— А это вполне может сделать его способным на злодеяние, если кто-то встанет на его пути.
— Так теперь вы предполагаете, что он — убийца?
— Я предполагаю, что он — один из самых вероятных подозреваемых.
— А что эта пара в жилом фургоне? — спросил Дэлглиш. — Есть какие-либо свидетельства, что им были известны методы Свистуна?
— Никаких свидетельств в этом смысле нам обнаружить не удалось. Но как мы можем знать точно? Парень этот, Нийл Паско, ездит по округе на своем универсале, выпивает в окрестных пабах. Мог слышать какие-то разговоры. Среди полицейских, занятых в этом расследовании, не все умеют молчать. Мы не сообщали подробностей в газеты, но ведь на всякий роток не накинешь платок. Могло что-то и просочиться. Правда, кое-какое алиби у него есть: он ездил на этом своем универсале за Норидж, на юг от города, поговорить с каким-то человеком. Тот написал ему письмо, что вроде заинтересовался НПА, этим антиядерным движением, которое Паско организовал. Видно, парень надеялся, что там группу можно создать. Я послал туда двоих наших, поговорить с этим человеком. Тот утверждает, что они были вместе примерно до восьми двадцати, когда Нийл Паско отправился домой. То есть сказал, что едет домой. Девушка, с которой он живет, Эми Кэмм, говорит, он вернулся в фургон около девяти и они весь вечер провели вместе. Я-то думаю, он приехал чуть позже. Это как надо было его развалюху гнать, чтоб из-под Нориджа за сорок минут до Ларксокена доехать. А мотив у него один из самых сильных. Если бы Хилари Робартс довела дело о клевете до конца, он разорился бы в пух и прах. А Кэмм очень даже выгодно его алиби подтвердить. Она с малышом вполне удобно устроилась в его фургоне. И вот еще что я вам скажу, мистер Дэлглиш: они раньше собаку держали. И поводок все еще висит за дверью, внутри.
— Но если кто-то из них или оба вместе воспользовались поводком, чтобы задушить мисс Робартс, остался бы он там висеть?
— Ну люди могли его видеть. Более подозрительно было бы его уничтожить или спрятать, чем оставить на прежнем месте. Мы его, конечно, забрали, но это было почти что для проформы. Кожа у Робартс не повреждена. На поводке не будет физических улик. А если удастся получить отпечатки, они, разумеется, будут его и ее. Мы, конечно, проверим все алиби. Каждого чертова служащего на АЭС, а их там за пять сотен. Трудно поверить, правда? Входишь на станцию и практически ни души не видишь. Кажется, все они передвигаются по территории и вокруг так же невидимо, как та энергия, которую они производят. Большинство из них живут в Кромере или в Норидже. Видно, хотят жить поближе к школам и магазинам. Всего горстка предпочитает жить поблизости от станции. Почти все из воскресной дневной смены успели вернуться домой задолго до десяти и благопристойно смотрели телевизор, а некоторые были где-нибудь с друзьями. Мы и их проверим, не важно, были они связаны по работе с Робартс или нет. Но и это только для проформы. Я знаю, где мне искать подозреваемых. Среди гостей на том обеде. Из-за того, что Лессингэм не смог вовремя заткнуться, они узнали о двух решающих факторах: что волосы, засунутые в рот жертвы, были с лобка, а помета на лбу — в форме буквы «L». Так что это очень удобным образом сужает сферу деятельности. Алекс Мэар, Элис Мэар, Маргарет Деннисон, сам Лессингэм и, если предположить, что Тереза Блэйни рассказала о разговоре отцу, можно добавить сюда и Блэйни. Ладно. Может, мне и не удастся поколебать его алиби или алиби Мэара, но я все усилия приложу, можете мне поверить.
Минут десять спустя Рикардс поднялся с кресла и сказал, что пора собираться домой. Дэлглиш проводил его до машины. Тучи стояли низко, земля и небо погрузились во тьму, скрывшую все вокруг. В этой тьме холодно сверкающие огни электростанции, казалось, придвинулись еще ближе, а над морем простерлось бледно-голубое сияние, будто слабое подобие нового, только что открытого Млечного Пути. В черноте ночи даже звук шагов по затвердевшей земле казался незнакомым, дезориентирующим, так что оба они на несколько секунд приостановились, как будто те десять метров, что отделяли их от машины, поблескивавшей в полосе света из открытой двери, словно космический корабль, могли стать опаснейшим путешествием по какой-то нереальной, непрочной поверхности. Высоко над ними поблескивали мельничные крылья, белые, затихшие, исполненные скрытой мощи. Дэлглишу на миг примерещилось, что они начинают потихоньку вращаться.
Рикардс сказал:
— Мыс этот полон контрастов. Сегодня утром я уехал от Паско и постоял на краю песчаного обрыва. Посмотрел на юг. Ничего. Только заброшенная рыбацкая лачуга, свернутый в бухту канат, ящик вверх дном да это мрачное море. Так оно все, наверное, и выглядело лет эдак тыщу назад. А потом я обернулся, посмотрел на север и увидел эту чертову махину, электростанцию эту. Вон она, сверкает себе. А я гляжу на нее, стоя в тени мельницы. Кстати, работает она? Мельница то есть?
— Работает, — ответил Дэлглиш. — Так мне сказали. Крылья вращаются. Но она не мелет. Старые жернова лежат в самом низу. Иногда у меня появляется желание посмотреть, как крылья начнут потихоньку вращаться. Но я это желание подавляю. Не уверен, что, раз запустив, смогу их потом остановить. Мало удовольствия всю ночь слышать, как они скрипят.
Они подошли к машине, но Рикардс медлил, положив руку на дверцу. Казалось, ему не хочется садиться за руль.
— Долгий путь пролег между мельницей и этой АЭС, верно? — произнес он. — Каков он? Шесть километров скалистой земли и триста лет прогресса? А как вспомню про те два трупа в морге, так и задумаюсь: а в чем он, прогресс-то? Мой отец сказал бы, мол, все дело в первородном грехе. Он был проповедник, нерукоположенный, без сана. Все у него было разложено по полочкам.
«У моего тоже, собственно говоря», — подумал Дэлглиш. И сказал:
— Счастливый человек ваш отец.
Они помолчали. В доме зазвонил телефон. Настойчивый звон был хорошо слышен в открытую дверь. Дэлглиш сказал Рикардсу:
— Вы лучше задержитесь, могут звонить вам.
Так оно и было. В трубке раздался голос Олифанта, интересовавшегося, не здесь ли главный инспектор Рикардс. Дома его нет, а телефон Дэлглиша — один из оставленных им номеров.
Разговор был коротким. Менее чем через минуту Рикардс снова подошел к раскрытой двери, где ждал его Дэлглиш. Легкая меланхолия последних нескольких минут покинула его, и он снова двигался быстро и решительно.
— Это могло и до завтра подождать, но Олифант хотел, чтобы я был в курсе. Может, это и будет то самое открытие, которое нам так необходимо. Звонили из лаборатории. Они там, видно, работают над этим делом без продыху. Я думаю, Олифант говорил вам, что мы нашли след.
— Да, он упомянул об этом. На правой стороне тропы, на мягком песке. Деталей он никаких не приводил.
А сам Дэлглиш, скрупулезно соблюдающий правило — не обсуждать расследуемое дело с младшим по чину полицейским в отсутствие Рикардса, — не стал допытываться.
— Мы только что получили подтверждение. Отпечаток подошвы: кроссовка фирмы «Бамбл». Правая нога. Размер сорок третий. Рельеф на подошвах у них, по-видимому, один и тот же, только у них такой, а на заднике каждой кроссовки изображена желтая пчела. Вы наверняка видели такие.
Дэлглиш молчал, и Рикардс, взглянув на него, воскликнул:
— Ради Бога, мистер Дэлглиш, только не говорите, что у вас есть такие! Без этого осложнения мне очень хотелось бы обойтись!
— Нет, у меня таких нет. «Бамблы» — для меня слишком уж модная обувь. Но я совсем недавно видел такие кроссовки здесь, на мысу.
— У кого на ногах?
— Они были не на ногах. — Он с минуту подумал, потом сказал: — Вот, вспомнил. В прошлую среду утром, на следующий день после приезда, я взял кое-что из вещей моей тетушки — одежду и две пары туфель — и отнес в старый пасторский дом для благотворительной распродажи. Они поставили два сундука в старой кладовке, где все, кто хочет, могут оставлять ненужные вещи. Дверь черного хода была открыта, как всегда в светлое время дня, так что я даже и стучать не стал. Среди другой обуви была и пара кроссовок «Бамбл». Или, чтоб быть более точным, я заметил задник одной из кроссовок. Думаю, там была и вторая, но я ее не видел.
— В сундуке? На самом верху?
— Нет, примерно на треть в глубину. Кажется, они были в прозрачном полиэтиленовом мешке. Как я уже сказал, всей пары я не видел, но заметил один задник с этой самой желтой пчелой. Может, это кроссовки Тоби Гледхилла. Лессингэм упоминал мельком, что Тоби был в кроссовках, когда покончил с собой.
— И вы их там оставили, мистер Дэлглиш? Вы понимаете важность того, что вы сказали?
— Да, я понимаю важность того, что я сказал, — да, я оставил кроссовку там, где увидел. Я пришел, чтобы оставить вещи для распродажи, а не красть их.
— Если там была целая пара, — сказал Рикардс, — а здравый смысл подсказывает, что была, кто угодно мог ее взять. И если их теперь в сундуке нет, то, значит, кто-то их и в самом деле взял. — Он взглянул на светящийся циферблат часов и произнес: — Одиннадцать сорок пять. Как вы думаете, когда миссис Деннисон ложится спать?
— Если там была целая пара, — сказал Рикардс, — а здравый смысл подсказывает, что была, кто угодно мог ее взять. И если их теперь в сундуке нет, то, значит, кто-то их и в самом деле взял. — Он взглянул на светящийся циферблат часов и произнес: — Одиннадцать сорок пять. Как вы думаете, когда миссис Деннисон ложится спать?
Дэлглиш решительно ответил:
— Думаю, значительно раньше этого времени. И вряд ли она отправляется спать, не заперев дверь черного хода. Так что, если кто-то и забрал кроссовки и их там нет теперь, никто не сможет вернуть их на место сегодня ночью.
Они подошли к машине. Рикардс, взявшись за ручку дверцы, молчал, вглядывался во тьму, что-то обдумывая. Его тщательно сдерживаемое, не высказанное словами волнение было таким ощутимым, как если бы он въявь бил кулаками по капоту машины. Наконец он отпер дверцу и скользнул внутрь. Свет фар пронизал ночную тьму — казалось, включились мощные прожекторы.
Когда Рикардс опустил стекло, чтобы попрощаться, Дэлглиш сказал:
— Наверное, мне следует упомянуть кое о чем в связи с Мэг Деннисон. Не знаю, помните ли вы, что она — та самая учительница, вокруг которой в Центральном Лондоне разгорелся скандал из-за расовых проблем. Мне думается, с нее хватило допросов. Так что разговаривать с ней вам будет не очень-то легко.
Он тщательно продумал, что и как скажет, понимая, что это может оказаться ошибкой. Это и было ошибкой. Предостережение, несмотря на всю ту осторожность, с какой было высказано, разожгло скрытый антагонизм, который Дэлглиш с внутренней неловкостью ощущал всякий раз, когда ему приходилось иметь дело с Рикардсом.
— На самом деле, мистер Дэлглиш, вы хотите сказать, что это может быть не очень-то легко для нее, — ответил Рикардс. — Я уже разговаривал с этой дамой, и я знаю кое-что о ее прошлом. Ей понадобилось все ее мужество, чтобы отстоять свои принципы. Кто-то мог бы сказать — все ее упрямство. Женщина, способная на такой поступок, может отважиться на что угодно. А вы так не считаете?
Глава 4
Дэлглиш смотрел, как удаляются огни машины, до тех пор, пока Рикардс не свернул направо по прибрежной дороге. Потом запер дверь и, прежде чем лечь в постель, принялся за в общем-то ненужную уборку. Перебирая в уме события сегодняшнего вечера, он признался себе, что ему вовсе не хотелось в разговоре с Рикардсом распространяться о своем посещении Ларксокенской АЭС в пятницу утром. Он был не вполне откровенен, говоря о своих впечатлениях, возможно, потому, что его реакции были гораздо более сложными, а сама станция произвела на него гораздо более сильное впечатление, чем он ожидал. Его просили приехать в 8.45, поскольку Мэар хотел провести Дэлглиша по станции лично, а самому ему нужно было ехать в Лондон, на деловой завтрак. Как только они встретились, Мэар спросил:
— Что вы знаете о ядерной энергии?
— Очень мало. Может быть, проще всего предположить, что я ничего не знаю.
— В таком случае лучше всего начать с обычной преамбулы об источниках радиации, о том, что имеется в виду под ядерной энергией, об энергии ядра, энергии атома, прежде чем мы начнем экскурсию по станции. Я просил Майлза Лессингэма — он руководит операционным отделом — пройти по станции вместе с нами.
За этим последовали два совершенно необычных часа. Дэлглиш под руководством двух своих наставников был облачен в защитную одежду, потом разоблачен, проверен па радиоактивность, погружен в почти непрерывный поток информации, фактов и цифр. Было ясно, даже на взгляд человека, явившегося на станцию со стороны, что работа здесь ведется чрезвычайно эффективно, что станцией руководят высококомпетентные и пользующиеся заслуженным уважением люди. Алекс Мэар, сопровождавший Дэлглиша, по всей видимости, для того чтобы подчеркнуть его статус почетного гостя, ни на минуту не оставался безучастным. Он спокойно наблюдал за происходящим, не вмешиваясь, но именно он руководил экскурсией. Сотрудники, с которыми Дэлглиша знакомили, произвели на него впечатление людей, глубоко преданных делу. Они терпеливо объясняли ему, чем именно они заняты, на языке, вполне доступном неспециалисту, обладающему некоторым интеллектом. За их профессиональной выучкой Дэлглиш чувствовал приверженность ядерной энергии, увлеченность, едва сдерживаемый энтузиазм, а в некоторых случаях даже настороженность, естественную, если принимать в расчет неоднозначность отношения широкой публики к ядерной энергии. Когда один из инженеров сказал ему: «Это опасная техника, но она нам необходима и мы умеем ею управлять», Дэлглиш услышал в его словах не высокомерие научного знания, но преклонение перед стихией, которой овладел человек, чуть ли не то чувство любви-ненависти, какое моряк питает к морю, своему естественному обиталищу и вызывающему уважение врагу. Если экскурсия по станции имела целью вселить определенную уверенность, то ее можно было считать до какой-то степени успешной. Если ядерная энергия и может оставаться безопасной в чьих-то руках, то уж в этих — наверняка. Но насколько безопасной остается она, и надолго ли?
Он стоял в огромном турбинном зале, ощущая биение пульса в ушах, а Мэар все приводил и приводил факты и цифры о давлении, вольтаже, разрывной мощности; он стоял, облаченный в защитный комбинезон, и глядел вниз, туда, где израсходованные элементы, охлаждаясь, лежали под водой, словно зловещие рыбины. Они будут лежать так в специальном бассейне целых сто дней, и лишь после этого их отправят в Селлафилд на регенерацию; он прошел к самой кромке берега посмотреть на водозаборные сооружения и конденсаторы. Но самое интересное ждало его в реакторном блоке. Мэара вызвали по аппарату внутренней связи, и он оставил их с Лессингэмом на некоторое время одних. Они стояли высоко на мостках, глядя вниз, на черные шихтовые покрытия двух реакторов. Рядом с одним реактором видна была одна из двух огромных машин, загружающих в реакторы топливо. Подумав о Тоби Гледхилле, Дэлглиш взглянул на Лессингэма. Его лицо было таким напряженным и так побелело, что Дэлглиш испугался, как бы тот не потерял сознания. Потом Лессингэм заговорил, почти автоматически, словно повторяя заученный наизусть урок:
— В каждом из реакторов находится двадцать шесть тысяч четыреста восемьдесят восемь топливных элементов; заряжаются реакторы специальными машинами с периодичностью в пять или десять лет. Такая машина имеет в высоту примерно семь с половиной метров и весит около ста пятнадцати тонн. Она вмещает четырнадцать топливных элементов плюс все остальные необходимые для загрузки реактора компоненты. Резервуар высокого давления надежно экранирован: чугун и специально обработанное дерево. То, что вы видите наверху машины, — устройство для подъема топливных элементов. Имеется также стыковочное устройство, которое подсоединяет машину к реактору, и, кроме того, над подающим устройством есть телевизионная камера: она позволяет наблюдать за операцией.
Лессингэм умолк, и, взглянув на него, Дэлглиш увидел, что руки его, сжавшие поручни, дрожат. Ни один из них не произнес ни слова. Приступ длился не долее десяти секунд. Потом Лессингэм сказал:
— Шок — весьма странный феномен. После самоубийства Тоби мне много недель снилось, как он падает. Потом это неожиданно прекратилось. Я думал, что смогу смотреть вниз на шихтовый настил реакторного зала и не видеть снова и снова одно и то же. В большинстве случаев мне это удается. В конце концов, я ведь здесь работаю, здесь мое место. Но сон иногда возвращается, а иногда — вот как сейчас — я вижу, как он лежит там, внизу, так ясно, что можно подумать, я страдаю галлюцинациями.
Дэлглиш понимал: что бы он ни сказал сейчас, все будет пустой банальностью. А Лессингэм продолжал:
— Я первым подбежал к нему. Он лежал ничком, но я не мог его перевернуть. Не мог заставить себя к нему прикоснуться. Да это и не нужно было. Я знал, что он мертв. Он казался таким маленьким, обмякшим, словно тряпичная кукла. Я ясно видел только этих идиотских желтых пчел на пятках его кроссовок. Господи, как я рад был от них наконец отделаться, от этих кроссовок чертовых.
Значит, Гледхилл был без спецодежды. Решение покончить с собой не было абсолютно спонтанным.
— Он, по-видимому, был хорошим верхолазом, — сказал Дэлглиш.
— О, это он здорово умел. Впрочем, это был не самый главный из его талантов.
А затем Лессингэм продолжил описание реактора и процедуры загрузки нового топлива в сердечник. Голос его почти не изменился. Через пять минут к ним снова присоединился Алекс Мэар. Когда, завершив обход станции, они возвращались в его кабинет, Мэар неожиданно спросил:
— Вы слыхали о Ричарде Фейнмане?
— Это американский физик? Я видел телевизионную передачу о нем, несколько месяцев тому назад. Если бы не это, его имя мне ничего не сказало бы.