даже хрипов не выпускал из его горла) объятие длилось достаточно долго для того, чтобы глаза соотечественника вылезли из орбит, кровь налила голову, а мы успели почти бесшумно переместиться из центра трактира к оркестровому возвышению. Вокруг нас собралась толпа причитающих слуг. Дунайские креветки щедро устилали наш путь. Я что–то кричал.
Наконец тренированный оскорбитель, собравшись со всеми своими силами, одним отчаянным движением высвободился из смертельного ошейника и отшвырнул меня на несколько шагов. Сам он слепо рухнул в кресло, угодливо забежавшее ему за спину, а меня схватили за предплечья несколько десятков пальцев. Лицо Вольфа было зверски искажено, колонии разноцветных пятен путешествовали по нему, усы были размазаны по щекам, рваная ноздря храпела, как атакующий эскадрон.
Я был убежден, что вложенных в его удушение усилий было более чем достаточно, чтобы прервать его земное существование, однако же негодяй был жив. И выглядел довольным.
— Дуэль завтра на рассвете, в парке за Стардвором. Не помню, кто это сказал. Я или он. Выйдя из трактира (все еще в сильнейшем возбуждении), я обнаружил, что уже решительно темнеет, — сколько же часов ушло на выслушивание оскорблений из усатой пасти этого сумасшедшего? Небось меня уже ждут. Я отправился по известному адресу. Полностью нелепость и даже опасность своего положения я осознал, лишь поднявшись на крыльцо щедро иллюминированного дворца. И остановился перед лицом сильного сомнения. Стоит ли погружаться еще глубже в этот столь странно ведущий себя мир? Но лакеи уже начали мне кланяться как окончательно прибывшему, а впереди прозвучало торжественное объявление: «Мсье Пригожий!» Я вошел, оглядываясь. Танцевальная зала поразила бы воображение поустойчивее моего. Белые колонны по всему периметру. В паркетном озере отражались тысячи свечей. Гудели голоса, постанывал под потолком на особой площадке оркестр, возглавляемый невероятно кудлатым и очень талантливым на вид капельмейстером. За распахнутыми в разных направлениях дверьми виднелись фруктовые, кондитерские и винные пирамиды — буфеты, буфеты и еще раз буфеты. Хозяйка пока отсутствовала, поэтому, никому не представленный, я решил скрыться где–нибудь в укромном месте. Например, с бокалом медленно выдыхающегося шампанского.
Обмакивая губы в колючий напиток, я тихо глядел по сторонам, рассчитывая встретиться глазами с хозяйкой. Не знаю, зачем мне это было нужно, что я мог ей сказать? Что попал в историю, из которой рискую не выйти живым? Что не хочу заканчивать свою жизнь на задворках старого сарая, именуемого Стардвором? Я мог бы ей сказать, что хочу домой к матушке и отцу. Что долг чести не смеет требовать всю мою молодую жизнь в уплату. Как назвать поведение этого психопата? Мне неинтересно, благороден ли он и даже прав ли! Я хочу понять, почему матушка–старушка должна рыдать над хладным трупом юного сына оттого лишь, что на какого–то маловразумительного, надуманного типа нашло желание бретировать!
Дуэль сия бессмысленна. И честь не задета, ибо я даже не помню, острием какой именно колкости он попал в нее. Стало быть… Стало быть, я имею полное право удалиться. Не только из иллюминированного этого хаоса, но и из города. Дорожные мои бумаги выправлены до самого Петербурга. Матушка, батюшка, Отечество! Очи мои увлажнились. Я оглянулся — куда бы поставить ненужный стакан, и тут увидел перед собою незнакомое, но, кажется, живо во мне заинтересованное лицо. Это был среднего роста крепыш в длиннополом фраке с атласными лацканами и в белой манишке. Квадратный прыщавый лоб, широко, по–коровьи посаженные глаза. Большая капля пота в кожаной складке на переносице.
— Я слышал, вы деретесь завтра утром? — спросил он. Смотрел он прямо в мои сыновние слезы. Чтобы этот немец не понял меня правильно, я отхлебнул большой глоток шампанского, демонстративно промокнул влагу платком и пояснил:
— Очень крепкое. Прямо прошибает…
— Позвольте представиться. Штабе, капитан. Подождав несколько секунд, я осторожно (хватит с меня одной дуэли) спросил:
— А, виноват, имя ваше? — что мне, собственно, до того, что он в столь молодые годы уже при хорошем чине.
— Капитан Штабс, — сказал он громче, и подбородок
его дрогнул, — военный атташе здешнего германского
посольства.
Бывают люди, для которых их звание — фетиш. Что же
сказать в ответ?
— Я человек частный (фамилию, кажется, не стоит называть). Путешествую, изучаю искусства. Живопись, ремесла. Мебель. Немец наморщил лоб и промокнул каплю на переносице.
— А зовут вас как?
— Пригожий Иван Андреевич. А вас?
— Значит, это вы деретесь с господином Вольфом? Когда мне показали вас, я удивился — такой не воинственный вид.
— Не только вид, у меня и сердце не воинственное.
— Теперь же я удивляться перестал. Вы способны разозлить кого угодно. Даже такого одухотворенного человека, как Алекс. Я еще отхлебнул шампанского.
— А зовут вас как?
— Пригожий Иван Андреевич. А вас?
— Значит, это вы деретесь с господином Вольфом? Когда мне показали вас, я удивился — такой не воинственный вид.
— Не только вид, у меня и сердце не воинственное.
— Теперь же я удивляться перестал. Вы способны разозлить кого угодно. Даже такого одухотворенного человека, как Алекс. Я еще отхлебнул шампанского.
— Своею обходительностью он довел меня до того, что тому назад не более часа я душил его обеими руками. И жалею, что не задушил.
Пруссак надменно откинул голову. Все, убегать придется от двух дуэлей сразу.
— Вы пытаетесь намекнуть, что господин Вольф… С тоской почувствовал я, что скатываюсь в невидимую, но неотвратимую пропасть. Любая фраза усугубляла мое положение. К счастью, судьба выделила на мою долю спасителя: появился из–за соседней колонны невысокий, с морщинистой лысиной и дряблой личиной господин. У него плюс к указанному были огромные выпуклые брови, очки и развязность в движениях. Если бы он назвался господином Шимпанзе, я бы не удивился.
— Терентий Ворон, здешний газетный волк, — очаровательно гримасничая, сообщил он. Взглянув на нас, он мгновенно понял суть дела и с налета с помощью трех–четырех фраз сначала смягчил противостояние, а затем и вовсе рассеял. Немец, недоверчиво набычившийся при его появлении, через минуту сам громко соглашался, что это довольно забавное соединение: фамилия Штабс и звание капитан. Чтобы окончательно его умаслить, господин Ворон поведал мне историю семейства Штабсов. Оказалось, что капитан своеобразно родовит. Прямой его предок, швабский студент, с длинным кинжалом набросился на императора Наполеона. Ажиотация его происходила от патриотических речей господина Фихте.
— Ну и как, покушение было удачным?
Ворон шутку оценил и, криво улыбаясь, отвернулся.
— К сожалению, нет, — сказал капитан, и было видно, что действительно «к сожалению».
— Его высочество князь Петр с княгиней Розамундой!
— Вот поэтому наш род не так знаменит, как род Брутов. Тогда до меня не полностью дошел смысл этого замечания. Я наблюдал появление правящего семейства. Кривоногий человек с огромной лысой головой, украшенный, как рождественская елка, вел под руку высокую, вроде бы стройную, но слегка неустойчивую даму. Длинное платье, сошедшее прямо со страниц «Журнал де демуазель» 1904 года, скрывало неуловимый дефект походки. За спиной раздался бравый баритон Штабса:
— Княгиня принадлежит к роду Гогенцоллернов!!! У газетного волка было свое мнение на сей счет:
— У этой замечательной четы общая кличка — «отдаленное родство».
Я решил, что мне в такой ситуации разумнее всего промолчать.
— Его высочество — представитель местной руситской династии Кнежемировичей. Раз пять ее свергали, когда Ильванию присоединял кто–либо из более сильных соседей. При обретении временной, почти всегда условной свободы ее возводили на престол вновь. За неимением другой.
— Ну а кличка?
— Князь Петр состоял в плохо подтвержденном родстве с сербским королевским домом Обреновичей, а супруга его — четвероюродная племянница кайзера Вильгельма. Правда, Кнежемировичам есть и самим чем похвастаться. Существует гордая историческая легенда, по которой примерно тысячу лет назад князь Руст дал отпор венгерскому предводителю Арпаду, из–за чего мадьяры не пошли на юг, а повернули в Паннонию. Но, думаю, в памяти любого народа полно подобной малодостоверной чепухи.
На его месте последней фразы я бы не произносил. Капитан, кажется, держался того же мнения, но молчал. Зубастый газетчик, однако, и не думал останавливаться.
— Существует и другое истолкование клички. Депо в том, что с самого момента брака князь и княгиня ни разу не спали вместе. Князь импотент из–за перенесенной в детстве свинки, а княгиня… Капитан недовольно кашлянул.
— Впрочем, о ней вы многое поймете сами.
Я тихо поинтересовался у господина Ворона, не боится
ли он, что у здешних стен есть уши.
— Уши у них, может быть, и есть, — держась все того же нагло–беззаботного тона, отвечал он, — зато абсолютно нет мозгов. Тайная полиция княжества состоит из десятка кретинов, причем все они находятся на содержании у немецкого посольства. Капитан покашлял то ли смущенно, то ли польщенно.
— А вот и мадам Ева, — восторженно сказал Ворон. Навстречу высокородным гостям вышла хозяйка. Встав со своего раздавленного пуфа, она сильно выиграла в моих глазах. С особой артистической грацией несла свою сложную прическу. Но одеяние ее… как бы это определить… на общем чопорном фоне смотрелось слишком экстравагантно. Псевдоантичная туника, удлиненный складчатый пеплос, сандалии с позолоченными ремешками. Вместо утренних перьев в каштановых волосах — диадема. Дорогостоящая фантазия из мастерской самого Поля Пуаре.
— Актриса, все же она великая актриса. Такой женщине
можно все, — хрипло пел Ворон.
Публика была отчасти в обалдении, отчасти в восторге.
— Напрасно она так, — процедил капитан, — нельзя выглядеть настолько… м-м… необычнее монархини. Мадам прибыла сюда не на прогулку. У нее денежное дело к князю.
Княгиня позеленела, как тоска, подумал я, но скрыл свое наблюдение.
— Пойдемте, мсье Пригожий, вас надо представить остальным гостям.
— Может, можно уклониться от этой процедуры?
— Это обязательное условие, — отрезал журналист. На мечтающих о бегстве ногах я побрел в гущу событий. К главным мучениям тут же добавились частные. Мой облик джентльмена полусвета жалок был пред блеском истинного аристократизма. Серому сюртуку надо оставаться на окраинах раута и там тешить себя размышлениями, что внутренняя независимость ценнее дипломатического фрака.
— Граф Консел, — так отрекомендовал мой капитан сухощавого старичка с мертвенно–желтым лицом и вертикальными аскетическими морщинами на щеках. Граф посмотрел на меня. Зеркала души его обильно слезились. Я испытывал в этот момент приступ только мне свойственного ужаса. Мне послышалось, что его назвали «граф–консул», и я понял, что не могу определить, где здесь звание, а где фамилия.
— Граф — первейший здешний меценат и благотворитель. Его, например, радением был устроен недавно детский праздник в ратуше.
— До свидания, граф, всего вам наилучшего, — перебивая капитана, увлек меня далее Ворон.
— Почему вы не представили меня ему? — без всякой обиды поинтересовался я.
— А что я, по–вашему, только что сделал? — удивился капитан.
— Вы же не назвали ему мое имя. Газетчик хихикнул.
— Он бы тут же забыл его, и при следующей встрече вам бы было неприятно. Вздорный старик, маразматик. Вечный шпион австрийского генштаба. Я повторяю: маразматик, но Вену он совершенно устраивает. Вы знаете, пару раз князь Петр, заговорившись, прилюдно передавал через него привет генералу Гарденбергу, начальнику тайной венской канцелярии, а граф при этом продолжает считать себя глубоко законспирированным агентом. И венцы ему верят. Невзирая на свой возраст, является частым и желанным посетителем местного дома терпимости. Там, по словам девиц, он демонстрирует редкий сексуальный прием — «русский казачок». Знаете такой? Я успел только помотать головой. Капитан громко сказал:
— Прошу прощения, сэр!
К нам повернулся длиннолицый тучный дылда лет пятидесяти с волосами до плеч.
— Посол его величества короля Георга Пятого сэр Оскар У. Реддингтон. Рекомендую моего друга господина Пригожина из России. Я пожал огромную и мягкую, как перина, руку.
— Вояжируете? — спросил он меня по–французски.
— Из России в Россию.
Рыхлая громадина, кажется, сочла меня человеком, любящим пошутить. Впрочем, мне было плевать на то, какое я произвел на него впечатление.
— Двери британского посольства всегда открыты для вас, молодой человек.
Приглашение выглядело политически двусмысленно, но я поблагодарил: уверенность, что я никогда им не воспользуюсь, позволила мне чувствовать себя с печальным гигантом на равных.
— Неприятный тип, — стоило нам отойти, заявил Штабе. Пруссак не мог держаться о британце другого мнения.
— Скорее грустный, — слабо возразил я.
— Вы наблюдательны, — неожиданно похвалил меня Ворон. — Недавно похоронил своего старого любовника. Безутешен, и, что самое главное, — искренне. Правда, есть сведения, что вот–вот влюбится в пару очаровательных пареньков. Одновременно плетет сеть заговора, в этом все уверены. Имейте в виду, мой друг, вы ему приглянулись.
— Немцы жестоки, но сентиментальны, а англичане остроумны, но гомосексуалисты, — сделал несколько не идущее к делу сообщение Штабс. Когда мы на него посмотрели вопросительно, он дал ничего не объясняющее объяснение: — Ведет себя, будто является потомком Ричарда Львиное Сердце, а сам — все знают — получил титул от отца — смотрителя тюрьмы.