Скатерть Лидии Либединской - Громова Наталья Александровна 10 стр.

В книге были собраны воедино тексты из трех вышедших поэтических сборников. Особенно интересны публикуемые дневниковые записи и воспоминания Татьяны Владимировны о знакомстве и встречах со знаменитыми современниками — Блоком, Хлебниковым, Маяковским, Пастернаком, С. Парнок и другими. Книга открывалась вступлением Лидии Борисовны, с пронзительными словами о матери, благодаря которой возникла «Зеленая лампа», гостеприимный дом, большая и прекрасная семья:

«Ее литературная судьба, как и судьба многих представителей этого поколения, сложилась тяжело: в 1937 году, после ареста мужа, ее практически перестали печатать, уволили из редакции „Истории заводов“, и ей пришлось пойти работать корректором. Лишь в пятидесятые годы несколькими изданиями вышла в издательстве „Детская литература“ ее повесть „Детство Лермонтова“, а на Урале была издана книга „По уральским заводам“, написанная на основе архивных материалов, собранных ею во время работы в редакции „Истории заводов“ и командировок в Надеждинск и Екатеринбург.

Последние годы Татьяна Владимировна тяжело болела, однако до последнего дня продолжала работать. Она серьезно занималась творчеством и биографией Лермонтова. В ее архиве осталась неопубликованная повесть „Дуэль Лермонтова“, эссе „Лермонтов и Варенька Лопухина“, роман о Рылееве и другие рукописи.

Может быть, и им суждено будет когда-нибудь увидеть свет?

Скончалась Татьяна Владимировна Толстая 23 ноября 1965 года.

Возле ее кровати остались папки с лермонтовскими материалами, над которыми ее и застал врач неотложки, который, как говорил Эмиль Кроткий, „врач — не Бог: пришел, увидел, не помог“…

Дописываю эти строчки короткого предисловия к книге стихов моей матери Татьяны Владимировны Толстой-Вечорки и с грустью думаю: как же мы ленивы и нелюбопытны по отношению к своим старшим.

Перечитывала ее стихи, и передо мной раскрывался неведомый мне доселе период жизни самого близкого человека. Сколько помню себя в детстве, помню, что мама куда-то торопится. Вот она в клетчатой кепке, элегантном полупальто, целует меня и уходит до вечера — в редакцию, в архив, на заседание. И уже сквозь сон я чувствую, как она нагибается над моей кроваткой и осторожно кладет под подушку игрушку или конфету. А бывает, что она берет на редакционное задание, на встречу с кем-нибудь знаменитым. Так впервые увидела я Бориса Пастернака, Корнея Чуковского, так привела она меня на похороны Есенина. Это детство.

А потом были трудные годы, когда еле сводили концы с концами. Но никогда ни слова жалобы или отчаяния. Во всяком случае, при мне.

А последние годы — всегда за столом, окруженная моими многочисленными детьми, никогда не раздражающаяся на них. Никому и в голову не приходит сказать:

— Тише, бабушка работает!

А работа продолжалась напряженная, не прерываясь.

И вдруг стихи. Я читала их и раньше, но чтобы вот так, все сразу. Какая странная жизнь — магнолии, фиалки, вальс „Destiny“ (впрочем, этот вальс мама часто играла на нашем стареньком пианино, проданном в 1937 году), таинственные мужчины, любовь, свидания… Почему я никогда не спрашивала ее обо всем этом? А она не любила вспоминать… Замечательно написал Юрий Левитанский:

Жизнь прошла, как не было,

НЕ ПОГОВОРИЛИ…»

О Саше Либединском

Саша — мамин единственный сын. Его назвали в честь Фадеева. Саша был всеобщий любимец. Бабушка его обожала, ругала нас, когда мы его обижали. Был он очень смешливый и очень добрый человек. Галантность его до сих пор является предметом восторженных воспоминаний наших подружек. Мама как-то мне сказала: «Ваш папа был очень талантливый человек. Пожалуй, как человек он был талантливее, чем как писатель». Видно, Саша и получил от папы такой талант.

Помню вечер в Лаврушке в 1979 году. Я пришла от адвоката, который мне сказал, что Игорь решил объявить о том, что передумал уезжать, чтобы помочь защите. Меня это заявление повергло в какое-то жуткое отчаяние. Почему-то в Лаврушке никого не было, кроме него, и все свои эмоции я вылила на бедного Сашу. Бедный мой братец, как он меня утешал! А потом вдруг твердо сказал: «Да не мог Игорь такое сказать, подумай только — это ведь так не похоже на Игоря». Я как-то успокоилась, а много времени спустя узнала, что это действительно была самодеятельность адвоката.

Как-то мы с ним недообщались, многое не обсудили. Лола немного восполнила это во время его болезни [43], так как вместе с его женой Наташей Журавлевой самоотверженно ухаживала за ним. Сашу очень интересовала и волновала история России. В конце 1980-х он, уже больной, успел приехать к нам в гости в Израиль и в этот приезд много говорил о ситуации в России. Очень боялся гражданской войны…

Саша умер в 1990 году, в день рождения Фадеева, 24 декабря, от рака легких.

Мама никак не могла с этим смириться. Она запрещала всем упоминать о нем, и это табу существовало довольно долго. Только в новогодней открытке от 1993 года она пишет: «26 декабря Наташа [44] читала в Пушкинском музее концерт памяти Саши, все его любимые произведения и рассказывала о нем, о том, как они познакомились, все это было прекрасно и трогательно, конечно, и очень волнительно, потом сидели в комнате за сценой, выпили водки, было хорошо, но очень грустно».

21 сентября 2012

Н.Д.: Первое воспоминание о фамилии Либединских у меня — примерно года за два до смерти Юрия Николаевича. Был взлет дружбы и восхищения. О Лидии Борисовне я стала слышать как о папиной поклоннице.

Н.Г.: Это какой был год?

Н.Д.: Наверное, пятьдесят девятый. Я помню сильное впечатление: родители были на гастролях, а в газете мы увидели портрет Юрия Николаевича. И я маме сказала по телефону: «Вот, умер Юрий Николаевич Либединский», она сказала: «Спрячь газету! Спрячь! Папе нельзя сразу этого говорить!»

Н.Г.: А как Лидия Борисовна стала вашей свекровью?

Н.Д.: Ну, вы знаете, это вообще загадочная история. Татьяна Владимировна всегда говорила: «Ах, как жалко, что у нас нет мальчика, чтобы он женился на ком-нибудь из девочек Журавлевых».

Я уже с Лидией Борисовной была довольно близка и даже бывала в доме, потому что дружила с ее другом чтецом Яковом Михайловичем Смоленским. Мы с ней виделись на его концертах. С девочками тогда не общалась совсем — я же старше была.

А вот историю про «нас с Сашей» мне уже после рассказала Лидия Борисовна. Был наш с папой концерт в ЦДРИ, назывался он «Артистические семьи», вела его Лидия Борисовна. Она сказала Саше: «Пойдем со мной. Ну что я, одна буду?» А он: «Не хочу. Еще Журавлева бы я послушал, а дочку не хочу». — «Ну, ты его послушаешь, а с дочки уйдешь». Вот он послушал моего папу, а Лидия Борисовна ему говорит: «Саша, цветы некому поднести, отдай, а потом вместе пойдем домой».

Я же увидела какого-то человека, который шел к сцене с цветами. У Сашки были невероятные глаза, они прямо светились, когда он подал мне цветы снизу, это осталось в памяти как вспышка. Спустя время он рассказывал мне, что когда шел с цветами, то увидел, как я перед поклоном ушла за кулисы и выдохнула «уф». Отделение Марины Цветаевой было очень тяжелое, потом выходишь без сил.

Н.Г.: Да, конечно.

Н.Д.: И он мне сказал: «Мне вдруг так тебя стало жалко». А на следующий день мы с папой встречаем их на спектакле в «Ленкоме». И Лидия Борисовна c Cанькой. Я — кокетничать: «Хи-хи-хи, ха-ха-ха… Лидия Борисовна, это ваш младший сын?» Она отвечает: «Это мой единственный сын», — а у меня никакого впечатления, ничего, приятно мне, и все. Потом старшие начали нас исподволь сватать. Саша женатый был, и мальчик маленький у него. Я же только отвечала: «Растлением малолетних не занимаюсь. Вы что, с ума, что ль, сошли?»

Н.Г.: Он младше был?

Н.Д.: Почти на одиннадцать лет. Я говорю: «Даже не думайте! Оставьте меня в покое. Нет, и все — об этом речи быть не может вообще». Ну, а потом Саня, видимо, влюбился и вел себя так, как я всегда мечтала, чтоб вели мужчины. То где-то вдруг под крыльцом цветы, то еще что-то…

Я иду в театр Эрмитаж, а он сидит на скамеечке, я понимаю, что я ему нравлюсь, мне приятно, но не более того. Я говорю: «Вы что, Саш?» — «А я вам принес пластинку Окуджавы». — «Ой, ну спасибо, спасибо». — «Можно я вас подожду, а потом провожу?» А я еще тогда жила у родителей. «Ну хорошо, я сейчас быстро сыграю и выйду». И вот он пошел меня провожать, он был не слишком разговорчивым. Один раз он мне звонит и говорит: «Вот вы так любите Окуджаву, у меня есть запись. Хотите ее послушать?» — «Очень, очень хочу». И он привел меня в Лаврушку. И весь вечер мы слушали Окуджаву. И я была в совершеннейшем восторге, упоении. А потом Саша мне рассказал, что его друг Витька Персик — знаете, был такой актер, чтец — время от времени звонил: «Ну как? Ну ты сказал ей? Ну ты сказал?», потому что Саня — он же робкий.

Я иду в театр Эрмитаж, а он сидит на скамеечке, я понимаю, что я ему нравлюсь, мне приятно, но не более того. Я говорю: «Вы что, Саш?» — «А я вам принес пластинку Окуджавы». — «Ой, ну спасибо, спасибо». — «Можно я вас подожду, а потом провожу?» А я еще тогда жила у родителей. «Ну хорошо, я сейчас быстро сыграю и выйду». И вот он пошел меня провожать, он был не слишком разговорчивым. Один раз он мне звонит и говорит: «Вот вы так любите Окуджаву, у меня есть запись. Хотите ее послушать?» — «Очень, очень хочу». И он привел меня в Лаврушку. И весь вечер мы слушали Окуджаву. И я была в совершеннейшем восторге, упоении. А потом Саша мне рассказал, что его друг Витька Персик — знаете, был такой актер, чтец — время от времени звонил: «Ну как? Ну ты сказал ей? Ну ты сказал?», потому что Саня — он же робкий.

Н.Г.: Это какие годы? Семидесятые?

Н.Д.: Это семьдесят четвертый год. Ухаживать он начал в апреле, а поженились мы в августе. В общем, дело кончилось так, что в эти дни вышел журнал, в котором была очень хорошая рецензия на мой цветаевский концерт, а я не могла его достать. Саша мне позвонил и сказал: «У меня есть». Мы тогда играли спектакль в театре Пушкина, а вход в актерский был с Бронной, с Большой Бронной… И мы назначили с ним встречу до спектакля у актерского входа. (Я вам расскажу, хотя, наверное, такие вещи не рассказывают.) Я, по своему обыкновению, слегка опаздывала и шла так торопливо — и вдруг увидела Сашку на улице. И меня как стукнуло — даже сейчас не найду слов: вот мой человек, вот он! И мы побежали друг другу навстречу, и я понимала, что мы сейчас поцелуемся, но в последний момент я сделала шаг в сторону. Он сказал: «Можно я вас подожду?» А мне надо было зайти по делу после спектакля, и я говорю: «Вы знаете, Саша, можно, но мне вот надо туда-то». — «Я вас провожу». Я быстро эпизод свой сыграла, мне гримерша говорит: «Что с тобой?» — «А что со мной? Нормально все». — «Ты светишься вся!» Короче говоря, мы пришли к знакомым — к Смоленским. Они, заразы, тоже были в курсе заговора и слегка подпоили нас с Сашкой джинчиком. И мы пошли по Петровке смотреть, где был дом Комаровского, мы зашли туда, а потом пошли в монастырь. И в монастыре мы начали целоваться. Я потом его ругала: «Ты мне даже не объяснился в любви, ты сразу полез целоваться». Он говорит: «Неправда, я сказал: „Я люблю вас, Наташа“». Я говорю: «Я не слышала».

Мы шли по бульварам к Тверской. Понимаете, наш роман был под покровительством взрослых и под покровительством… Александра Сергеевича, Марины Ивановны. Я рассказывала потом папе, как мы шли с Зоологической улицы по Бронной, мимо Морозовского дома, и смотрели, улыбаются нам черти на ограде или не улыбаются. Папа и говорит: «Ой, какая прелесть! Как Блок с Любовью Дмитриевной». А потом Саня меня повез в Шахматово, это было что-то необыкновенное. Был дивный день, мы пешком шли, и вдруг какой-то молодой человек, мы присматриваемся: он в свободной рубашке, блондин, красавец абсолютно с блоковским профилем. Я говорю: «Сашка, смотри! Александр Александрович!» Потом мы к дому пришли, а там были обломки — камни и кирпичи, и мы там ходим. У нас, наверное, особенные лица были; какая-то женщина, которая сидела там и рисовала, посмотрела на нас и мило так засмеялась: «Дай вам Бог всего хорошего!» То есть все происходило как в волшебстве…

Он мне рассказывал, как любил сестер. Про Лолку мне сказал: «Это самый добрый человек на свете. Когда тебе будет плохо — всегда иди к ней, потому что она самая добрая на свете». А как он обожал мать! Я даже ревновала, понимаете?

Я всегда очень не любила в любви притворяться… игру играть. И вот в Сашке для меня было безумно важно, что я могла быть сама собой. А он же был невероятно тихий, молчаливый. Мои друзья, которые не знали его, говорили: «А вообще он когда-нибудь разговаривает?» Я: «Да вы что, он меня заговаривает!» Он был невероятно образованный. Столько всего знал, у него был прекрасный вкус на чтение, на литературу. Так же, как мой папа, Саша потрясающе знал Библию. Фолкнера читал, Толстого без конца перечитывал. Но вот такая интересная вещь: он не хотел читать письма, даже чеховские. «Саш, ну это же Чехов!» — «Я не читаю чужих писем».

Я его стала водить на Рихтеровские концерты. Он замечательно слушал музыку. Сердцем. А он мне читал свои доклады по математике, представляете? «Можно я почитаю?» — «Сань, можно, только я ж ничего не пойму совсем». — «Ну, как станет скучно, ты скажи». Ну, я ничего не понимала, но я любила его, поэтому сидела и слушала, и он мне читал, и читал, и читал, только мне не хотелось ни спать, ни прервать его «все хватит», — нет, я слушала.

Он очень мужественно болел, очень, очень. У меня совершенно нет ощущения, что его нет, нет их — папы, мамы, дяди Славы Рихтера, Сани.

Дядя Слава Рихтер называл его «Лебедем». Как в Лоэнгрине: Лебедь приплыл и унес меня… Дядя Слава очень любил Саньку.

Саша был необыкновенный. Понимаете? Не потому что я женой была. В нем для меня собралось все, что я ценила в мужчинах, в людях, — доброта, преданность, мужественность. Я шестнадцать с половиной лет прожила за стеной любви.

Я не смею роптать. У меня была такая жизнь и такие люди вокруг меня, что сейчас надо просто спокойно дожить все то, что мне положено.

Н.Г.: А расскажите про Елизавету Яковлевну Эфрон, вы часто ее видели?

Н.Д.: Да, очень. Я ее любила… Ее страшно любили родители. Я не знала свою бабушку, Матрену Федоровну, которую безумно любил папа, и тетя Лиля была для меня как бабушка, хотя я тогда так не думала.

Она была такая красивая, веселая, золотые сияющие глаза, как она смеялась, как она всех любила… Знаете, Серафим Саровский говорил: «Здравствуй, радость моя!» И она так же каждого встречала с любовью.

Ей я обязана, в какой-то степени, религиозностью своей, потому что, когда умер Пастернак, папа совершенно сошел с ума, он плакал, просто не переставая, не останавливаясь, и мы пошли к тете Лиле. Они тоже дружили, и когда Борис Леонидович читал «Живаго» у нас, то Елизавета Яковлевна и тетя Зинуша приходили к нам. И вот папа сидит и плачет, и вдруг она ему говорит: «Митя, что же ты так плачешь? Ведь ему хорошо. Он у Отца своего». И я вдруг подумала: какое счастье иметь веру.

Н.Г.: Елизавета Яковлевна была верующая. Поразительно!

Н.Д.: Очень верующая! Я думаю, ее христианство еще от Зинаиды Митрофановны шло. Она была дочерью священника. Они обе были абсолютные, настоящие, стопроцентные христиане. У Али в воспоминаниях, помните: «Лиля, солнце семьи». Вот она действительно солнце была. Помогала в своем искусстве, в режиссуре своей — это высший класс! Ее учеником был Эфрос, а я потом была артисткой у Эфроса. И вот теперь я уже понимаю, как объяснить студентам суть роли, когда выстраивается некая внутренняя линия: сначала ты понимаешь, что делаешь, а потом — как это сделать. Это как арыки, я всегда ребятам говорю: «Надо строить ирригационные сооружения, а потом по ним воду пускать».

Кстати, Елизавета Яковлевна тоже очень любила Сашку. Он подсаживался к ней, и она вспоминала, как сидела на коленях у отца, деда не очень помнила, ведь дед их не принимал, а потом простил…

Н.Г.: Наверное, религиозность Елизаветы Яковлевны началась уже после всех несчастий?

Н.Д.: Я думаю, да. Но ведь я не могла понять. С какого-то времени я поняла, что она золовка Марины Ивановны Цветаевой. Но пережить Мура, Алю, Марину, Сережу… Все это — и свет, всегда свет.

Н.Г.: А она вообще когда-нибудь говорила про их семью?

Н.Д.: Ни-ког-да. С папой говорила… Понимаете, я вообще до пятьдесят третьего года ничего не знала.

Н.Г.: А когда Марина стала известной и начался безумный шум вокруг ее имени, она как-то комментировала, говорила что-то по этому поводу?

Н.Д.: Я не слышала. Я помню одну замечательную встречу. Это было в Сочельник. Родители были где-то в отъезде, и мы с Машей пошли к тете Лиле и к тете Зине — поздравить их. И нам дверь открывает Аля, которая нас называла «Коки», потому что, когда она пришла в первый раз к нам в дом, это было очень давно, мы еще были такие маленькие кнопки и стояли с яйцами на голове, и я сказала: «Кока». И она, всегда смеясь, называла нас «Коки». И тут она открыла дверь, строго посмотрела на нас, мы говорим: «Здрасте!» — «Здрасте! Вы к кому?» — «К Елизавете Яковлевне». — «Ну, идите!» — и пошла впереди нас. Мы входим, а тетя Лиля хохочет, закатывает глаза. Аля говорит: «Какие-то две девки пришли!» — а потом, когда они нас увидели: «Да это ж Коки!»