Она глянула на реку. Там буйствовало штук двадцать голых духов, но не вместе буйствовало, а поврозь, по компаниям. Баня, как трамвай, оказалась резиновой, вместив в себя всех желающих попариться на пленэре, а таковых в Зойкином отеле оказалось немало. Странно, конечно, что способ релаксации они выбрали одинаково незамысловатый, тут даже Зойкины Канары гляделись вершиной фантазии, но в чужой монастырь, как известно…
— Хотите вмешаться? — спросил Свен.
Зойка призадумалась. Заменить им реку на море? Водку «Столичную» на водку «Смирновскую»? Превратить всех мужиков в Шварценеггеров? Зачем? Они хотят того, что хотят, что знают, что проверено. Да и так ли уж сильно Зойкины представления о здоровом отдыхе отличны от их? Только что с наклейкой «made in…».
— Я же говорила, Свен, не стоит с нами вязаться. Мы люди простые, бесхитростные, мы и хотеть толком не умеем… — ерничала, а ведь обидно было. И за себя — такую безжеланную, и за этих банных юродивых, и за неведомую мамашу, которая не смогла дожелать… — Погодите секунду, я ногу ополосну.
Отвыкла босиком ходить, порезала ступню о какую-то подлую травинку. Сбежала к реке, окунула ногу в такую прозрачную, в такую уютную воду и… вскрикнула. Ранку обожгло, будто опустили ее не в чистую аш два о, а в крепкий раствор йода, например.
— Что стряслось? — крикнул Свен.
— Сейчас, сейчас… — Зойка нагнулась, зачерпнула ладошкой воду, принюхалась: отчетливо несло спиртом.
Бред какой, восхитилась Зойка и осторожно лизнула ладонь. Анализов не требовалось: что-что, а уж водку-то Зойка в чем угодно узнает, даже в речных берегах.
— Свен, — позвала Зойка, — подойдите-ка… Тут какой-то кретин воду в водку превратил.
Свен даже не сдвинулся.
— Его право, — только и сказал.
— А рыба как же?
— А никак. Он пожелал реку без рыбы, иначе бы она сейчас — кверху брюхом…
— Закуска ему, значит, не требуется, — констатировала Зойка. — А вы говорите: мы хотеть не умеем!
— Это не я говорю. Это вы говорите.
— Ошибочка вышла. Желаний — невпроворот. Не удивлюсь, если этот алкаш еще и поллитровку в речку опустил — чтоб охладилась… Как там у вас с галактическими стандартами? Тянем? Или уже переплюнули? Небось у вас в Краснококшайске никто не допер реки водярой заполнять. Слабо?
— У нас нет водки, — сказал Свен.
Ему было явно не по себе.
А Зойка расходилась и совсем уже разошлась:
— Тем более! Нуль-транспортируетесь куда ни попадя, а водку не изобрели! Мозгов не хватило? А мы, Свен, мы рождены, чтоб сказку сделать былью. Вот она — сказочка! И все, Свенчик, с вашей подмогой, спасибо вам, Свенчик, не забудем никогда.
— Зачем вы так, Зоя… — Свен выглядел чистым преступником, будто это он водочную реку возжелал. — У нас тоже дураков хватает.
— Вы с ними боретесь, да? Или жалеете: чего с дурака взять? А мы их лелеем и холим, Свен. Мы, Свен, обвешиваем их медалями и обшиваем лампасами. Мы живем в большой стране дураков, Свен, а вы нам хотите поле чудес всучить. Зря! Прежде чем на Землю транспортироваться, вы б лучше с местным фольклором познакомились, тогда бы знали, чем это поле у нас засеют… Ладно, все — в кайф: хоть ранку продезинфицировала. Дальше куда?
— Куда хотите.
— Что в том доме? Вот в том, в помещичьем…
— Не знаю. Живут, наверно… Можно пойти посмотреть.
— Идти далеко. — Зойке больше ничего не хотелось. Зойке хотелось домой в Марьину рощу. И чтоб без Свена.
А он посмотрел удивленно:
— Только пожелайте, и вы — там. Сразу. Забыли?.. Вы совсем не умеете желать, Зоя, вы правы, я поражен. Запомните, наконец: любое осознанное желание здесь исполняется. Шагните…
Отступить? Шагнуть в Марьину рощу? Не-ет, стыдно! Если уж позор, так до конца, тем более что неизвестно: а вдруг позора больше не будет, вдруг все грядущие фазы окажутся толковыми и лестными для земной фантазии?..
— Шагаем, Свен.
Она подхватила Свена под локоток, нацелилась на далекий дом и шагнула. И оказалась посреди буквально-таки Колонного зала, только без привычных сцены и кресел. Атак — одно в одном: и колонны, и мрамор, и люстры, и белые шторы гармошкой. Ну, может, просторы чуть поменее… И во всю длину означенного зала тянулся стол, уставленный, пардон, жратвой. Все как в лучших домах: икра черная и красная, ветчина баночная югославская, крабы тихоокеанские, горбуша малосольная, семга нежнейшая розовая экспортная, балычок лоснящийся пергаментный, селедочка в винном соусе, сыр голландский, швейцарский, российский, колбасный, пирожки с мясом, с ливером, с капустой, с рыбой, с яйцами, с яблоками, с творогом, с вишней, сосиски вареные, шпикачки, жаренные в масле, картофель «фри» и картошка печеная с укропом и в сметане, кстати — и сметана в банках, и оливки в банках, и помидоры в банках и свежие, и огурчики свежие, малосольные и соленые, и кинза, и тархун, и фрукты местные и заморские, и… Все! Надоело описывать! Кто что хочет, пусть то и представит на этом раздолье холодных закусок и сладостей. Но — не выходя за пределы знакомого в родном отечестве ассортимента, ибо, отметила глазастая Зойка, никаких там авокадо либо папайи не наблюдалось.
Людей в зале не было. Но над всем этим великолепием порхали обеденные плоские тарелки, но не сами порхали, а их придерживали руки — мужские и женские, а другие руки, мужские и женские, цепко держали вилки и ложки и накладывали, наваливали на тарелки богатые харчи. Но вот вам сюр: руки жили сами по себе, без тел. Такая получилась жутковатая картиночка, вроде бы эпизод из фильма про привидения, да только руки были вполне реальными молодыми и старыми, волосатыми и загорелыми, с наманикюренными ноготками это женские, с пожелтевшими от никотина крепкими ногтями — это мужские. Руки иногда жали друг друга — здоровались, иногда нежнейшим образом поглаживали одна другую — любились, а иной раз и перепадало руками по рукам. Наполнив тарелку, руки уносили ее в сторону от стола, и там она исчезала в темноватом — несмотря на огнедышащие люстры — воздухе, исчезала, подчеркнем, вместе с руками.
— Пир! — произнес Свен. В голосе его слышалось довольство. А то?! Это ж вам не водяра в речке, это ж вам культурная и разнообразная трапеза из «Книги о вкусной и здоровой пище». В галактике рассказать не стыдно… Пир, — повторил он, — или банкет: юбилей, свадьба, крестины, поминки…
— А вот вам фигу! — сказала Зойка.
Она, глазастая, подметила до боли знакомую по родному отелю закономерность в движении рук. Оно, движение, начиналось строго с одного конца стола, где на пустые тарелки накладывались мясные холодные харчи, оно продолжалось строго вдоль стола, никто никого не обгонял, не забегал поперек батьки — Зойка внимательно это пасла, руки если и переплетались, то лишь над одним каким-нибудь блюдом — то с буженинкой, то с ветчинкой, а так — плыли в чинной очереди, и завершалась она на противоположном конце стола, где царствовали сначала фрукты-ягоды, а потом сладости — торты, конфеты, пирожные, кексы. Отсюда руки и отправлялись в Ничто. Вместе с переполненными тарелками. И такая обреченная очередность, такой бараний порядок, по мнению Зойки, никак не соответствовали расхристанной безалаберности банкета или, тем паче, пира — пир «а-ля фуршет», виданное ли дело?! — где никто за все подряд в спешке не хватается, где на тарелку кладут лишь то, что любо глазу и пузу, а не оптом «от сих до сих», поскольку «уплочено»…
Вот оно, нужное слово!..
— Фигу! — уверенно повторила Зойка. — Никакой это не пир, хотя, может, для кого-то и пир. Рано радуетесь, Свенчичек, шведский стол это, а вовсе не пир.
— Какой какой стол?
— Такой такой стол. Обыкновенный, шведский. Платишь пятерик, как у нас в отеле, а жрешь до отвала — хоть на четвертной, если влезет. У этих… она брезгливо смотрела на снующие туда-сюда ручонки, — влезает. Халява, сэр.
— Халява… — эхом повторил Свен. — Но ведь выбор-то какой…
— А что выбор, что выбор? Те, кто эту халяву намечтал, каждый Божий день жрут борщ с котлетами, если пофартит, если мясца им обломится. А о шведском столике слыхали, читали, у нас, Свенушка, средства шибко массовой информации эту передовую форму общепита прославили на века… Да я за те же бабки такого намечтаю — по Молоховец пройду, прямо по оглавлению! Пояснила для Свена: — Поваренная книга такая была. В дикой древности… А тут не по Молоховец, Свенчик, тут, Свенчик, фантазия продуктового заказа ко Дню шахтера — по максимуму. Жрать народ хочет, лопать, хавать, в желудках гадко от мойвы с вермишелью, а ты, Свен, это простое желание наружу выковыриваешь и, спасибо тебе, овеществляешь. Хоть погаллюцинируют, да нажрутся…
— Это не галлюцинация.
— А что ж это? Где ты всю эту красоту у нас видел? В гастрономе? В кабаке? Даже у кооператоров ассортимент похреновее… — Она уже ничего и никого не стыдилась. Ее несло. — Да, кстати, а как насчет гуманности эксперимента, а? Эти рукастые набьют животы, отвалятся, а через энное количество часов с минутами добрый дядя — ученый — энтузиаст свалит к себе в Краснококшайск и — привет? А им что? Опять мойва? Суп пакетный? Гуляш дважды съеденный, колбаса «Молодежная»?.. Ай-ай-ай, Свен, стыдно, Свен, маленьких дразнить…
— Я никого не дразню, — защищался Свен. Он даже перестал изображать этакого викинга из морозильника, он почти орал, ручонки горе воздев: — Я хочу, чтоб так было всегда! У нас! У вас! На любой планете! Чтобы каждое желание каждого легко осуществлялось! И не иначе!
— Слыхали уже. Обрыдло. Партия торжественно провозглашает… Провозглашала, провозглашала, а потом — раз! — и все умолкли. Ты сказал: хотеть значит мочь, а мы так не умеем, не научились. Зато мы можем так, как не хотим. И здорово можем. Лучше всех во Вселенной! Парадокс, Свенчик, мон шер, и тебе его, с твоими инопланетными мозгами, не понять… Ладно, побеседовали — пора и честь знать. Веди дальше, друг Вергилий.
И в самом деле, какая знакомая ситуация! Помнится, Данте ее замечательно подробно описал в бессмертном труде! И вот спустя столетия история повторяется на новом, как и требует марксизм-ленинизм, более высоком витке спирали. Там, у Данте, грешники сильно мыкались от содеянного ими ранее, а здесь — от ранее не содеянного, то есть попросту несделанного, но по-прежнему желаемого. Такова се ля во…
Все-таки непривычен советский человек к чудесам, даже если они объясняются красивыми учеными терминами. Зойка не стала шагать через подпространство — или субподпространство? — а направилась к дверям, подальше от большой жрачки, открыла высоченную их половинку и… остановилась.
— Что там? — спросил из-за спины Свен.
Зойка молча подвинулась.
В крохотном гостиничном номере — койка у стены, стул у окна, тумба с телевизором, кресло, обязательный эстамп — на расшатанной сотнями буйных постояльцев кровати тихо спал очередной командированный, умаявшийся от беготни по начальству и магазинам. Спал не раздеваясь, улегся поверх каньового покрывала в рубашке, в брюках, в носках, подоткнул под щеку жесткую вату подушки, смотрел свои нехитрые командировочные сны и знать не знал о грандиозном межгалактическом эксперименте, вольно затеянном в приютившем его отеле. Проспал он эксперимент. Или же — как вариант! — это и было его заветным желанием: отоспаться, вырубиться на триста — четыреста минут из суровой действительности, которую, кроме как во сне, и видеть-то больно.
— No comments, — сказала Зойка и тихонько прикрыла дверь.
Свен комментариев и не требовал, все, выходит, ясно ему было, он вообще малость притих, присмирел, уже не вещал о глобальности умыслов, о грядущем переустройстве земного быта и о вступлении нашей голубой планеты в братство миров потребителей желаний. Он топал за Зойкой и помалкивал в тряпочку.
А Зойка, поняв, что в сей милой дьяволиаде (спасибо Михаилу Афанасьевичу за летучий термин!) двери ведут не туда, куда положено, а невесть куда они ведут странника, напрягла воображение и рванула прямо сквозь ближайшую стену — напролом. По архитектурно-планировочным законам положено было бы очутиться в сортире, а она вовсе даже очутилась на некой улице, судя по антуражу — не столичной, но по количеству магазинных вывесок мощно обскакавшей Арбат или какой-нибудь Столешников переулок: все первые этажи невысоких домов были заняты магазинами. Тут тебе и «Обувь», и «Одежда», и «Ткани», и «Промтовары», и «Культтовары» (улавливаете разницу?), и «Спорттовары», и непременный писчебеднобумажный «Школьник», и «Книги», и даже «Зоомагазин», не говоря уж о «Продтоварах», «Гастрономе», «Булочной», «Бакалее», «Диете», «Кондитерской» и «Молочной». Народу на такой замечательной улице, к удивлению Зойки, сшивалось немного, нигде никаких очередей, нигде никаких толп с повышенным спросом, никаких нервных выкриков типа: «Кто последний?», или «Вас здесь не стояло!», или «Просили не занимать, у кассирши обед!». Редкие культурные — или культтоварные? горожане шли не торопясь по ладно заасфальтированному тротуару, чинно заходили в магазинные двери, пропуская женщин и детей вперед, и оттуда, из-за дверей, тоже никаких склочных шумов не доносилось, а другие граждане, наоборот, выходили, даже пропуская вперед женщин и детей, из тех же дверей, неся под мышками цветные коробки, свертки, сумки или же полиэтиленовые пакеты с красивыми портретами Аллы Б. Пугачевой и членов группы «Ласковый каждый месяц». Пакеты с покупками вестимо.
— Кино, — сказала Зойка.
Все это и впрямь сильно смахивало на съемку высокохудожественного фильма в жанре соцреализма, а столь необычно ведущие себя покупатели легко могли быть зачислены по ведомству массовки: погуляют себе в декорациях пятерик в кармане.
— Мечта кинорежиссера? — задумчиво угадал Свен. — Вряд ли… Здесь синтезированы желания по крайней мере сотни испытуемых. Может, один из них — режиссер?
— Если и так, то не Феллини и не Бергман, — подбила бабки Зойка. Как-то все это не по-краснококшайски, извини, Свен, придумано, без полета… Любопытно, а в магазинах-то как с дефицитом, не напряженно?..
И услышала:
— Совсем даже не напряженно.
Оглянулась: Свен сказал? Нет, Свен не говорил, Свен молчал, Свен глазел на витрину магазина «Обувь», где — мать моя женщина! — выставлены были баретки всемирно известных фирм «Саламандра», «Топмэн», «Батя» и «Парижская коммуна», красивые мужские и женские баретки по сходным ценам выставлены были в провинциальной мечте Зойкиных постояльцев. Тогда кто же такое сказал, если не Свен?..
Спокойные люди спокойно текли по тротуарам мечты, обтекали Зойку и Свена, не замечая их, а некоторые даже и протекали сквозь них, словно существуя в ином измерении, или, может, «сквозной» эффект этот сгоряча почудился возбужденной Зойке, поскольку текущие мимо — или все-таки сквозь? — люди вольно оставляли в ее натруженных мозгах обрывки своих фраз, осколки мыслей, левые и правые части сложносочиненных, а также сложноподчиненных предложений забывали они в Зойкиных сдвинутых по фазе мозгах, и вся эта лингвистическая окрошка переливалась там, плескалась, бурлила и булькала.
Да-да, совсем даже не напряженно, еще раз булькала навязчивая окрошка и полилась дальше в следующем порядке, а вернее, беспорядке: возьму-ка я «саламандеров» пару, а я возьму три пары, а я тыщу пар и продам, где до получки триста в загашнике, и нет нам и не будет покоя в прекрасном, но все же яростном мире изобилия, но молока шестипроцентного завезли — хоть залейся, пива — залейся, водки — залейся, бензина АИ-76 — залейся, вот потому я этой сучке мохера сто метров, джерси сто метров, джинсовки сто метров, Коленьке, ангелу, постной ветчинки всего полкилы на закуску, а пол-литра туда, а пол-литра сюда, это ж какие деньги нужны, но мохера по-прежнему сто метров, зато партия в который, елки, раз торжественно провозглашает, что настаивать надо на смородинном листе, где до получки уже двести в загашнике, а если и не укупим всего, не сдюжим, то славно погужуемся в море и на суше, и мохера сто метров, но даже тетрадей в клеточку пятьсот штук, юбки в клеточку мне и золовке, кепи в клеточку всем парням, попугая заморского, ара по национальности в клеточку посади, деточкам малым сырку бы голландского хоть сто грамм, но плащи голландские — навалом, но носки финские со стрелками — полстраны обуем, и стрелки на часах с серпом и молотом, время кремлевское, выверенное перестройкой, а тут — ну как серпом по яйцам мне эти женины, блин, потребности, деньги-то я не кую, а яиц-то, яиц — видимо-невидимо, хочешь — жни, а хочешь — куй плюс все кругом видимо и, что характерно, все без очереди, без давки, культурненько, и закуски вдоволь, и кругом, братцы мои, голова кругом плюс весна без конца и без края, без конца и без края мечта.
— Не-е-ет! — закричала Зойка. — Не на-а-а-до! — закричала Зойка. Погасите свет!
Почему свет? При чем здесь свет?..
Когда в мозгах полощется окрошка, возможно ли разумное сказать?.. Откуда цитата? Не исключено, из Шекспира.
А свет, между прочим, погас.
— Где я? — испуганно спросила Зойка.
По инерции испуганно, потому что ничего она уже не боялась, все пугалки, как говаривала ее покойная бабушка, давно пораспугались.
— Нигде, — ответил Свен. — Вы же сами пожелали…
— А они?
— Кто?
— Люди. Они как будто прошли сквозь меня со своими мыслями, прошли, протопали, как стадо…
— Наверно, вы того тоже пожелали… А они по-прежнему там. На улице.
— В мире изобилия? Вы что, Свен, коммунизм нам смоделировали? Вот уж спасибо, вот уж не ждали, не гадали, не хотели…
— Если финские плащи и фээргэшные башмаки — это, по-вашему, коммунизм, тогда — да, тогда — простите. Только, полагаю, люди ни о каком таком коммунизме не думают, люди просто-напросто хотели купить, — заметьте, купить, а не взять по потребностям, как в вашем книжном коммунизме! купить то, что хотели.
— И купили?
— Почему бы нет.
— И все, что они купили, у них останется?
— Зоя, милая, это же только модель реальности. Я пытаюсь установить уровень ваших желаний, а значит, готовность общества существовать по принципу «хочу — могу». Поясняю: когда эксперимент завершится, никто из испытуемых даже не вспомнит о виденном.