Кэролайн по-прежнему не поднимала на нее глаз. Она ответила:
— Мы не собираемся возвращаться, потому что возвращаться нельзя. Когда я вызволила тебя из того заброшенного дома в Лондоне и завербовала, я не сказала тебе всей правды. Это было бы не в твоих интересах, и я не знала, насколько могу тебе доверять. Да я и сама всей правды еще не знала. Только то, что мне необходимо было знать. Так работает наша организация. «Операция «Птичий зов»» собирается захватить Ларксокенскую АЭС вовсе не ради защиты прав животных. Она не интересуется животными. Ей не интересны киты, которым грозит вымирание, больные тюлени, зверюшки, гибнущие в лабораторных экспериментах, брошенные собаки и всякие прочие придуманные страдальцы, которых тебе жалко до слез. Она интересуется гораздо более важными вещами. Ее интересует человечество и его будущее. То, как мы организуем мир, в котором живем.
Кэролайн говорила очень тихо, с необычайной страстностью. Эми сказала громко, стараясь перекричать шум мотора:
— Я не разберу, что ты говоришь. Я плохо тебя слышу! Выключи этот чертов мотор!
— Пока рано. Нам еще далеко плыть. Мы встречаемся с ними в совершенно определенном месте. Надо идти прямо на юго-восток, потом определиться по водозаборным сооружениям станции и Хэпписбургскому маяку. Надеюсь, туман не станет плотнее.
— А кто они? С кем мы должны встретиться?
— Я не знаю их имен. Не знаю, какое место они занимают в нашей организации. Я же сказала: каждому из нас сообщают только то, что нам совершенно необходимо знать. В инструкциях, которые я получила, говорилось, что, если «Операция «Птичий зов»» окажется под угрозой, я должна позвонить по определенному телефону и таким образом дать знать, что следует предпринять чрезвычайные меры, чтобы помочь мне уйти. Поэтому я и приобрела эту яхту и постаралась, чтобы она всегда была наготове. Мне совершенно точно сообщили, где они нас возьмут на борт. Затем они доставят нас в Германию, снабдят фальшивыми документами, соответствующей легендой, кооптируют нас в группу и найдут нам работу.
— Только не мне! На фиг мне это все надо?! — Эми в ужасе уставилась на Кэролайн. — Они же террористы, верно? И ты тоже! Чертова террористка, вот ты кто!
Кэролайн спокойно возразила:
— А агенты капитализма кто? Не террористы? А их армии, полиция, суды? А кто, по-твоему, все эти промышленники, межгосударственные корпорации, угнетающие три четверти населения земли, заставляющие народные массы прозябать в бедности и умирать от голода? Не говори слов, которых не понимаешь.
— Это слово я прекрасно понимаю. И нечего разговаривать со мной как с маленькой. У тебя совсем крыша поехала или что? Господи Боже мой, да вы что, собираетесь испортить этот реактор, выпустить наружу всю эту чертову радиацию, устроить что-нибудь похуже Чернобыля?! Погубить всех на мысу, Тимми и Нийла, Смаджа и Виски?
— Нам не придется портить реакторы, никакую радиоактивность выпускать наружу вовсе не надо будет. Одной угрозы будет совершенно достаточно, как только мы захватим атомные электростанции.
— Станции? Сколько? Где?
— Одну — у нас, одну — во Франции, одну — в Германии. Наши действия будут строго скоординированы, и этого будет совершенно достаточно. Дело не в том, что мы могли бы сделать, захватив эти станции. Дело в том, чего все будут опасаться, зная, что мы можем это сделать. Войны устарели, да в них и не будет надобности. Нам не нужны армии. Нам нужны хорошо обученные специалисты, совсем немного умных и преданных товарищей, знающих свое дело. То, что ты называешь терроризмом, может изменить мир и окажется гораздо рентабельнее в смысле человеческих жизней, чем та милитаристская индустрия смерти, которую мой отец избрал в качестве своей профессии. Здесь можно найти только одну общую черту: военный должен, в конце концов, быть всегда готов умереть ради своего дела. Мы — тоже.
— Ничего такого не может произойти! — крикнула Эми. — Правительства никогда не допустят, чтобы такое произошло!
— Такое уже происходит, и они не смогут это остановить. Они недостаточно едины, им не хватает воли к действию. Это только начало.
Эми пристально глядела на Кэролайн.
— Останови яхту, слышишь? — сказала она. — Я слезу.
— И поплывешь к берегу? Ты либо утонешь, либо закоченеешь до смерти. К тому же туман.
Эми не заметила, что туман сгустился. Минуту назад ей казалось, что она различает береговые огни, словно далекие звездочки, может разглядеть черноту плещущих волн, видеть, что впереди. Но сейчас медленно и неотвратимо ее окутывала плотная, влажная мгла.
— Ради Бога, — крикнула она сквозь слезы, — отвези меня обратно! Ты должна меня отпустить! Отпусти меня! Я хочу к Тимми! Я хочу домой, к Нийлу!
— Не могу, Эми. Слушай, если ты не хочешь участвовать во всем этом, просто скажи об этом, когда подойдет тот корабль. Они высадят тебя на берег где-нибудь. Не обязательно здесь, где-то в другом месте. Насильно мы никого к себе не тянем. Всем и так хватит хлопот с новыми документами для тебя. Но если ты не желаешь во всем этом участвовать, не хочешь ввязываться, зачем тогда ты убила Хилари Робартс? Ты думаешь, нам очень надо было, чтобы Ларксокен оказался в центре расследования, в самом фокусе внимания полицейских? Рикардс буквально не вылезает со станции, прошлое каждого подозреваемого рассматривается чуть ли не под микроскопом, ничего личного не оставляют в покое! А если бы Рикардс тебя арестовал, могла я быть уверена, что ты не расколешься, не расскажешь ему про «Операцию «Птичий зов»», не станешь свидетелем обвинения?
— Ты что, псих? — вскричала Эми. — Господи, со мной на яхте не женщина, а какой-то псих ненормальный! Я никого не убивала!
— Тогда кто ее убил? Нийл Паско? Это не менее опасно.
— Да как он мог? Он же ехал домой из Нориджа. Мы наврали Рикардсу про время, но Нийл был дома в девять пятнадцать, и мы вместе были в нашем фургоне весь вечер, возились с Тимми. А все эти дела про Свистуна, как он на лбу чего вырезает и про волосы, мы про это никогда и не слыхали. Я думала, это ты ее убила.
— Я? Зачем?
— Потому что она узнала про «Операцию «Птичий зов», вот зачем. Разве ты не поэтому удираешь? Не поэтому у тебя выбора нет?
— Ты права, выбора у меня нет. Но не из-за Робартс. Она ничего не знала. Откуда ей было знать? Но кто-то узнал. Дело не только в убийстве Хилари Робартс. Меня начали проверять. Служба безопасности. Откуда-то произошла утечка. Может, из какой-нибудь немецкой ячейки. Или нашелся предатель в ИРА.
— Откуда ты знаешь? Может, тебе и удирать-то не из-за чего.
— Слишком много совпадений. Эта последняя открытка, например. Которую ты спрятала в развалинах аббатства. Я же говорила тебе: ее положили на место не той стороной. Кто-то ее прочел.
— Да кто угодно мог ее найти. А записка вообще непонятная. Мне всегда было непонятно, что там говорится.
— Кто угодно? В конце сентября, когда курортный сезон закончился и за город никто не ездит? Нашел и аккуратно положил на место? И это еще не все. Проверяли квартиру моей матери. Она держит экономку, которая раньше была моей нянькой. Она сегодня днем позвонила, чтобы сообщить мне. После этого я не стала ждать. Просигналила, что ухожу.
Время от времени появлявшиеся по правому борту береговые огни расплывались в тумане, но все же были еще различимы. Рокот мотора теперь уже не так гремел в ушах, звучал негромко и почти дружелюбно. «А то, может, я просто уже притерпелась», — думала Эми. Казалось совершенно невероятным, что они так спокойно и уверенно движутся сквозь тьму, в то время как Кэролайн произносит невозможные вещи, в которые трудно поверить, рассуждает о терроризме, побеге и предательстве, будто обсуждает детали обыкновенной поездки за город. А Эми необходимо было все это слышать, необходимо было знать. И она вдруг с удивлением услышала собственный голос:
— А где ты с ними познакомилась? С теми, на кого работаешь?
— В Германии, когда мне было семнадцать. Няня болела, и мне пришлось проводить лето с родителями. Отец получил туда назначение. Он не очень много внимания мне уделял, зато кое-кто другой весьма мной заинтересовался.
— Так это ж сто лет тому назад было!
— Они умеют ждать. Я тоже.
— А эта твоя няня-экономка, она тоже член «Птичьего зова»?
— Она ничего не знает. Абсолютно ничего. Ее я выбрала бы в самую последнюю очередь. Она, глупая старая дура, не стоит даже того, во что обходится моей матери ее содержание, но мать ухитряется как-то ее использовать. Я тоже. Мать мою она ненавидит, поэтому я сказала ей, что мать постоянно проверяет, как я живу. Чтобы она немедленно сообщала мне, если будут звонки или кто придет и станет расспрашивать. Это облегчает ей жизнь в доме моей матери. Помогает ей чувствовать себя нужной, верить, что я к ней привязана, что я ее люблю.
— А ты? Ты ее любишь?
— Раньше любила. Ребенку ведь надо кого-то любить. Я переросла эту любовь, выросла из няньки, как из детского платьица. Так вот, туда и звонили, и приходили. Во вторник позвонил какой-то шотландец или делавший вид, что шотландец. А сегодня приходил какой-то тип.
— Что за тип?
— Молодой человек. Сказал, что познакомился со мной во Франции. Это неправда. Он обманщик. Наверняка из МИ-5.[68] Кто же еще мог его послать?
— Но ты же не можешь знать наверняка. Не можешь быть настолько уверена, чтобы сигнализировать, все бросить и целиком положиться на их милость.
— Могу. Послушай, кто же еще это мог быть? Три не связанных между собой случая: открытка, звонок и визитер. Чего же было еще ждать? Пока служба безопасности станет мне в дверь каблуками стучать?
— А как он выглядел, тот человек?
— Молодой, нервный. Не очень симпатичный. Не очень убедительно разговаривал. Даже няня ему не поверила.
— Очень странный сотрудник МИ-5. У них что, получше не нашлось?
— Он же должен был сказать, что познакомился со мной во Франции, влюбился и хочет снова со мной увидеться, поэтому набрался духу и явился прямо на квартиру. Как же ему еще выглядеть? Конечно, молодым и нервным. Именно такого они и должны были прислать. Вряд ли в этом случае подошел бы закаленный ветеран лет сорока с Керзон-стрит.[69] Они уж знают, как подобрать подходящего для дела человека. Это же их работа. А он был подходящий, тут сомнений нет. Может, они вовсе и не хотели, чтобы он разговаривал убедительно. Может, хотели меня напугать, заставить как-то реагировать, раскрыться.
— Ну ты и отреагировала, верно? Только, если ты ошиблась, неправильно все это поняла, что они с тобой сделают, эти люди, на которых ты работаешь? Ты же своим побегом провалила «Операцию «Птичий зов».
— Эта операция провалилась, зато будущие не будут сорваны. В инструкции говорилось, что я должна позвонить, если появятся убедительные свидетельства, что нас раскрыли. И такие свидетельства налицо. И это еще не все. Мой телефон прослушивается.
— Ты ведь не можешь этого точно сказать.
— Точно — нет, но я это знаю.
Вдруг Эми воскликнула:
— А что ты с Рэмом сделала? Ты хоть его покормила? Воды ему оставила?
— Разумеется, нет. Это же должно выглядеть как несчастный случай. Люди должны поверить, что мы — две лесбиянки, что у нас роман и что мы отправились на прогулку на яхте и утонули. Они должны думать, что мы собирались вернуться через пару часов. Я кормлю его в семь. Они должны найти его некормленым и непоеным.
— Но ведь тебя могут не хватиться до самого понедельника! Он же весь изведется, будет лаять и скулить. И никого рядом нет, никто не услышит. Ну и сука же ты после этого!
Эми вдруг набросилась на Кэролайн, выкрикивая непристойности, пытаясь расцарапать ей лицо. Но Кэролайн была гораздо сильнее. Руки Эми оказались зажаты, словно в стальные кольца наручников, а сама она прижата спиной к доскам опалубки. Сквозь слезы, вызванные гневом и чувством жалости к себе, она прошептала:
— Но зачем же, зачем?
— Ради дела, за которое не жалко и умереть. Не очень-то много таких дел на свете.
— Нет ничего такого, ради чего стоит умирать, только, может, ради другого человека. Которого любишь. Я бы умерла ради Тимми.
— Это не дело, а пустые сантименты.
— Ну если я захочу умереть ради какого-то дела, то я сама его выберу, без вас, черт бы вас всех взял. И уж никак не ради терроризма. Не ради подонков, которые закладывают бомбы в пабах, взрывают моих друзей и плюют на всех обыкновенных людей, потому что мы никакого значения не имеем, не так, что ли?
Кэролайн ответила:
— Так ты же наверняка догадывалась, нет разве? Ты необразованна, но ведь ты вовсе не дурочка. Я бы тебя не выбрала, если бы не была в этом уверена. Ты никогда не задавала вопросов, а если бы задала, ответа все равно не получила бы. Но ведь не могла же ты и на самом деле верить, что мы столько усилий тратим ради перепуганных котят или забиваемых бельков?
Думала ли она об этом? Эми не могла бы сейчас сказать. Возможно, истина заключалась в том, что она верила в намерения, но не могла поверить, что их когда-нибудь можно будет осуществить. Она сомневалась не в доброй воле этих людей, а только в их способности осуществить задуманное. А сознавать себя участницей заговора было увлекательно. Ей нравилось, что приходится волноваться, что-то скрывать от Нийла, трепетать от полупритворного страха, выбираясь из фургона в темноте, чтобы положить открытку в условленное место в развалинах аббатства. Она чуть не рассмеялась вслух, прячась за разрушенным волноломом в тот вечер, когда ее чуть не застали миссис Деннисон и мистер Дэлглиш. Ну конечно, и деньги — щедрую плату за незначительные услуги — получать было неплохо. А еще была мечта: ей виделся флаг… она пока еще не придумала, какой именно… флаг, который они поднимут над атомной электростанцией, флаг, внушающий уважение, призывающий к подчинению, к незамедлительному отклику. Они скажут всему миру: «Остановитесь! Прекратите это! Немедленно!» Они будут говорить от имени зверей, живущих в неволе зоопарков, от имени китов, которым грозит уничтожение, от имени отравленных, больных тюленей, замученных в лабораториях зверюшек, перепуганных животных, гонимых на бойни, пропитанные запахом крови и смерти, кур, вынужденных существовать в такой тесноте, что невозможно даже клевать, от имени всего поруганного и эксплуатируемого мира животных. Но это была всего лишь мечта. А сейчас перед ней предстала реальность: тонкий настил под ногами, темный, забивающий нос и горло туман, маслянистые волны, плещущие об их хлипкое суденышко. Реальностью была смерть, иного ей теперь не дано. Все в ее жизни, начиная с той минуты, когда она встретилась с Кэролайн в том пабе в Айлингтоне, а потом вместе с ней шла к заброшенному дому, где жила, все вело к этому моменту истины, к этому ужасу.
— Я хочу к Тимми, — простонала она. — Что будет с моим ребенком? Я хочу к сыну!
— Тебе не придется расстаться с ним, во всяком случае, не на все время. Они найдут способ вас воссоединить.
— Ты что, обалдела? Что у него за жизнь будет в банде террористов? Они от него отделаются, как отделываются от всех вообще.
— А твои родители? — спросила Кэролайн. — Они его не возьмут? Они не смогут за ним присмотреть?
— Совсем спятила? Я сбежала из дому, потому что отчим избивал мать. Когда он и за меня принялся, я от них ушла. Ты думаешь, я позволю им забрать Тимми? Ему или ей?
Похоже, матери нравилось, когда отчим ее бил или, во всяком случае, нравилось то, что следовало за избиением. Те два года до побега из дома кое-чему научили Эми: спать следует только с теми мужчинами, которые хотят тебя больше, чем ты их.
Кэролайн спросила:
— А что Паско? Ты уверена, что он ничего не знает?
— Откуда ему знать? Мы с ним даже не любовники. Он меня не хотел, а я его не хотела.
Но был человек, которого она хотела, и она вдруг увидела перед собой Алекса, представила, как лежит с Алексом в дюнах, ощутила запах моря, теплого песка и пота, увидела его спокойное, ироничное лицо. Что ж, про Алекса она Кэролайн не скажет. У нее есть хоть одна собственная тайна. И она ее сохранит.
Она подумала о странных путях, приведших ее именно к этому моменту во времени, к этому месту. Может, если бы она тонула, вся ее жизнь промелькнула бы перед ней молнией, во всяком случае, так про это говорят. Все, что она пережила, поняла, в чем разобралась, промелькнуло бы перед ней в этот последний момент перед уничтожением. Но сейчас прошлое промелькнуло перед ней серией цветных слайдов, быстро сменявших друг друга, образ за образом, она едва успевала их воспринимать; чувства, едва возникнув, тут же сменялись другими. Ее вдруг затрясло. Она произнесла:
— Я замерзла.
— Я же сказала: явиться с теплыми вещами, больше ничего не брать. Этот джемпер недостаточно теплый.
— Других теплых вещей у меня нет.
— Как же ты здесь, на мысу, обходишься? Что ты зимой носишь?
— Нийл иногда дает мне свое теплое пальто. Мы носим его по очереди. Кто из нас на улицу выходит, тот и надевает. Мы думали, может, из вещей для распродажи в старом пасторском доме чего-нибудь мне купим.
Кэролайн сняла куртку и сказала:
— Возьми, закутайся.
— Это твое. Не надо мне.
— Надевай.
— Я сказала: не надо мне.
Однако она послушно, как ребенок, позволила Кэролайн продеть ей в рукава руки и стояла не двигаясь, пока та застегивала на ней куртку. Потом присела, скорчившись, чуть не забившись под узкую скамью, что шла вдоль всей яхты, не желая больше видеть эти ужасные, беззвучно надвигающиеся волны. Эми казалось, что сейчас она впервые в жизни каждым своим нервом ощущает непреодолимую мощь моря. В своем воображении она видела, как ее бледное, безжизненное тело летит сквозь многомильную черную толщу воды ко дну морскому, туда, где все еще лежат скелеты давным-давно утонувших моряков, где равнодушные обитатели моря плавают между древних кораблей. Туман, теперь поредевший, но почему-то гораздо более зловещий, словно ожил. Он медленно наступал, беззвучно дыша в лицо, лишая ее возможности вздохнуть, и она вдруг обнаружила, что задыхается. Туман пропитывал всю ее влажным ужасом, проникая во все поры тела. Уже невозможно было поверить, что где-то существует земля, свет в окнах за опущенными занавесями, свет, струящийся из открытых дверей пабов и кафе, смеющиеся голоса, люди за столиками в тепле и безопасности. Она вспоминала фургон, видела его таким, каким он представал перед ней, когда она затемно возвращалась из Нориджа, — прочный, прямоугольный, деревянный, он, казалось, врос корнями в каменистую почву мыса. Он храбро противостоял ураганным ветрам и морю, теплый свет струился из его окон, из трубы поднимался крученый дымок. Она думала о Тимми и Нийле. Долго ли станет Нийл ждать, прежде чем обратится в полицию? Он не тот человек, чтобы делать что бы то ни было в спешке. В конце концов, она ведь не дитя малое, имела право уйти. Он может решить ничего не предпринимать до утра, даже тогда еще может подождать. Но это вообще не имеет никакого значения. Полиция ничего не сможет сделать. Никто, кроме того несчастного типа на набережной, не знает, где они, а если он даже и поднимет тревогу, будет уже поздно. Бессмысленно верить даже и в реальное существование этих террористов. У них нет выхода, они вдвоем словно замурованы в этой черной, влажной мгле. Они будут кружиться, кружиться на одном месте, пока не кончится горючее, а потом их унесет далеко в море, где в них врежется какое-нибудь судно.