Соображения карьеры, престижа еще по-прежнему главенствуют среди нацистской верхушки. Иной раз курьезность этого заметна даже Геббельсу, коль скоро это касается его соперника:
«Рейхсминистр Розенберг[37] все еще противится роспуску восточного министерства. Он называет его теперь не министерством оккупированных восточных территорий, поскольку это воспринималось бы как гротеск, а восточным министерством. Он хочет в этом министерстве концентрировать всю нашу восточную политику. С теми же основаниями мог бы я учредить западное или южное министерство. Это же бессмыслица. Но Розенберг отстаивает престижную точку зрения и не дает себя убедить в том, что его министерство очень давно пало».
Прорыв укреплений на Одере поверг ставку Гитлера в панику. Чиновничий Берлин бежал на автомашинах в Мюнхен. Шоссе, ведущее из Берлина в Мюнхен, запруженное автомашинами, было прозвано в те дни берлинцами «имперская дорога беженцев». О населении же Берлина никто не заботился.
«В последние недели во всевозможных комбинациях фантазируется о «часе икс» дня 20-го», — прочитала я недавно в записях некоей Вольтер, хранящихся в Берлинском архиве. О чем это? О новом секретном оружии, которое обещано фюрером ввести в действие к 20 апреля.
Массовый психоз ожидания чуда охватил все круги населения.
Кто-то видел автомашины, крытые брезентом, скрывавшим от глаз это секретное оружие. Один академик-физик, со слов Вольтер, так охарактеризовал на лекции это оружие:
«Мы обладаем средством, которое при его применении образует температуру 300 градусов ниже нуля. Вся материя, как живая, так и мертвая, обращается в лед и при малейшем сотрясении раскалывается на мелкие куски, как хрупкое стекло».
«20 апреля 1945 года — день рождения фюрера, — записала Вольтер. — «Критиканы» и «вырожденцы» ожидают сегодня особых неожиданностей с воздуха. Однако день проходит без обычных дневных тревог и предполагавшегося большого наступления на имперскую столицу. Наши наци торжествуют! Им совершенно точно известно, что это результат успеха нового секретного оружия, которое в честь своего рождения фюрер передает в дар народу… Все верующие в фюрера весь день прикованы к радио, чтобы не пропустить так страстно ожидаемое сообщение о введении в действие нашего нового оружия».
Но радио молчало и днем и вечером 20 апреля, когда стали слышны разрывы снарядов, — это дальнобойная артиллерия нашей 3-й ударной армии открыла огонь по Берлину. И на другой день снаряды рвались на улицах города. Прятавшиеся в подвалах люди не могли взять в толк, почему радио не извещает их об опасности сиреной.
Автор записок пишет:
«По службе, разумеется, строго секретно, я была уведомлена, что при длящейся 5 минут сирене, означающей наступление танков на имперскую столицу или появление десанта, — должны быть уничтожены важные документы».
Но не было ни сирены, ни сообщения главного командования, когда войска Красной Армии вошли на окраину Берлина. Началось сражение в Берлине.
Позже, на Нюрнбергском процессе, главный обвинитель от США Джексон спросит подсудимого Шпеера, министра вооружения, об осуществленных нацистской Германией исследованиях в области атомной энергии. Шпеер ответит:
«К сожалению, мы не достигли еще таких успехов в этой области, так как все лучшие силы, которые занимались изучением атомной энергии, выехали в Америку. Мы очень отстали в данном вопросе. Нам потребовалось бы еще один-два года для того, чтобы расщепить атом».
Джексон:
«Значит, сообщения о новом секретном оружии были весьма преувеличены для того, чтобы поддержать в немецком народе желание продолжать войну?»
Шпеер:
«Да, в последнюю фазу войны это было действительно так».
После прорыва на Одере Гитлер со своей ставкой готовился перебраться в свой замок в Берхтесгаден (Оберзальцберг). Были отданы приказы на подготовку к вылету, Борман записывает в своем дневнике:
«Пятница 20 апреля.
День рождения фюрера, но, к сожалению, настроение не праздничное. Приказан отлет передовой команды».
В бумагах Бормана, которые я разбирала в майские дни капитуляции Берлина в опустевшем подземелье, — они сейчас снова передо мной, — радиограммы адъютанту Хуммелю с распоряжениями о подготовке помещений в Берхтесгадене. 21 апреля ответ Хуммеля — его план размещения служб и отделов, частично уже выполненный, и просьба одобрить план.
Уже переправлены в Берхтесгаден отдельные службы, часть архива Гитлера, один из его секретарей, его личный врач Морелль, — без его сильно возбуждающих препаратов Гитлер уже давно не мог обходиться и не расставался с ним.
И еще одно подтверждение намерений Гитлера обосноваться в Берхтесгадене: он назначил Деница командующим всеми силами в северной зоне (Nordraum). Но командующий южной зоной назначен не был, очевидно потому, что Гитлер, еще питая намерения перебраться на юг, оставлял этот пост за собой.
Все было наготове к отлету.
Но 21 апреля — в день, когда советские войска вступили на окраину Берлина и артиллерия ударила по центру Берлина, — Гитлер отдал приказ о контрударе.
22 апреля на очередном военном совещании Гитлер услышал от докладывающих обстановку генералов, что этот контрудар, которым командовал генерал СС Штейнер, не состоялся и что Берлин едва ли сможет долго продержаться, и поэтому ему следует покинуть столицу, чтобы дать возможность войскам отступить. Тем более как главнокомандующему, Гитлеру нет смысла оставаться в окружаемом противником Берлине. Командовать отсюда армиями дольше невозможно.
Гитлер разразился истерикой, обвиняя СС и армию в измене, пригрозил генералам самоубийством и, впав в депрессию, удалился с Борманом и Кейтелем. О чем они совещались, неизвестно. Вернувшись, он вяло объявил генералам, что остается в Берлине.
Позже, когда Йодль был арестован союзниками, он рассказал на допросе:
«22 апреля Геббельс спросил у меня: можно ли военным путем предотвратить падение Берлина. Я ответил, что это возможно, но только в том случае, если мы снимем с Эльбы все войска и бросим их на защиту Берлина. По совету Геббельса я доложил свои соображения фюреру, он согласился и дал указание Кейтелю и мне вместе со штабом находиться вне Берлина и лично руководить контрнаступлением».
Открыть Западный фронт, оттянуть все силы на оборону Берлина — было теперь решением Гитлера: 12-й армии генерала Венка было приказано пробиваться на помощь Берлину.
День 22 апреля, эфир загружен радиограммами: Борман — Хуммелю. Лихорадочные распоряжения о подготовке к прибытию фюрера в Берхтесгаден. И итог дня, разрешившийся радиограммой:
«22.4.45.
Из Берлина.
Хуммелю, Оберзальцберг.
Вышлите немедленно с сегодняшними самолетами. как можно больше минеральной воды, овощей, яблочного сока и мою почту.
Рейхсляйтер Борман».
Отлет не состоялся.
Англо-американские войска подошли к Мюнхену, вблизи которого Берхтесгаден. Бежать из проигранного Берлина — отыгранной пешкой попасть в руки англо-американцев — Гитлер не решился.
Его намерение остаться в Берлине было расценено генералами как неспособность к дальнейшему руководству войсками.
«Фюрербункер»
Берлин покинуло верховное командование: гроссадмирал Дениц, генерал-фельдмаршал Кейтель — начальник штаба верховного главнокомандования вооруженными силами, генерал-полковник Йодль — начальник управления по оперативному руководству и генерал авиации Коллер. Отбыли вместе со своими штабами в поисках более подходящего пристанища. Связи с ними в дальнейшем практически почти не было.
Стрелковые и танковые дивизии Красной Армии стремительно окружали Берлин. В тяжелых боях, сминая один за другим пояса немецкой обороны, войска рвались к центру города.
Уже снаряды русской артиллерии доставали имперскую канцелярию, и только толстый бетон бункера спас Гитлера от последствий прямого попадания. Рухнула радиомачта рейхсканцелярии. Поврежден подземный кабель.
Секретарша Гитлера Гертруда Юнге спустя месяц после поражения Берлина рассказала о тех днях:
«Гитлер был уверен, что Красной Армии известно его местонахождение, и он ожидал, что части Красной Армии начнут штурмовать его убежище».
Донесения о ходе боев от командующих армиями больше не поступали сюда. Радиосвязь с Оберзальцбергом нестойкая — то пропадала совсем, то ненадолго налаживалась. О судьбе немецких городов и о положении в Берлине узнавали главным образом из радиосообщений корреспондентов противника с мест боев.
Слухи, слухи, одни отчаяннее других, приползали с улиц сюда, в подземелье.
Весной 1941 года, замышляя свой заговор против человечества, Геббельс с дьявольским ликованием наводнял мир слухами, чтобы сеять панику, страх и отчаяние, — «во имя всеобщей суматохи». «Слухи — наш хлеб насущный», — записал он тогда в дневнике.
Но эпицентр землетрясения переместился — теперь он проходил по району имперской канцелярии.
Геббельс призывал теперь солдат и население в «Берлинском фронтовом листке» — не верьте слухам!
«Слухи используются врагом в качестве оружия, чтобы парализовать наше сопротивление и поколебать доверие. Каждый, кто передает дальше непроверенный слух, работает тем самым на врага, даже если речь идет всего-навсего о безобидных бабьих сплетнях: уже и этим воля к сопротивлению ослабляется. Поэтому в такое время можно иметь дело только с фактами!»
Сам же штаб Гитлера в это время вынужден извлекать факты из слухов, на которых основываются донесения нацистских руководителей округов (крайзляйтеров) Борману.
«Округ Реникендорф — Веддинг сообщает: местная группа Борзигвальде уловила несколько часов назад слух, будто бы американское правительство ушло в отставку. Риббентроп, будто бы в целях переговоров, улетел в Америку. Войска с Запада будто бы оттягиваются для усиления Восточного фронта.
Дальнейшие слухи:
От бульвара Галлих до аллеи Графа Редеры русские находятся в подвалах.
3 машины: 1 с русскими офицерами, 1 с рядовыми, 3-я с неустановленным грузом — задержались в Гейлиген-зее возле казармы зенитчиков и поехали дальше в направлении Вельтен. Русские разговаривали с населением и сказали будто бы следующее: все должны тотчас укрыться в подвалах, так как вскоре будто бы начнет стрелять тяжелая артиллерия. Затем они угостили население сигаретами…
Проверить эти слухи невозможно, так как Гейлиген-зее в руках у русских.
22.4.45. 20 часов».А факты были еще отчаяннее слухов. Они содержались в информациях:
«…Кепеник в данное время полностью занят противником. Противник рвется через Шпрее в направлении Адлесгоф.
22.4.45. 14.15».Или в донесениях, на свой лад сообщавших о том же самом — о потерянных районах.
«Округ Вильмерсдорф — Целендорф.
Участок E сообщает:
Оттуда по служебной надобности позвонили в приют в Струвесгоф. К аппарату подошел русский и потребовал шнапс. Служащий приюта только успел прокричать: «Русские здесь!»
22.4.45. 16.00».Советские танки. Пожары. Шквал артиллерии противника. Павшие улицы. Убитые и раненые. Нехватка вооружения. Просьба о помощи артиллерийским огнем…
На улицах Берлина гибли немцы. Эти донесения нацистских крайзляйтеров — они находились в той же папке Бормана, где и его радиограммы адъютантам, и сохранены в архиве, — описывают безнадежность тех, кто сражается на улицах столицы, и бедствия, переживаемые населением.
Руководитель округа Герцог, донося, что противник продвинулся по Шейнхаузер-аллее до Штаргардерштрассе и что оказать ему сопротивление на этом участке нет возможности, спрашивает:
«Вопрос: что будет с продовольствием для населения? Люди не выходят больше из подвалов, лишены воды и не могут ничего сварить».
Такие же донесения должны были стекаться к Геббельсу — комиссару обороны Берлина и руководителю НСДАП столицы.
Но к ним оставались совершенно глухи. Они просто не принимались в расчет. Нет ни одного свидетельства, ни одного штриха или запечатленного слова, из которых можно было заключить, что в дни величайшей катастрофы немецкого народа виновники всех его бед хоть на минуту задумались о том, что сейчас переживает народ, испытали хоть каплю ответственности перед ним.
«Я и история», «Моя историческая миссия», «Я возложил на себя ответственность за мой народ», — слышали немцы постоянно от Гитлера. «Фюрер — это Германия», — надсаживалась нацистская пропаганда, всячески мистифицируя народ, создавая культ Гитлера… Внушалось: «За вас думает фюрер, ваше дело лишь выполнять приказ». Гитлер велел передать по берлинскому радио, что он в столице, в расчете, что солдаты будут упорнее обороняться. Это было выполнено днем 23 апреля.
В этот же день появился в немецких газетах его короткий призыв — последнее гласное высказывание фюрера, подписанное 22 апреля:
«Запомните:
Каждый, кто пропагандирует или даже просто одобряет распоряжения, ослабляющие нашу стойкость, является предателем! Он немедленно подлежит расстрелу или повешенью!
Это действительно также и в том случае, если речь идет о распоряжениях, якобы исходящих от гауляйтера, министра д-ра Геббельса или даже от имени фюрера.
Адольф Гитлер».По мере того как положение ухудшается, в лексиконе Гитлера остаются лишь эти обугленные от ненависти слова, призывающие к расправе: изменник! расстрелять! повесить!
Скоротечная, беспощадная расправа поджидала каждого немца, заподозренного в том, что он недостаточно проникся фанатизмом и слепой верой в победу немецкой армии.
«Речь вовсе не о том, чтобы каждый защитник германской столицы во всех тонкостях овладел техникой военного дела, а прежде всего, чтобы каждый боец был проникнут фанатической волей и стремлением к борьбе», —
говорилось в приказе об обороне Берлина.
Выступление Геббельса в этот день содержало призыв к солдатам, к раненым и ко всему мужскому населению Берлина — немедленно вступать в ряды защитников столицы. Он обзывал «сукиным сыном» всякого, кто не откликнется на этот призыв и не направится тотчас на пункт сбора в комендатуру Берлина на Йоханни-штрассе вблизи вокзала Фридрихштрассе.
Здесь, возле этого вокзала, как и в других людных местах, на устрашение всем нацисты чинили расправу.
В Берлинском городском архиве есть письменное свидетельство очевидца:
«Как рабски и подло «маленькие гитлеры» вели себя во исполнение жуткого приказа фюрера, может подтвердить каждый пассажир метро или надземки или прохожий, шедший 23.4 мимо вокзала Фридрихштрассе. Там два юных немецких военнослужащих были повешены на решетке магазина с помощью новехонькой пеньковой веревки. Варварство этого мнимого суда подчеркивалось тем, что обоих повешенных свеже выбрили, брюки их отутюжили, сапоги начистили. Но чтобы их было нелегко опознать, форменные кители были с них сорваны. В качестве основания для исполнения наказания бесчестные руки намалевали на доске: «Я повешен, потому что я не содержал свое штурмовое оружие в таком порядке, как приказал фюрер».
Командир лейб-полка СС «Адольф Гитлер» генерал-лейтенант Монке тоже обратился к «мужчинам Берлина» с призывом вступать в «добровольческий корпус Монке», взывая к их фанатизму, к «неукротимой воле» и бесстрашию «порядочных парней». И тоже указывал пункты сбора.
Призывы, призывы… Угрозы, расправа, ругань, лесть. Пункты сбора…
А размеры бедствия ширились неописуемо. Город был брошен властями на произвол судьбы. Не была организована эвакуация. Даже дети не были вывезены из Берлина, оставшегося без воды и хлеба.
В это время донесения крайзляйтеров на имя Бормана содержат обычные склоки, отражающие борьбу за влияние партии.
Вот одно из них.
Крайзляйтер Кох сообщает о быстром продвижении русских, перечисляет потерянные участки и, заканчивая этот раздел:
«В Фридрихсфельде Иваны прорвались на юг до Билефельда»,
переходит к другому:
«Враждебное отношение боевого коменданта полковника Глаузена сказывается весьма отрицательно. Каждое уведомление, которое я передаю ему через моего руководителя местной группы, он со своей стороны считает пустяком или нелепостью.
Когда я ему указал на то, что военные части снялись вчера вечером и сегодня утром и сотни солдат потянулись вдоль оставленных улиц на запад, он ответил мне, что они, вероятно, имели на то все надлежащие приказы. Он уверял, будто капитан Бауэр в течение двух часов контролировал документы и будто всякий раз констатировал, что подразделения снялись, имея на то приказ.
Вскоре после этого разговора он, радостный, позвонил мне, чтобы с величайшей иронией сообщить о том, что вчера вечером в Фридрихсхагене рота фольксштурма, без соприкосновения с противником, ушла домой[38]. Он хотел обратить мое внимание на то, что этот факт я ни в коем случае не могу скрыть от моих вышестоящих инстанций. Он пытается все высмеивать. Каждый разговор, который я провожу с ним, заканчивает он «с приветом». Интонация этого привета недвусмысленно и отчетливо говорит о том, что он рад не иметь нужды меня дольше слушать. Из каждой его фразы явствует желание отстранения партии.