Геббельс распорядился после смерти сжечь его дотла. Но наши штурмовые отряды ворвались в рейхсканцелярию. Около Магды Геббельс лежал отвалившийся с обгорелого платья золотой партийный значок с однозначным номером и золотой портсигар с факсимиле Гитлера.
Перед смертью Геббельс уничтожил собственных детей. Круг убийств замкнулся. Яд, огонь — испытанные в концлагерях средства…
Акт гласил:
«2 мая 1945 года в центре города Берлина, в здании бомбоубежища германской рейхсканцелярии, в нескольких метрах от входных дверей, подполковником Клименко, майорами Быстровым и Хазиным в присутствии жителей города Берлина — немцев Ланге Вильгельма, повара рейхсканцелярии, и Шнейдера Карла, техника гаража рейхсканцелярии, — в 17.00 часов были обнаружены обгоревшие трупы мужчины и женщины, причем труп мужчины низкого роста, ступня правой ноги в полусогнутом состоянии (колченогий), с обгоревшим металлическим протезом, остатки обгоревшего мундира формы партии НСДАП, золотой партийный значок, обгоревший…»
Пистолет системы «вальтер», найденный возле них, использован не был.
Подполковник Клименко — человек тогда еще молодой, тридцати одного года, кадровый военный. Майора Хазина я не знала. Майор Быстров — биолог, кандидат наук, жил в Сибири, его в армию привела война.
Долгие годы войны мы шли по разоренным, сожженным землям Калининской области, Смоленщины, Белоруссии, Польши.
Мы видели геббельсовскую пропаганду в действии: дикое опустошение земли, лагеря смерти, рвы с замученными людьми, «новую цивилизацию», когда человек человеку — палач.
Дорога войны привела нас в имперскую канцелярию.
Теперь, спустя много лет, меня иногда спрашивают: не страшно ли было смотреть на этих мертвецов? Было другое: чувство содрогания, но страшно не было. И не потому лишь, что много страшного мы видели за четыре года войны, но скорее потому, что эти обгоревшие останки, казалось, не человечьи — сатанинские.
Но мертвые дети — это страшно. Шестеро детей: пять девочек и один мальчик, умерщвленные своими родителями.
* * *— Чьи это дети? — спросил Быстров у вице-адмирала Фосса.
Он только что доставил его сюда, в подземелье. Фосс имел задание — добраться к гроссадмиралу Деницу, чтобы передать ему завещанную Гитлером верховную власть и приказ: продолжать войну во что бы то ни стало. О капитуляции не может быть и речи!
Вместе с остатками бригады Монке, оборонявшей рейхсканцелярию, Фосс пытался прорваться из окружения в районе Фридрихштрассе, но был взят в плен.
Быстров вез по улицам капитулировавшего Берлина вице-адмирала Фосса, представителя военно-морских сил в ставке Гитлера. Навстречу брели понурые колонны пленных.
Фосс неотрывно смотрел в стекло машины. Страшные, дымящиеся развалины. Толпа берлинцев у походной кухни, где русский повар раздает горячий суп… Развороченные баррикады, через которые карабкалась машина и ползла дальше по узким тропкам, выбитым на заваленных обломками, щебнем, мусором улицах…
* * *— Вы знали этих детей? — спросил майор Быстров.
Фосс кивнул утвердительно и, спросив разрешения, изнуренно опустился на стул.
— Я их видел еще вчера. Это Гайди, — он указал на самую младшую девочку.
Перед тем как прийти сюда, он опознал Геббельса и его жену.
Геббельс со свитой корреспондентов приезжал летом 1942 года на тяжелый крейсер «Принц Ойген», которым командовал Фосс. Геббельсу он обязан своим выдвижением. И не так давно, всего лишь в феврале, когда ставка переехала в Берлин, Геббельс с женой и Фосс были приглашены к гроссадмиралу Деницу на семейный ужин. Разговор был разнообразным, касался и организации обороны Берлина. «Мы говорили о необходимости строительства более мощных уличных укреплений и более широкого привлечения к обороне молодежи из числа фольксштурмовцев, но все эти вопросы были затронуты поверхностно и как бы мимоходом». И приятный вечер не нарушался вторжением тревожных мыслей.
Загнанные событиями в подземелье, они встретились здесь как старые знакомые. А вчера, перед тем как уйти отсюда с бригадой Монке, он, прощаясь с Геббельсом, услышал от него: «Для нас теперь все проиграно». Жена Геббельса добавила: «Нас связывают дети, с ними теперь нам никуда не уйти».
Майор Быстров и Фосс вдвоем находились в этой сырой, страшной комнате подземелья, где под одеялами лежали дети.
Фосс был потрясен, опустошен, сидел сгорбившись. Молчали. Каждый думал о своем.
В тот же день майор Быстров поведал мне о случившемся вслед затем. Фосс, этот, казалось, сникший совсем человек, внезапно сорвался с места, бросился бежать. Быстров — за ним по коридору темного подземелья. Вот-вот тот скроется в закоулке, канет в неведомые тайники. Но настиг его и понял — то был порыв отчаяния, без цели, без надежды скрыться.
* * *Детей обнаружил в одной из комнат подземелья старший лейтенант Ильин 3 мая.
Они лежали на двухъярусных кроватях, одетые в длинные ночные сорочки или пижамы из светлой ткани, в которых они в последний раз легли в постели. На их лицах был темный румянец от действия цианистого калия, и дети казались живыми, спящими.
Впоследствии, прочитав эти строки, Л. Ильин написал мне письмо:
«Вот я и есть тот самый старший лейтенант Ильин, большое спасибо, что не забыли вспомнить… Были я, мой солдат Шарабуров, Палкин и еще один солдат, фамилию его не знаю, по национальности еврей, и был дан на всякий случай в качестве переводчика.
В то время стреляли мы, стреляли в нас, но, к счастью, остались живы. «Вальтер» 6,35 мм, заряженный, с запасной обоймой мной был взят у Геббельса в кабинете в столе, там были еще два чемодана с документами, два костюма, часы. Часы Геббельса сейчас находятся у меня, мне их дали как не представляющие никакой ценности, и я их храню как память.
3 мая, уже немного освободившись, бродил по рейхсканцелярии и продовольственным складам. Ну что ж, теперь это уже забытая история… Ну вот и все, что я хотел написать.
…А в комнате, где лежали отравленные дети, абсолютно ничего не было, кроме постельной принадлежности. Я спросил через своего переводчика, почему отравили детей, они не виноваты».
* * *В госпитале имперской канцелярии среди медицинского персонала нашелся врач, причастный к умерщвлению этих детей, Гельмут Кунц. Он работал в санитарном управлении СС Берлина, а 23 апреля, когда санчасть была распущена, его направили в имперскую канцелярию.
Небритый человек с запавшими глазами в эсэсовской форме говорил прерывисто, вздыхал, сплетал и расплетал пальцы рук. Он был, пожалуй, единственный тут, в подземелье, кто не утратил впечатлительности, нервного отношения ко всему, чему был свидетелем. Он рассказал:
«27 апреля перед ужином, в 8–9 часов вечера, я встретил жену Геббельса в коридоре у входа в бункер Гитлера, она мне сказала, что хочет обратиться ко мне по одному очень важному поводу. И тут же добавила: сейчас такое положение, что, очевидно, нам с ней придется умертвить ее детей. Я дал свое согласие».
1 мая он по телефону был вызван из госпиталя, находившегося в 500 метрах от «фюрербункера».
«Когда я пришел в бункер, то застал в рабочем кабинете самого Геббельса, его жену и государственного секретаря министерства пропаганды Наумана, которые о чем-то беседовали.
Обождал у двери кабинета примерно минут 10. Когда Геббельс и Науман вышли, жена Геббельса пригласила меня зайти в кабинет и заявила, что решение уже принято (речь шла об умерщвлении детей), так как фюрер умер и примерно в 8–9 часов вечера части будут пытаться выйти из окружения, а поэтому мы должны умереть. Другого выхода для нас нет.
Во время беседы я предложил жене Геббельса отправить детей в госпиталь и передать их под опеку Красного Креста, на что она не согласилась и заявила, пусть лучше дети умирают.
Минут через 20 в момент нашей беседы вернулся в рабочий кабинет Геббельс и обратился ко мне со словами:
«Доктор, я вам буду очень благодарен, если вы поможете моей жене умертвить детей».
Геббельсу, так же как и его жене, я предложил отправить детей в госпиталь под защиту Красного Креста, на что он ответил:
«Это сделать невозможно, ведь все-таки они дети Геббельса».
После этого Геббельс ушел, и я остался с его женой, которая около часа занималась пасьянсом.
Примерно через час Геббельс снова вернулся вместе с зам. гауляйтера по Берлину — Шахом, и, поскольку Шах, как я понял из их разговора, должен уходить на прорыв с частями немецкой армии, он простился с Геббельсом…
После ухода Шаха жена Геббельса заявила:
«Наши сейчас уходят, русские могут в любую минуту прийти сюда и помешать нам, поэтому нужно торопиться с решением вопроса»…
Геббельс возвратился к себе в рабочий кабинет, а я вместе с его женой пошел в их квартиру (в бункере), где в передней комнате жена Геббельса взяла из шкафа шприц, наполненный морфием, и вручила мне, после чего мы зашли в детскую спальню, в это время дети уже лежали в кроватях, но не спали.
Жена Геббельса объявила детям:
«Дети, не пугайтесь, сейчас вам доктор сделает прививку, которую сейчас делают детям и солдатам».
С этими словами она вышла из комнаты, а я остался один в комнате и приступил к впрыскиванию морфия… После чего я снова вышел в переднюю комнату и сказал фрау Геббельс, что нужно обождать минут десять, пока дети заснут, и одновременно я посмотрел на часы — было 20.40».
Поскольку Кунц сказал ей, что у него едва ли найдутся душевные силы, чтобы помочь дать уснувшим детям яд, Магда Геббельс попросила его найти и послать к ней Штумпфеггера, личного врача Гитлера. Вместе с Штумпфеггером она разжимала рот усыпленным детям, клала ампулу с ядом на зубы и сдавливала челюсти. Штумпфеггер ушел, а Кунц спустился вместе с женой Геббельса в его кабинет. Геббельс в крайне нервозном состоянии расхаживал по комнате.
«С детьми все кончено, теперь нам нужно подумать о себе», — сказала ему жена. Он заторопился: «Скорей же, у нас мало времени».
Морфий и шприц, жена Геббельса говорила Кунцу, она получила от Штумпфеггера. А откуда у нее ампулы с ядом, он не знал.
Они могли быть вручены ей Гитлером, он раздавал эти ампулы в конце апреля, как мы узнали позже.
«Кунц возвратился в госпиталь в очень удрученном состоянии, — говорил потом нам начальник госпиталя Хаазе. — Он зашел в мою комнату, сел на кровать и зажал голову руками. На мой вопрос: «Геббельс и его семья мертвы?» — он ответил: «Да». На мой вопрос, был ли он один, Кунц ответил: «Мне помогал доктор Штумпфеггер». Больше ничего я от него добиться не мог».
Хаазе спросили, что ему известно о том, как покончили с собой Геббельс и его жена, он ответил:
«Со слов первого сопровождающего врача Гитлера штандартенфюрера СС Штумпфеггера и доктора Кунца мне известно, что Геббельс и его жена вечером 1 мая совершили самоубийство, приняв сильнодействующий яд, какой именно, сказать не могу».
Вице-адмирал Фосс, доктор Кунц, повар Ланге, техник гаража Шнейдер, начальник личной охраны Геббельса Эккольд, инженер Цим, технический администратор здания имперской канцелярии, и многие другие опознали Геббельса. Хотя он обгорел, но узнать его мог каждый, кто встречался с ним или хотя бы наблюдал его издали. Его можно было узнать даже по карикатурам в нашей печати. У него характерная внешность. Голова непропорционально большая для его тщедушной фигуры и заметно сплющенная с боков. Скошенный лоб, резко сужающееся к подбородку лицо. Он хромал на правую ногу, она была короче левой и вывернута стопой внутрь. Правая нога не пострадала от огня, на ней сохранился ортопедический ботинок с утолщенной подошвой и протез.
«На обгоревшем трупе видимых признаков тяжелых смертельных повреждений или заболеваний не обнаружено, — записано в медицинском акте. — При исследовании трупа установлено наличие запаха горького миндаля и обнаружены кусочки ампулы во рту».
Когда были получены данные химического анализа, было вынесено окончательное суждение: «Химическим исследованием внутренних органов и крови определено наличие цианистых соединений. Таким образом, необходимо сделать вывод, что смерть… наступила в результате отравления цианистыми соединениями».
К такому же выводу пришли относительно причины смерти Магды Геббельс.
Ночлег
Поздно ночью 3 мая в поисках ночлега мы оказались на окраине Берлина, в Бисдорфе.
Когда мы шли по темной, глухой улице, я вдруг услышала свист соловья.
Сейчас, когда пишу об этом, мне трудно объяснить, чем он тогда так поразил меня. Казалось, здесь, в Берлине, не только все живое, но даже камни вовлечены в войну, подчиняются ее законам. А тут вдруг — соловей, несмотря ни на что, нерушимо выполняет свое соловьиное дело.
После всего, что тут было, на затихшей берлинской улице свист соловья был удивительной вестью о живой жизни.
Мы попали в какой-то дом и поднялись по темной лестнице. Постучались. С чувством скованности вошли в квартиру людей, только что переживших катастрофу падения города.
Это была скромная квартира. Хозяева ее, пожилые супруги в стеганых халатах, потревоженные нашим неожиданным приходом, предоставили нам две комнаты, а сами, видимо, долго не могли заснуть: тихие шаги их доносились из коридора. Я легла на диван, и позабытые в войну душные запахи нафталина и лаврового листа обступили меня.
Четыре года… Когда война началась, я училась на литературном факультете.
В оставшемся незавешенным окне был виден кусок розового неба — это зарево стихающих пожаров. Удивительная после дней беспрерывных боев тишина была благодатью, от которой с непривычки цепенело сердце.
Сквозь напряжение этих дней пронзительно пробилась мысль: «Мы в Берлине» — и отшибла сон.
Было довольно светло. Со стены напротив выступили оленьи рога. Потом я разглядела на столе свежесрезанные цветы в вазе, в клетке — маленького попугая. Он проснулся, поскакал по игрушечной лесенке и принялся раскачиваться на крохотных качелях.
Подсвечивая карманным фонариком, я прочла на стене в рамке:
«Der Himmel, bewahre uns vor Regen und Wind und vor Kameraden, die keine sind»[26].
Стена была увешана фотографиями мальчика: вот он вскарабкался на деревянную лошадь, вот лежит на пляже, примостив голову на вытянутые ноги девушки в полосатом купальнике. Вот он уже военный, стоит в новой, ловко пригнанной форме, в руке у него тяжелая полевая каска. А вот он на групповой фотографии в веселой компании военных. В центре снимка — бутылка. Кто-то воздел каску на штык. Подписано: «Prosit»[27].
А на письменном столе под стеклом грустное извещение о том, что Курт Бремер пропал без вести на Восточном фронте.
В поисках воды я забрела на кухню. У окна сидела хозяйка. На коленях у нее лежал мешочек с носками, штопать их она начала еще при Гитлере и сейчас, довольствуясь слабым светом наступающего дня, привычно продолжала свою работу.
На кухонной полке выстроились пивные кружки, и во главе этой шеренги фаянсовая тетушка — из тех веселых безделушек, что дарят на свадьбу, — протягивала позолоченный сапожок, предлагая из него напиться.
Я спросила у хозяйки, чья это лавка внизу в их доме (мы заметили ее, когда ночью поднимались в квартиру) и давно ли она заколочена.
Хозяйка ответила, что эта москательная лавка принадлежит ее мужу и ей и что они закрыли ее два месяца назад.
— Мы нажили ее честным трудом. О, она не так-то легко досталась нам. А теперь вот… — Она тихонько вздохнула. — Das Geschäft macht keinen Spaß mehr[28].
Утром хозяин квартиры спросил меня, как я полагаю, сможет ли он пройти сегодня на такую-то улицу к своему зубному врачу. Я ответила утвердительно, — война войной, а человека вот доняли зубы. Он возразил, что не испытывает зубной боли, но еще две недели назад условился быть сегодня у врача.
Свежие цветы в вазе, срезанные в огороде на другой день после падения города, визит к зубному врачу на третий день.
Что это? Себялюбивое тяготение к равновесию, прочности, размеренности? Не было ли оно союзником Гитлера при захвате им власти?
Из окна было видно — на перекрестке регулировала движение знакомая девчонка. Взмахивая флажками, она пропускала машины, успевая вскинуть ладонь к виску, а у военнослужащих, приспособивших для передвижения трофейные велосипеды, отбирала их — таков был приказ командующего фронтом. Уже целая гора велосипедов выросла возле нее на тротуаре.
Напротив из парадного боец выталкивал бочонок. Обмакнув в него толстую кисть на короткой палке, низко присев на корточки, он замазывал огромные буквы геббельсовских заклинаний, распластанные на мостовой: «Berlin bleibt deutsch»[29].
По этой же мостовой двигалась недавно на восток моторизованная немецкая пехота…
Кто-то постучался в квартиру. Вошел мужчина в коротком пальто, в темной кепке. Он узнал, что здесь русские, и просил разрешения поговорить со старшим из нас. Сняв кепку, он нервно изложил суть дела: вчера, когда наши части вступили в Берлин, он выбежал им навстречу вместе с женой (он показал рукой на дверь, за которой на площадке лестницы поджидала его беременная жена).
— Мы бросились к русским, чтобы обнять их, но ваши солдаты оттолкнули нас.
Его жена вошла и стояла рядом с ним, такая же бледная, как и он. Застегнутое на все пуговицы, ее серое пальто было сильно вздернуто на большом животе. Мужчина говорил сурово о том, как ждал этого дня избавления от Гитлера, надеялся, и вот такая встреча немецкого рабочего с Красной Армией. Голос его был разогрет обидой и решимостью высказаться. Жена молча поддерживала его, кивая головой.