Ему даже показалось, что налаживается семейная жизнь. Он взял к себе в помощники брата Ольги – полковника Барановского, сметливого и преданного человека. Забежал домой за сменой белья и встретил радостную Ольгу. Никаких претензий она ему не предъявила.
– Я очень ждала тебя, – сказала она, целуя его в щеку, – ты занят, знаю. Даже не представляю, как ты справляешься со всем, всюду успеваешь. Я достала тебе настойку из трав. Помогает горлу. Нужно полоскать его после приема пищи.
– Спасибо, Ольга, – сказал он, пораженный ее заботой и не услышав обычных упреков. – Постараюсь полечиться. Если смогу. С режимом у меня плохо… Сложный распорядок дня и часто меняется.
– Знаю, – вздохнула она.
– Брат рассказал?
– Заходил. Он от тебя в восторге. Говорил, что ночуешь в кабинете. Работаешь допоздна.
Александр Федорович внимательно посмотрел на Ольгу и по ее беспечному, спокойному виду понял, что она ничего не знает о его романе с актрисой.
– Твой брат – умница. И настоящий служака! Собрал для меня данные о безрассудных самосудах – по всей стране. Зарегистрировано десять тысяч случаев. Только зарегистрировано. Я не ожидал такого зверства… Но буду докладывать об этом Государственному совещанию. Я обязан… Как бы ни было прискорбно… Мне сейчас, как никогда, нужны умные и деятельные помощники. Кое-кто поговаривает, что страна осталась без правительства. Ушли князь Львов, Гучков, Милюков… Их знали, им верили все… Терещенко, конечно, не Милюков… на посту министра иностранных дел. И вообще, Павел Николаевич фигура. Хотел сохранить монархию, слегка реформируя строй. Может, я поступил слишком резко… Я ориентировался на интеллигенцию, здравомыслящих людей… На таких, как полковник Барановский. Я уверен, что шурин никогда не подведет меня. Он, как и я, болеет за революцию. Я однажды похвалил его, а он едва ли не обиделся на это. «Что вы, Александр Федорович, – говорит, – я исполняю свой долг. За что хвалить меня?!» Я сказал: «Отлично исполняешь». – «Стараюсь», – покраснел он. Скромный молодой человек.
– Уже полковник! – с гордостью произнесла Ольга.
– Революция вдохновляет молодежь. Генералу Саблину только двадцать лет! Виданное ли это дело – стать при царе генералом в столь юные года! Инспектировал училища юнкеров и прапорщиков. Замечательные ребята. Готовы отдать жизнь за революцию.
– Я тоже, – тихо произнесла Ольга.
Александр Федорович вздрогнул:
– А дети?
– Но я твоя жена. Я должна поехать на фронт сестрой милосердия, я уже все обдумала, – твердо вымолвила она.
От неожиданного и приятного удивления Александр Федорович даже забыл, зачем пришел домой, обнял жену.
– Саша! – нежно прижалась она к его груди, и он почувствовал себя весьма неудобно.
– Мне пора идти, – сказал он, будучи не в состоянии ответить на ее чувства. Он любил другую женщину.
– Время трудное, и тебе трудно, – грустно заметила Ольга, когда подняла голову, на ее ресницах блеснула слеза.
– Да, время, – смущенно согласился Александр Федорович.
Время закрутило его, сначала вдохновенно, а затем нанося удар за ударом, и у него с трудом находились силы, чтобы вынести их и не потерять достоинства. Развод с Ольгой он официально оформил только в начале тридцатых годов.
Выходя из дома, покидая детей, он подумал о том, что, наверное, никогда не разлюбил бы жену, если бы не революция, доверившая ему судьбу страны и опьянившая его бурными аплодисментами, радостью побед, пока их было больше, чем неудач, и, чего скрывать, от побед, аплодисментов у него порой кружилась голова. В этом состоянии его описал Иван Алексеевич Бунин, тонкий и проницательный художник: «Весна семнадцатого года. Ресторан „Прага“, музыка, людно, носятся половые. Вино запрещено, но почти все пьяны. Музыка сладко режет внутри. Знаменитый либеральный адвокат в военной форме. Огромный, толстый в груди и в плечах, стрижен ежиком. Так пьян, что кричит на весь ресторан, требует, чтобы играли „Остру“. Его собутыльник, земгусар, еще пьянее, обнимает и жадно целует его, бешено впивается ему в губы. Музыка играет заунывно, развратно-томно, потом лихо:
И адвокат, подняв толстые плечи и локти, прыгает, подскакивает в такт на диване».
Александр Федорович улыбнулся, вспомнив свое указание об ограничении продажи спиртного. Подобное и не раз случалось с выполнением его декретов. Что запрещено, того очень хочется. Он не обиделся на эту зарисовку Бунина. Писатель высказывался о нем и куда хлеще. Вот большевичка Коллонтай очень боялась, что ее не выберут в Центральный комитет большевиков после рассказа о ней Щепкиной-Куперник, к тому же воспроизведенного Буниным: «Я ее знаю очень хорошо. Была когда-то похожа на ангела. С утра надевала самое простенькое платьице и скакала в рабочие трущобы – „на работу“. А воротясь домой, брала ванну, надевала голубенькую рубашечку – и шмыг с коробкою конфет в кровать ко мне: „Ну давай, дружок, поболтаем теперь всласть!“ Особенно боялась заключения Бунина: „Судебная и психиатрическая медицина давно знает и этот (ангелоподобный) тип преступниц и проституток“.
Александр Федорович нахмурился и вдруг покраснел, было отчего – ведь он своей амнистией выпустил на волю немало преступников, записавшихся в большевики. Прикрываясь демократическими фразами о поддержке Временного правительства, они тогда здорово надули министра юстиции, «толстого в плечах и локтях», кутившего на радостях в самом дорогом московском ресторане. А он не запретил большевистскую партию, хотя для этого были факты, доводы. Задолго до 3 июля. Прапорщик 16-го Сибирского полка большевик Ермоленко еще в апреле дал показания о том, что был переброшен германским командованием на фронт 6-й армии для агитации за заключение мира с Германией. Об этих показаниях было известно Александру Федоровичу еще до того, как они были опубликованы 5 июля в газете «Живое слово» социал-демократом и членом II Государственной думы Г. Алексинским и бывшим народовольцем В. Панкратовым. Почему он медлил? Соблюдал законность? Конечно. Само собой разумеется. Когда у него спросили в упор, почему он не арестовал Троцкого, ответил не сразу: «Потому что он не участвовал в июльском восстании».
Глава четырнадцатая Царское дело. Корниловские волнения
Несмотря на чрезмерную занятость, еще одно важнейшее дело заботило Керенского, и его надо было завершить в это лето, – дело императорской семьи.
Первая встреча с бывшим царем состоялась еще в середине апреля в Александровском дворце Царского Села. Александр Федорович позвонил бывшему гофмаршалу двора графу Бенкендорфу и сказал ему, что желает встретиться с Николаем и Александрой Федоровной. От бывшего двора, от свиты, от фрейлин, многочисленной обслуги осталось лишь несколько человек. Тем не менее граф Бенкендорф с подчеркнутым величием напыщенно ответил: «Я доложу Его Величеству». Через несколько минут он торжественно объявил: «Его Величество милостиво согласился принять вас». То ли это была игра, то ли Николай еще находился в плену иллюзий, но выглядело это нелепо. Александр Федорович писал в мемуарах, что сделал все для падения империи, но теперь «не испытывал к поверженному врагу чувства мщения. Царя покинули почти все. У его заболевших детей даже не было собственной сиделки, и заботу о них взяло на себя Временное правительство. Александр Федорович хотел внушить царю, что революция великодушна и гуманна к своим врагам не только на слове, но и на деле. За сохранность жизни царя ответственно поручился еще князь Львов. Проведенное юридическое расследование показало, что ни перед войной, ни во время войны Николай II не совершил предательства в отношении своей страны. Иначе он был бы отдан под суд.
Встречу с царем Александр Федорович ожидал с некоторым волнением, не зная, как поведет себя царь – злобно, или доброжелательно, или как-то еще. Керенский был участником и единственным очевидцем этой встречи: «Вся семья в полной растерянности стояла вокруг маленького столика у окна. От этой группы отделился невысокий человек в военной форме. Это был Николай II. Он тоже волновался, не зная, как я поведу себя с ним. Я быстро подошел к нему и с улыбкой протянул руку, отрывисто произнося, как всегда при знакомстве: „Керенский“.
Царь крепко пожал мне руку, в ответ тоже улыбнулся и повел меня к семье. Его сын и дочери, не скрывая любопытства, внимательно смотрели на меня как на «ужасного революционера». Александра Федоровна, надменная, чопорная и величавая, нехотя, словно по принуждению, протянула свою руку. В этом проявилась разница в характере и темпераменте жены и мужа. Я с первого взгляда понял, что Александра Федоровна умна и привлекательна, хотя и сломлена сейчас, и раздражена, обладает железной волей. В те несколько секунд мне стала понятна та трагедия, которая в течение многих лет развивалась за дворцовыми стенами.
Встречу с царем Александр Федорович ожидал с некоторым волнением, не зная, как поведет себя царь – злобно, или доброжелательно, или как-то еще. Керенский был участником и единственным очевидцем этой встречи: «Вся семья в полной растерянности стояла вокруг маленького столика у окна. От этой группы отделился невысокий человек в военной форме. Это был Николай II. Он тоже волновался, не зная, как я поведу себя с ним. Я быстро подошел к нему и с улыбкой протянул руку, отрывисто произнося, как всегда при знакомстве: „Керенский“.
Царь крепко пожал мне руку, в ответ тоже улыбнулся и повел меня к семье. Его сын и дочери, не скрывая любопытства, внимательно смотрели на меня как на «ужасного революционера». Александра Федоровна, надменная, чопорная и величавая, нехотя, словно по принуждению, протянула свою руку. В этом проявилась разница в характере и темпераменте жены и мужа. Я с первого взгляда понял, что Александра Федоровна умна и привлекательна, хотя и сломлена сейчас, и раздражена, обладает железной волей. В те несколько секунд мне стала понятна та трагедия, которая в течение многих лет развивалась за дворцовыми стенами.
Я сообщил членам семьи, что их родственники за границей беспокоятся об их благополучии, и обещал передать им любые послания, если они будут. Спросил: нет ли жалоб, в чем есть необходимость? Николай II поинтересовался военной ситуацией и пожелал мне успехов на новом и ответственном посту. Такова была моя первая встреча с Николаем «Кровавым». После ужаса многолетнего правления большевиков этот эпитет потерял всякий смысл. Тираны, пришедшие на смену Николаю II, вызвали куда большее отвращение, поскольку были виноваты в совершении преступлений против своих собратьев.
Склад ума и обстоятельства жизни царя обусловливали его полную оторванность от народа. Получаемые доклады не доносили до него боли и страдания жертв. С детства ему внушали, что его благо и благо страны – одно и то же, а потому «вероломные» крестьяне, рабочие, солдаты, которых казнили и отправляли в ссылку, казались ему чудовищами, которых надо уничтожить ради интересов страны и его верноподданных.
Николай II с его ясными, голубыми глазами, прекрасными манерами и благородной внешностью представлял для меня полную загадку. Или был опытным актером и искушенным лицемером? Или просто унаследовал обаяние от своего деда Александра II и умело пользовался им? Или был безобидным простаком, находящимся под каблуком у жены, которой вертят все остальные. Представляется непостижимым, чтобы этот вялый, сдержанный человек был царем всей России, царем Польским, Великим князем Финляндским и т. д., и т. д. и правил огромной империей 25 лет. Не знаю, как он выглядел, будучи правящим монархом. Но сейчас, после революции, был испуганным и обезоруживающе обаятельным».
Керенский назначил новым комендантом Александровского дворца полковника Коровиченко, военного юриста, ветерана японской и европейских войн, человека мужественного и прямого. Нельзя было оставить императорскую семью на попечении горстки придворных да стражи, не спускающей с нее глаз. Коровиченко укрепил охрану, содержал узников в полной изоляции и сумел внушить им уважение к новой власти.
После поездок в Царское Село Керенский понял, что никто не интересует царя, кроме сына и дочерей. За его улыбкой и благожелательностью скрывалась холодная маска одиночества и отрешенности. Он не хотел бороться за власть, выпавшую из его рук, – «он сбросил эту власть, как когда-то снимал военную форму, меняя ее на домашнее платье. Он заново начинал жизнь – жизнь простого, не обремененного государственными заботами человека». Старая госпожа Нарышкина передала Керенскому слова Николая: «Как хорошо, что не надо больше присутствовать на утомительных приемах и подписывать бесконечные документы. Я буду читать, гулять и проводить время с детьми».
Царь действительно пребывал в нормальном расположении духа, колол дрова и складывал их в парке в поленницы, занимался садовыми работами, катался на лодке, играл с детьми.
Жена царя остро переживала утрату власти и никак не могла свыкнуться с новым положением. С ней случались истерические припадки, ее мучил частичный паралич. «Такие, как Александра Федоровна, никогда ничего не забывают и не прощают», – писал Керенский. Опасаясь ее давления на мужа, он распорядился на время следствия разлучить супружескую пару, разрешив им встречаться только за завтраком, обедом и ужином с условием «в разговорах не касаться проблем прошлого».
Однажды Александра Федоровна, запинаясь, с сильным акцентом обратилась к Керенскому. Лицо ее вспыхнуло, и она возбужденно заговорила: «Не понимаю, почему люди плохо говорят обо мне. С тех пор как приехала сюда, я всегда любила Россию, я всегда сочувствовала России. Почему же люди считают, что я на стороне Германии и наших врагов. Во мне нет ничего немецкого. Я англичанка по образованию. Английский – мой язык». Она настолько разволновалась, что далее говорить с ней было невозможно.
Керенский передал царю, что предстоит расследование и не исключено, что Александру Федоровну будут судить. Царь в ответ ограничился репликой: «Что же, никогда не поверю, что Алиса замешана в чем-то плохом против России. Имеются ли какие-нибудь доказательства?» Керенский ответил: «Пока не знаю». Из отдельных фраз Николая можно было понять, что он ненавидит Гучкова, считает недалеким человеком Родзянко, не может себе представить, кто такой Милюков, высоко ценит генерала Алексеева, уважает князя Львова. Лишь однажды Николай потерял над собой контроль, когда Царкосельский Совет последовал примеру Петрограда и устроил официальные похороны жертв революции. Проходили они по центральной аллее парка против окон тех комнат, которые занимала царская семья. Он с ужасом и мучением смотрел, как его бывшие караульные отдают последние почести павшим борцам за свободу, обхватил голову руками и отошел от окна.
«Пример Петрограда» вызвал ужас и возмущение Ивана Алексеевича Бунина, беспощадного критика безрассудных, с его точки зрения, перемен в жизни страны: «Я видел Марсово поле, на котором только что совершили, как немое традиционное жертвоприношение революции, комедию похорон будто бы павших за свободу героев. Что нужды, что это было, собственно, издевательство над мертвыми, что они были лишены честного христианского погребения, заколочены в гробы почему-то красные и противоестественно захоронены в самом центре города живых!.. Из края в край изрыли и истоптали великолепную площадь…»
Бунин вспоминал слова Толстого о том, что у него фантазия, воображение сильнее, чем у других, и считал, что такая же беда у него. Интересно, какие чувства, не «бунинские» ли, овладели царем при похоронах в царскосельском парке. Керенский считал их печальной, но новой традицией революции.
4 марта правительство получило от бывшего царя записку с просьбой обеспечить ему и семье безопасный проезд в город Мурманск (еще недавно – Романов) для отъезда в Англию. Милюков по этому поводу встретился с английским послом 10 марта. Посол сообщил о положительном решении своего правительства. Однако организовать немедленный отъезд царской семьи было невозможно: все дети были больны ветрянкой, к тому же безопасность проезда не гарантировалась.
А тем временем ситуация в Лондоне изменилась. Предоставление убежища русскому царю и его семье стало достоянием гласности. В левых кругах палаты общин и в прессе последовали протесты. «Король Георг V, которого несправедливо сочли инициатором приезда, получил массу оскорбительных писем. Учитывая мнение общественности, 10 апреля он дал указание личному секретарю информировать русское правительство, что правительство Его Величества вынуждено взять обратно ранее данное согласие», – констатировал в своих мемуарах Керенский. Ему поручили передать это царю. Вопреки ожиданиям, он отнесся к этому спокойно и выразил желание вместо Англии отправиться в Крым. Поездка туда через районы с нестабильной обстановкой была крайне опасна. Поэтому Керенский предложил царю город Тобольск, с которым не было железнодорожной связи и куда не докатилась пропаганда большевиков. К тому же резиденция губернатора была вполне комфортабельна и удобна для проживания. Приготовление к отъезду велось в обстановке тщательной секретности. Дата отъезда – 14 августа.
Ни Петроградский Совет, ни кто еще об этом не знал. Неизвестно, как бы на это отреагировали члены Совета. Царь был слишком одиозной и ненавистной для народа фигурой. Керенский объяснил царю положение дел, посоветовал готовиться к длительному путешествию и захватить побольше теплой одежды. Царь пронзительно посмотрел Керенскому в глаза и как можно увереннее произнес: «Я ни в малейшей степени не обеспокоен. Если вы говорите, что это необходимо, то так оно и есть». И добавил: «Мы верим вам». Потом, на мгновение задумавшись, повторил: «Мы верим вам».