Так было, покуда не появилась Зиеу…
Мать еще и теперь била дрожь при одном лишь упоминании имени Зиеу. Вот и сейчас она беспокойно заворочалась в постели, и Пон, отделенный от нее тонкой плетеной перегородкой, угадал ее мысли и сказал:
— Да, мама, письма от Зиеу все нет как нет.
Он даже разочарованно прищелкнул языком, но в голосе его уныния явно не чувствовалось.
— Раз уж она такая бездушная, — продолжал он, — бог с ней. А ведь перед отъездом обещала писать.
Мать вспомнила давнюю историю с Ием и ужаснулась. Пон закашлялся, потом отбросил прочь одеяло.
— Ладно, мама, будем вставать. Нам еще веревку вчерашнюю надо бы доплести.
— А может, поспишь немного? Встаешь ни свет ни заря, кашель вон опять начался. Нет чтоб послушать мать…
Но, само собой, она тоже встала.
Вскоре они уже сидели и плели веревку. Расплющенные стебли арундинарии впивались в руки Пона, словно отточенные лезвия, и он время от времени слизывал с пальцев солоноватые капли крови.
Как и все слепые, Пон был удивительно догадлив.
— О чем вы задумались, мама? — спросил он вдруг.
Мать даже вздрогнула от неожиданности.
— Да ведь вы, — смеясь, объяснил он, — перепутали концы веревки.
Она промолчала. Туго натянутая веревка тихонько поскрипывала. Лишь долгое время спустя мать сказала:
— Ты уж поверь мне, сынок, Зиеу… вовсе она не добрая… Зря ты ее дожидаешься. Она ведь из киней[17] и ни за что не останется с нами, с людьми из племени тай.
— Вот уж неправда! — звонко рассмеялся Пон, — Просто дел у нее по горло, и путь оттуда неблизкий… Да я вовсе ее и не жду…
Мать не поняла, чему он, собственно, смеялся.
Они замолчали снова. Оба думали о Зиеу, которая вторглась нежданно в их размеренную, тихую жизнь, возмутила ее и переиначила судьбу Пона. Много воды утекло с тех пор, но Пон помнил все так ясно, словно это было только вчера…
Зиеу объявилась в малолюдной деревушке Далан нежданно-негаданно. Мать не знала, откуда взялась эта девушка. Товарищ Лак, выходец из киней, который всю войну[18] работал в округе Кхаукхактхиеу и часто наведывался в здешние края, после заключения мира получил должность на стройке в Тиньтуке и, направляясь туда, завернул в деревушку Далан. С ним вместе пришла его младшая сестра, Зиеу. Товарищ Лак оставил сестру в доме у председателя здешней общины и договорился с хозяевами, что заберет ее к себе, как только подыщет для нее работу на руднике. Зиеу прижилась в семье председателя и вела себя во всем словно родная дочь, послушная и работящая. Она носила на коромыслах воду с крутого берега речки Далан, быстро и ловко — точь-в-точь как девушки мео[19] — таскала на спине из леса вязанки хвороста или, закатав повыше широкие штаны, ходила за плугом по небольшим, залитым водою полям, где под раскисшей землей таились острые камни; а рушить зерно на рисорушке и толочь пестом рис в ступе она умела ничуть не хуже соседок из племени тай.
В доме у Пона стояла оставшаяся еще от отца рисорушка. Однажды Пон спросил:
— Мама, кто это ходит к нам обрушать зерно?
— Да ты все равно не знаешь, сынок, — равнодушно ответила мать.
— Кто-то чужой? А откуда?
— Не знаю… не спрашивала. Нам-то что до них, сынок.
Пон не стал ни о чем больше спрашивать, поднял белесые глаза свои и заморгал. Высокий лоб его прорезали морщины, он думал о чем-то сосредоточенно и упрямо. А после долгого молчания произнес, словно бы про себя:
— То-то я слышу, походка вроде особенная, не как у нас, у тай… — И, помолчав, добавил: — Пожалуй, чем-то напоминает Ием, когда я… Девчонка еще, а вот как управляется с жерновами… Мама, вы снова плачете, почему? Я огорчил вас?
Рисорушка стояла снаружи, под навесом, и Зиеу никогда не заходила в дом. А Пон не выходил из дому. По утрам, сидя в темной и тихой комнате, он слушал, как быстро и размеренно крутятся жернова. И на лбу у него прорезались морщины…
Но однажды Зиеу, не найдя во дворе хозяйку, распахнула обе створки двери и, увидав парня, сидевшего, словно в ожидании гостей, посреди дома, спросила:
— Вы не разрешите мне воспользоваться рисорушкой? У меня зерна полная корзина…
Парень поднял голову. Зиеу вздрогнула: он был слепой. Неловкое молчание словно дохнуло на них зимнею стужей.
— Кто здесь? — спросил он наконец.
Круглая, гладко обструганная деревяшка, которую он держал в руках, со стуком упала на пол. Он пошарил по полу, но не нашел ее. Зиеу, переступив порог, подняла деревяшку и протянула ее слепому. Но он, не шевельнувшись, сказал:
— Нет уж, я сам виноват. Бросьте ее, прошу вас, обратно.
Голос его дрожал. Он слышал смущенное прерывистое дыхание девушки. Зиеу тоже молчала. Наклонившись, она положила деревяшку на пол, придвинув ее чуть ближе к ногам слепого. Но он даже не стал подбирать ее, а, поднявшись, вышел в соседнюю комнату. На пороге он споткнулся, но Зиеу не решилась ему помочь…
Пон опустился на свою узкую лежанку. Он думал, что услышит спустя минуту-другую шум рисорушки. Но жернова молчали. И тишину, царившую в доме, нарушало лишь дыхание девушки, слышавшееся из-за тонкой перегородки. Неясные, странные чувства овладели Поном. Ему чудился где-то рядом негромкий говор Ием, потом голос ее заглушили вроде его собственные шаги: он бежал, спотыкаясь о камни, задевая стволы и ветви деревьев, ранившие его до крови. Он слышал и щебет подаренного ему когда-то птенца, и зазывные запахи цветов, листвы, древесины. Пон с трудом перевел дух, словно пробежал без отдыха нелегкий и долгий путь. Ему показалось вдруг, будто неизвестная девушка эта знакома ему уже давным-давно, но между цветущим ее здоровьем и его увечьем чернеет бездонная пропасть, и по ту сторону пропасти находится другой, особенный мир, куда им обоим, Пону и матери, людям неприметным и слабым, нет ходу. Долго лежал он молча, весь охваченный ожиданием и в то же время готовый прогнать прочь любого, кто посмел бы войти сюда, в его комнатенку…
Вдруг он услышал, как за стеной заскрипели жернова, потом, точно дождь в листве, зашелестели зерна, падая в широкую плоскую корзину. Привычные эти звуки почему-то разбередили сердце Пона, и он почувствовал, как глаза его обожгла горечь… Когда жернова смолкли, Пон встал, добрался ощупью до двери и молча встал на пороге.
— Что, кончили? — спросил он наконец. — Жернова-то у нас старые, с первого раза зерно обдирают плохо, лучше обрушать дважды.
— Да, хорошо… А где ваша матушка?
— Мама в поле.
Они замолчали снова. Пртом Пон сказал, словно оправдываясь:
— Вы ведь давно здесь, в деревне, а к нам и не заглядываете, я и не знал…
Вот так и началось их знакомство. Он, говоря по правде, не ожидал, что слова его обернутся приглашением.
Зиеу приходила обычно в полдень, когда мать еще работала в поле. Ей нравилось сидеть рядом с Поном и глядеть, как он мастерит крохотные игрушки — жом для сахарного тростника из сердцевины кукурузы, ступу с водяным колесом из мягкого дерева вонг или кормит по зернышку свою птичку ри. Зиеу усаживалась на полено, брошенное поперек комнаты, пустой и неухоженной, где, как и во всем доме, заметно было отсутствие крепких мужских рук, и смотрела на острый ножик, проворно мелькавший в длинных тонких пальцах Пона. Из-под блестящего лезвия выходили маленькие аккуратные вещицы, а глаза Пона безучастно глядели поверх его работы, мимо сидевшей перед ним девушки, куда-то в сторону, где сгущались неясные тени. Временами она испуганно охала, а Пон, не поворачивая головы, смеялся:
— Что, боитесь, как бы я не порезался? Полно, я ведь привык.
Иногда он затевал с нею разговор о птицах:
— Птиц я люблю — страсть. Хотелось бы мне завести дрозда, его ведь можно обучить разговаривать по-человечьи. Вот была бы потеха.
— А каких вы еще знаете птиц? — подзадоривала его Зиеу.
Пон, подняв голову, погружался в раздумье. А Зиеу в душе раскаивалась: уж не обидела ли она его своим вопросом? Но Пон, подумав, отвечал ей с улыбкой:
— Каких еще птиц знаю?.. Да вот: ри, горлицу… голубя, ноокзиак…
— Ноокзиак? Это что за птица?
— Не знаю, как зовется она по-вашему, а мы называем ее ноокзиак. Она большая, как ворона, объедает кукурузные початки; ее сразу признаешь по голосу: кричит «сак, сак, сак». Вредная птица!.. Да, еще знаю иволгу. Я слыхал, ее со временем тоже можно выучить человеческой речи. Держал я как-то иволгу, только не стал подрезать ей крылья, а она взяла и улетела. Очень было жалко! Раньше она еще иногда подлетала к дому; покличешь ее, а она сядет где-нибудь рядышком и свистит. Да вот запропала куда-то… Все думаю, не пойти ль поискать ее…
— Жаль, у вас здесь не водится кукушка, — говорила Зиеу. — Мне она нравится. Как услышу ее голос, чудится, будто кто-то зовет меня. В детстве, бывало, заслышу кукушку и иду… иду за нею…
Случалось, Пон подолгу молчал. В такие дни Зиеу, посидев напротив него, вдруг задавала ему какой-нибудь вовсе уж неожиданный вопрос.
— Пон, — спрашивала она, — как, по-вашему, выглядит белый цвет?
Пон опускал руки, державшие нож и деревяшки, и медлил с ответом.
— Белый… Белый цвет, он вот какой… Вы видели мою птичку ри — она белая. Белый цвет, он легкий. Я вижу его, Зиеу.
Она поворачивалась к двери и глядела на птичку ри: та, прихорашиваясь, чистила черным клювом свои коричневые перышки…
— Понятно, — говорила Зиеу. — Ну, а синий?
Она и сама понимала, что, пожалуй, вопросы ее бессердечны, но неуемное любопытство юности подмывало ее спрашивать снова и снова. Пон улыбался, однако, судя по всему, вопрос этот оказался труднее прежнего. Он закрыл глаза, ноздри его тревожно раздувались.
— Я так скажу, — голос его зазвенел, словно ударивший из расселины ключ, — синий цвет, он очень далекий и простирается вширь… До него дойти нелегко…
Зиеу удивилась. Теперь уж она сама замолчала надолго.
— Да я и сама толком не знаю… Я родилась у моря. А море синее-синее.
— Море, наверно, большое?
— Да, огромное…
— Огромное… это — какое?
— Ну, скажем, если идти весь день, с рассвета и до темна, до конца моря не доберешься; его не обойти и за десять дней, и даже — за сто… По морю ходят волны. Я когда была маленькая, очень любила слушать, как волны ударяют о берег. Они не умолкают ни днем, ни ночью, и кажется, будто море разговаривает с тобой…
Вечером Пон спросил у матери:
— Мама, а вы когда-нибудь видели море?
— Что, небось Зиеу родом оттуда? — встревожилась мать.
Пон не ответил ей.
— В чем дело, сынок? — Голос ее прозвучал как стон. — Что это взбрело тебе на ум?
Но Пон опять не раскрыл рта. Он думал о море, об огромном синем море, и в ушах у него звучал голос волн. Хорошо бы побывать у моря, потрогать его рукой. Зиеу говорила, будто по ее морю ходят, словно буйволы по лугу, огромные корабли; только луг этот синий, а корабли — белые и черные… Море, оно соленое… Буйволы едят траву, а корабли — уголь, его выкапывают из-под земли…
В тот день ярко светило солнце. Пон ощупью добрел до ворот и стоял там, держась рукою за ствол сливы, которую отец посадил давным-давно, в день его рождения. Солнечные лучи, будто теплые ласковые ладони, скользили по его лицу. И в уголках его широко раскрытых глаз заблестели слезы. Впервые в жизни он плакал, ощутив свое бессилие перед пространством, доступным другим людям, обуреваемый дерзкими желаниями и мечтами.
Мать была испугана происшедшей в нем переменой. Она возвращалась теперь с поля пораньше, еще до полудня. Но Зиеу стала приходить ближе к вечеру, когда мать уходила на базар в Ныокхай.
Однажды Зиеу уговорила Пона пойти погулять к реке. Она вела его по узкой тропинке между скалами, и ступни Пона узнавали исхоженную им когда-то дорогу, а ноздри, раздуваясь, ловили прохладное дыхание воды. Ветерок, мягкий и шелковистый, словно крылья прыгуна-богомола, гладил его по лицу. Он слышал звонкий голос длинноклювого зимородка и хлопанье его крыльев перед тем, как тот стрелою бросался с неба в быстрые воды реки. Пон шагал следом за Зиеу, — так когда-то он шел вместе с Ием. Шаги Зиеу были уверенными и четкими, и сам он ступал хоть и нескоро, но твердо, будто зрячий. Впервые за двадцать лет шел он вот так — спокойно и бесстрашно, чувствуя рядом локоть друга.
Ветер с реки умерял солнечный жар.
— Зиеу, а вы тепло одеты? — спросил Пон. — Не ровен час, простудитесь.
— Не волнуйтесь, — уверенно отвечала Зиеу, — я одета тепло.
Но на самом деле на ней была лишь блузка из коричневого домотканого полотна — Зиеу любила щеголять своим крепким здоровьем.
— Вот и река, — сказала она.
Они остановились.
— А знаете, Пон, — голос ее сливался с шумом воды, — река у одного берега мутная, а у другого — прозрачная. Как вы думаете, почему?
— Да неужели! — только и отвечал Пон.
— Раньше вся река была прозрачная, — с ученым видом принялась объяснять Зиеу. — Но теперь в Тиньтуке построили шахту, водой промывают руду, и река замутилась.
Пон внимательно слушал ее, и ему почудилось, будто ветер доносит до него разные запахи — чистой воды и мутной.
— Не сегодня-завтра, — продолжала Зиеу, — я уеду туда.
— Куда?
— На рудник. Вы разве не слышите: каждую ночь машины везут туда новых рабочих. Сейчас по всей стране идет строительство. В Тиньтуке, говорил мне мой брат Лак, добывают олово и даже золото.
Пон присел на гладкий валун.
— Значит, вы, Зиеу, будете золотоискателем?
— Да, по мне, и в поле работать неплохо. Просто я люблю дальние дороги, и быть шахтером, наверно, здорово. Шахтерский труд умножает богатство страны. Вот так-то.
— А рудник, он какой? — спросил Пон.
— Я еще и сама не знаю. Ну, в общем, там роют землю и поднимают на поверхность руду, потом, говорят, ее варят очень старательно, чтоб получилось олово.
— Это небось далеко?
— Да нет, вроде не очень. Поживу там, а после приеду проведать вашу матушку и вас.
Пон, пошарив рукой по земле, подобрал обкатанную круглую гальку, выпрямился и изо всех сил швырнул ее в небо.
— Вы, Зиеу, точь-в-точь как моя иволга, — весело сказал он. — Впорхнули сюда, а я не подрезал вам крылышки, и вот — улетаете от нас.
Особым женским чутьем она поняла, что в словах Пона кроется какая-то опасность. Но бьющая через край жизнерадостность и сила молодости легко одолели все ее тревоги.
— Как у вас складно и здорово вышло! — засмеялась Зиеу. — Вам, значит, хочется подрезать мне крылья?
Пон засмеялся еще громче ее, но в голосе его слышалось не веселье, а какая-то потусторонняя отрешенность человека, который уже отделен от жизни непроницаемой стеной мрака.
— Да нет, коли хочется улететь — летите, я и не думал вам подрезать крылья. Просто сказал так — для красного словца.
По извилистой тропке Зиеу свела Пона к самой воде.
— Отсюда, — сказала она, — я каждый день ношу на коромыслах воду.
Пон промолчал, и она, обернувшись, взглянула на него. Он стоял рядом, но глаза его устремлены были куда-то вдаль, словно он видел там какую-то другую, нездешнюю жизнь.
— А вы, Зиеу, очень красивая, — вдруг сказал Пон.
Зиеу, удивленная его словами, промолчала, потом заговорила, и голос ее звучал серьезней и строже:
— Да вы ведь и не видали меня, я — сущая уродина.
Пон изменился в лице:
— Нет, уродство — оно мертвое. А вы — сильная и любите дальние дороги, значит, вы не можете быть некрасивой…
Когда они возвращались, уже стемнело. Дойдя до перекрестка, откуда было недалеко до деревни, Пон сказал, что дальше пойдет сам, ему, мол, эта дорога знакома. Он стоял и прислушивался, покуда не стихли вдали шаги Зиеу, и лишь потом тронулся в путь.
Через несколько дней Зиеу получила письмо от Лака и уехала на рудник так же внезапно, как и появилась в деревне. Пон провожал ее до большака. Зиеу, «проголосовав», остановила ехавший в Тиньтук лесовоз.
— Счастливого пути, — сказал Пон.
Помедлив, он провел ладонями по огромным длинным бревнам, громоздившимся в кузове:
— Железное дерево — как на подбор… Да, шахта наша, должно быть, огромная.
Машина отъехала уже довольно далеко, когда Пон повернулся и зашагал к дому…
Верно говорил Пон: Зиеу, совсем как его иволга, скрылась куда-то. Просто она пролетала мимо и, услыхав его зов, опустилась сюда ненадолго. Но давно уже она не заглядывала к нему. Пон хотел было отправиться на поиски, да так и не собрался. Он остался дома и вместо возни с малютками-игрушками занялся делом, которое Зиеу, узнай она об этом, одобрила бы с радостью. Пон строил для людей разные машины: новый «самоходный» плуг, земледробилку, сеялку… И пусть сам Пон не мог уйти далеко от дома, машины его расходились по всей округе, забираясь, быть может, дальше, чем Зиеу. Из всех сработанных им машин одна лишь не имела никакого касательства к земледелию: трехколесный велосипед, где все — от рамы до ободьев и цепи — было выточено из дерева. Пон решил, что в один прекрасный день и сам он отправится в путешествие на нехитром своем «транспорте».
Кто знает, где жила теперь Зиеу, но все равно до нее не могли не дойти вести о Поне, ведь про него даже писали в газетах. А он по-прежнему просыпался с первыми петухами и для начала прикидывал, какие дела ожидают его сегодня. И мать все так же с тревогой прислушивалась к тому, как сын вспоминает девушку из киней, которая вошла в его жизнь, а потом вдруг исчезла. По ночам Пон слышал, как катили на рудник грузовики-лесовозы и ехавшие в них молодые рабочие, презирая ночную стужу, распевали песни. Каждый из них был ему близок и дорог.