Скатерть Лидии Либединской - Громова Наталья Александровна 4 стр.

Но одно я знала твердо: женщина, рожая ребенка, должна рассчитывать только на свои силы. Значит, нужно было думать о заработке. Брать деньги у человека, от которого я сама ушла, казалось мне несправедливым и неестественным».

Как брак, так и развод были стремительными. Отец Маши погиб молодым на войне весной 1943 года. Лида училась в Историко-архивном институте, в остальное же время писала стихотворные рекламы для московских магазинов (Семен Кирсанов отдавал ей часть своих заказов), отвечала на письма в редакции «Пионерской правды», вышивала, вязала.

Мир только открывался ей. Общаясь с художниками, Лида познакомилась и, как ей показалось, полюбила Ивана Бруни, который так же, как и она, писал стихи, пробовал переводить. Его отец, замечательный художник Лев Бруни, в это время с бригадой расписывал плафон Театра Красной армии.

Лида очень волновалась, когда ее пригласили на день рождения 7 января 1940 года к матери Ивана Нине Константиновне Бальмонт-Бруни: она прекрасно знала стихи Бальмонта и работы Бруни и с огромным волнением шла в их дом.

Дом находился на Большой Полянке, Иван встретил ее на остановке трамвая, и они поднялись по лестнице на пятый этаж высокого серого дома, в большую коммунальную квартиру, где огромная семья художника занимала две небольшие комнаты. В тот вечер Дмитрий Журавлев декламировал отрывки из «Пиковой дамы», красивый, молодой Арсений Тарковский читал свои переводы, играла на рояле Мария Вениаминовна Юдина, среди других ей запомнился Александр Габричевский, похожий на английского джентльмена.

«В этом доме было много всего: детей и бабушек, картин и книг, стихов и музыки, гостеприимства и бескорыстия. Мало было жилплощади и денег. И совсем не было мещанства. Здесь никогда не разговаривали о нарядах и домашних работницах, не рядили о московских сплетнях — ими просто не интересовались. Зато, если узнавали, что где-то беда, кидались туда — не затем, чтобы выразить сочувствие, а для того, чтобы помочь. Здесь с благодарностью принимали радость и мужественно встречали горе.

Здесь не боялись никакой работы: чисто вымытый пол или до блеска протертое окно вызывали такое же горячее одобрение, как прозрачные и мечтательные акварели, созданные руками хозяина дома.

Я наслаждалась дружественной и легкой атмосферой, царившей в этой семье, многому у них училась и мечтала, что когда-нибудь и у меня будет такая большая и дружная семья.

Чем ближе я узнавала Нину Константиновну, тем больше восхищалась ею и удивлялась, как смогла она пронести незыблемые устои семейной жизни, умение устраивать праздники не только для многочисленных родных, но для столь же многочисленных друзей пронести через все трудности быта (семья Бруни так и прожила до смерти Льва Александровича в двух тесных комнатах в огромной коммуналке), материальные трудности и исторические катаклизмы».

Бесспорно, что Лидия Толстая нашла здесь прообраз своего будущего Дома. Много детей. Взрослые и дети вместе за одним столом. Общие праздники. Гости. Искусство и литература — все под одной крышей.

Но уже осенью того же 1940 года Ивана Бруни призвали в армию и отправили в Монголию. К началу войны его дивизия была переброшена на Украину, где он и встретил войну, а уже через месяц был тяжело ранен под Смоленском. В конце июля его привезли в Москву и положили в госпиталь МОНИКИ на Третьей Мещанской. На следующий же день в госпиталь к нему пришел его отец; ни матери, ни братьям, ни сестрам никак не удавалось выбраться из Судака, где их застала война. Лида Толстая ухаживала за женихом, дежурила в госпитале, подменяя сестер.

Иван Бруни чудом выжил, стал поправляться. Госпиталь эвакуировали в Омск, где Иван пролежал всю зиму. В марте 1942 года он снова вернулся на войну. Именно на войне решил, что будет художником, хотя до этого тяги к живописи не испытывал. Он сделал посмертный рисунок Пастернака в гробу, его работа висит в Переделкинском доме-музее.

18 июня 1941 года Алексей Крученых предложил Лиде съездить к нему на дачу (маленькую каморку, которую он снимал, прячась от жары в Москве) в Кусково. Он сказал ей, что им надо еще захватить с собой Марину Цветаеву с сыном. Стихи Цветаевой Лиде были давно известны, но в Москве она ее еще не встречала, хотя та бывала в доме у Бруни; Цветаева очень хорошо знала в своей доэмигрантской жизни Нину Константиновну Бальмонт-Бруни и ее мать. Крученых и Лида зашли к ней в квартиру на Покровский бульвар, в комнату в коммуналке, где она проживала с сыном Георгием Эфроном.

На память о встрече и прогулке по парку Кусково сфотографировались — это одна из последних фотографий, где запечатлена Марина Цветаева. Расставаясь после долгой дневной прогулки, договорились встречаться. Цветаева согласилась посмотреть стихи юной поэтессы. Но через три дня началась война, и все пошло по-другому.

«Начались бомбежки Москвы, — воспоминала Лидия Борисовна. — Мама настаивала, чтобы мы с Машкой эвакуировались с писательскими семьями в Чистополь или в Елабугу. Я сопротивлялась, не представляла, как могу оставить в военной Москве маму и бабушку. Но она без моего ведома включила нас в списки эвакуировавшихся и потихоньку собирала теплые вещи и продукты. Я узнала, что мне предстоит плыть из Москвы на одном пароходе с Мариной Ивановной Цветаевой. Мы несколько раз разговаривали с Мариной Ивановной по телефону, она советовалась, что брать с собой. Я с глупым щенячьим оптимизмом утверждала, что война скоро кончится, не сегодня-завтра, потому брать надо всего как можно меньше. Голос у нее был неуверенный и порой мне казалось, что она колеблется, надо ли ехать. Я же по-прежнему категорически не хотела уезжать из Москвы, мы ссорились с мамой, бабушка грустно молчала».

Ранение Ивана Бруни разрешило их спор — сомнений больше не было: она остается, чтобы ухаживать за ним.

А тем временем 8 августа 1941 года Цветаева, спасая сына от бомбежек пароходом, уходящим с Речного вокзала, уезжала вглубь страны в эвакуацию в Татарию. Лида абсолютно случайно оказалась в порту и простилась с ней.

Спустя годы я сидела на кухне Лидии Борисовны и записывала подробности той второй встречи на магнитофон.

Интересны были именно мелкие детали, которые не попали в «Зеленую лампу». Девушка, бегущая с дежурства, долгий трамвай, в сторону Речного вокзала, по сторонам улиц — окна, заклеенные крест-накрест полосками из бумаги. Люди на улицах с перевязанными бечевками чемоданами, мешками, схваченные ремнями тюки. Все куда-то едут или что-то ищут. Сосредоточенные лица.

Каким странным это ни покажется, Лида Толстая на этом мрачном полотне являла фигуру прочную и уверенную. От нее исходил гормон счастья, внушающий всем окружающим, что в конечном счете все будет хорошо, что беда пройдет и наступят лучшие времена. Именно поэтому ее взял с собой в порт Лев Бруни, а Цветаева скажет ей на прощание: «Жаль, что вы не едете с нами…»

Н.Г.: Скажите, Лидия Борисовна, как вы оказались на Речном вокзале? Что вас заставило туда поехать?

Л.Б.: Меня Лев Александрович туда потащил. <…> Почему я стала работать в госпитале? Там лежал Ваня Бруни, очень тяжело раненный. Я за ним ухаживала, но просто так там нельзя было находиться все время, я стала тоже там работать, бесплатно. Там же сдавала кровь. Мама с бабушкой и дочкой были на даче во Внукове. А Лев Александрович приходил каждый день, навещал сына. Нины Константиновны не было, она была в Крыму с двумя детьми, она приехала только в октябре, когда Лев Александрович достал для нее пропуск. Он мне сказал, когда я была в госпитале: «Завтра будем провожать Цветаеву, поедем со мной». Я приехала к нему. Обычно, когда я выходила из госпиталя, то не шла домой на Воротниковский, а ехала на Полянку. Я уж не помню, в который час это было, знаю только, что переменила дежурство, чтобы освободиться днем. Я переночевала на Полянке, и мы, позавтракав с Львом Александровичем, сели на 25-й трамвай, который ходил к нам в Воротниковский, на Дмитровку. Он останавливался прямо под их окнами, они жили в четвертом доме на пятом этаже. Мы сели на трамвай, долго пилили куда-то, но тогда я не придавала этому значения.

Мы туда приехали, там была целая толпа народу. Лев Александрович всех спрашивал, а я за ним шла тихо. Ко мне он относился как к Ванькиной жене. Я не помню, то ли автобус при нас подъехал… нет — они уже стояли. Они стояли там, среди груды вещей. Марина Цветаева стояла, но у нее вещей было мало. Она все время повторяла: «Левушка, вот рис кончится, что будет? Рис кончится…» У нее была наволочка с рисом. А Мур все время куда-то уходил, я не знаю куда. Потом Боков рассказывал, что он им помогал. Но я тогда не знала, кто такой Боков [5], и никто не знал. И он меня тоже не видел. Мы незнакомы были. Просто никто из нас тогда ничего из себя не представлял.

Мы туда приехали, там была целая толпа народу. Лев Александрович всех спрашивал, а я за ним шла тихо. Ко мне он относился как к Ванькиной жене. Я не помню, то ли автобус при нас подъехал… нет — они уже стояли. Они стояли там, среди груды вещей. Марина Цветаева стояла, но у нее вещей было мало. Она все время повторяла: «Левушка, вот рис кончится, что будет? Рис кончится…» У нее была наволочка с рисом. А Мур все время куда-то уходил, я не знаю куда. Потом Боков рассказывал, что он им помогал. Но я тогда не знала, кто такой Боков [5], и никто не знал. И он меня тоже не видел. Мы незнакомы были. Просто никто из нас тогда ничего из себя не представлял.

Цветаева разговаривала в основном со Львом Александровичем, потом подошел Борис Леонидович Пастернак, и уже в конце приехал Эренбург. Я Эренбурга, по-моему, вообще первый раз и видела, потому что потом уже мы вместе с Брунями бывали у них в гостинице «Москва», когда вернулась откуда-то Любовь Михайловна. Не знаю, где она была. Они жили в нашем подъезде (имеется в виду Лаврушинский. — Н.Г. ), и у них разбомбило квартиру, и они переехали в гостиницу «Москва». Потом он жил прямо в «Красной звезде» (помещении газеты. — Н.Г. ), потому что Любовь Михайловна где-то отсутствовала. Но там были странные отношения.

На пристани Эренбург на меня никакого внимания не обращал, разговаривал с Цветаевой и с Львом Александровичем. Эренбург очень любил Бруни и Нину Константиновну. Он спрашивал про сына, потому что знал, что Ваня ранен, и очень тяжело. Второй сын уже был на фронте и потом погиб. Недолго все это было, но мне хотелось скорее уехать в госпиталь. Тогда Цветаева меня поцеловала и сказала: «Жаль, что вы с нами не едете…» До этого я по телефону с ней разговаривала, я не помню: один или два раза. Она меня спрашивала, что брать с собой. Я, дура, конечно, говорила ей (тогда все считали, что война кончится 18 августа), что ничего не надо брать. У нее, наверное, и так ничего не было. Я бы ничего не взяла. Мама меня уже записала на пароход. Мы должны были плыть. Но привезли Ваньку 18 июля, он был ранен под Борисовом. Такое тяжелое было ранение, что его сразу в Москву отправили. На месте не могли сделать ничего. Лев Александрович принес мне записку в Историко-архивный институт, что Ваня тяжело ранен, и я кинулась в клинику.

Ну вот, пришел Эренбург, и я сказала, что поеду в госпиталь. Тогда Эренбург говорит: «Левушка, — он его так называл, — тут машина за мной приедет, я тебя довезу». Не потому что Лев Александрович один не мог, он не старый был, только плохо слышал, у него когда-то менингит бы в детстве, и глаз был немножко поврежден. Он сказал мне: «Я приеду еще в госпиталь», — так что это было, наверное, еще в середине дня. И я побежала опять на какой-то трамвай…

Тут еще очень важно напомнить, что на этом пароходе вместе с Цветаевой и Муром ехала старая бакинская приятельница Татьяны Толстой и Алексея Крученых, детская поэтесса Нина Павловна Саконская с сыном Сашей Соколовским. Георгий Эфрон, который очень переживал, что на пароходе будут только женщины с маленькими детьми, был рад общению с ним и Вадимом Сикорским. Вместе с Саконской и поэтессой Татьяной Сикорской Цветаева искала работу и угол в Елабуге, потом, когда Сикорская уехала на время в Москву, Саконская уговаривала Цветаеву не уезжать из Елабуги в Чистополь, она же была последней из эвакуированных (кроме Мура), кто видел ее вечером накануне самоубийства.

Н.Г.: Лидия Борисовна, что вам рассказала Саконская, когда вы встретили ее в Москве, после ее возвращения из Елабуги?

Л.Б.: В 1942 году, осенью, когда она вернулась из Елабуги, мне было ни до кого — ни до Цветаевой, ни до Саконской. Я ушла к Либединскому, не знала, как быть, где жить… Я ее встретила на улице, в нашем Дегтярном переулке, когда шла с Малой Дмитровки, а она — к себе домой. Она сказала, что была у мамы, что только приехала. Ее выпустили из Елабуги, она просила об этом Фадеева, и еще за нее просил Кассиль. [6]

Сказала, что Цветаева была у нее накануне самоубийства. В закутке елабужской комнаты Саконской висело бакинское сюзане, которое она привезла с собой. Вышитое на сатине — тогда это модно было, надо было как-то стены прикрывать. Это сюзане было большое, как ковер. На Востоке всегда оставляют несделанный завиток, потому что кончается работа — кончается жизнь. Поэтому на всех ручных коврах есть такой завиток. Саконская рассказывала, что Цветаевой оно очень нравилось. Оно спускалось со стенки и накрывало пружинный матрац, а рядом стояла настольная лампа, которую Саконская тоже привезла с собой из Москвы. Цветаева любила садиться в свете лампы на фоне сюзане. Саконская так и запомнила ее в предпоследний вечер. И еще она сказала, что отговаривала ее уезжать. А на следующий день Цветаева покончила с собой.

Рассказ Лидии Борисовны о Нине Саконской и дяде Алексее Ефимове

«Девичья фамилия ее была Грушман. Их семья была довольно обеспеченная. Саконская посылала свои фотографии в Париж на конкурс красоты и даже получила приз. В Москве жили рядом: мы в Воротниковском, а они — в Колобовском. У нее, кстати, была какая-то детская повесть о скрипачах, где был описан домик прямо напротив ее дома, там, где церковь. Она поддерживала близкие отношения с композиторами. Когда мы у них бывали, там всегда был композитор Листов, там он играл „В парке Чаир“ и „Тачанку“. На ее застольях все было очень элегантно сделано, какие-то тартинки, было очень красиво. …У нее был роман с маминым братом, но от меня в детстве все скрывали. У него была ранена нога, он всю жизнь хромал, был академик, занимался новой историей. Мне рассказывали, что будто бы ему вырвали зуб, у него началось заражение крови, и пришлось ампутировать часть ноги. А потом, уже после смерти Сталина, он сам признался, что воевал у англичан, был призван в армию в Тбилиси и ранен большевиками, поэтому это все тщательно скрывалось. Когда он лежал в больнице, то Нина Павловна к нему приходила, навещала его, но она каждый раз надевала новые шляпки, а там надо было просто еду приносить, есть было нечего. В общем, он был разочарован от ее шляпок, стихов. А тут пришла его другая знакомая, и он на ней женился, и они прожили сорок лет, но с Ниной Павловной роман не прекращался, время от времени он возобновлялся, и даже, я помню, в 1936 году были такие разговоры, что если Саконская забеременеет от него, то он к ней уйдет. У них с женой не было детей.»

«Крученых тоже был к ней неравнодушен. Но не только к ней. Каждый день он обходил всех. Сначала он шел в дом тринадцать по Дегтярному переулку, там жила Красавица (так мы называли одну из соседок), потом к нам в дом два дробь одиннадцать, а дальше жила Нина Павловна, и он каждый день всех обегал. Его нигде не принимали как гостя. С мамой они какие-то стихи обсуждали, потом он ее заставил написать воспоминания о Хлебникове. Каждый день он приходил, каждый, иногда и по два раза в день. Бежал всегда с портфелем своим. „Мальчик, кинь мячик!“ — кричали ему мальчишки, потому что он не шел, а бежал».

В марте 1942 года Лида Толстая решила оставить Историко-архивный и поступать в Литературный институт. Она взяла свои стихи, которые были уже напечатаны в нескольких газетах, и пошла с ними за рекомендацией для поступления к Михаилу Светлову. Известно, что он взял тетрадку с надписью «Л. Толстая» и сказал: «Льва Толстая? Ну, заходи, старуха». С этого началась дружба, связавшая их на всю жизнь.

С того дня до отъезда Светлова на фронт они встречались ежедневно. Много ходили по пустой военной Москве, по Ленинградке, за метро «Сокол», до самых Химок, сидели на ступенях заколоченного Речного вокзала.

С его стороны это была влюбленность к юной талантливой девочке, с ее — нескрываемое восхищение. В июне он уехал на фронт и стал писать ей иронично-нежные открытки. Но когда ее сердце занял другой человек, о чем, видимо, она ему сообщила, в его смешных посланиях появилась едва уловимая горечь, спрятанная под маской шутовства. С появлением в ее жизни Либединского Светлов надолго исчез, чтобы никак не бросать тень своим отношением к Лидии Борисовне.

23 августа 1942

Толстуха!

Я уехал, так и не попрощавшись с тобой. Но ты ведь давно знаешь, что я — хам.

Я с большим умилением вспоминаю твою милую круглую мордочку.

Напиши мне. Это меня очень обрадует.

О своей жизни напишу в следующем письме. Сейчас уходит почта.