Ниче так, получилось… Народ положительно воспринимает. Критики не злобствуют особо (идеологических в расчет не берем — там клиника понятная…). И Тальма доволен. И даже — вот проглот ненасытный! — возжелал еще что-нибудь такое же оригинальное в этом роде: одной пиесы ему, вишь ты, уже мало! Ну, да: аппетит приходит во время еды — известное дело!..
Только вот последствий этого своего литтворчества я немного не рассчитал. Причем — совершенно для меня неожиданных…
4— И эту — тоже нельзя принимать… Да и зачем вы мне этот текст подсовываете — это ж конституция девяносто первого года?!
— Но, гражданин Бонапарт, другого подготовленного варианта пока просто нет…
— Чего?! Слушайте, гражданин Сийес… Вы чем там занимались все это время, пока должны были писать Конституцию?.. Водку пьянствовали?
— Извините, гражданин генерал, но в разработке ЭТОЙ конституции я не участвовал…
Любопытный тип. Я бы даже сказал — весьма любопытный. Практически — живая легенда. Это именно он организовал Национальную Гвардию. Первым командиром был Лафайет — это все знают. А вот саму идею двинул именно мой собеседник. И не только ее. Еще в восьмидесятые годы (тысяча семьсот, ясен перец!..) он прославился как яркий публицист своими брошюрами о подготовке созвания Генеральных Штатов — за что и был туда избран. И именно он и придумал, собственно, название «Национальное Собрание», оно же Учредительное — Конвент, законодательное собрание, появился на свет позже — взамен старого. И именно он написал текст исторической «Клятвы в зале для игры в мяч» в критический день 20 июня. И, наконец, именно его работа «Изложение и признание прав человека и гражданина» послужила основой для знаменитой «Декларации Прав Человека»… Из священнослужителей, но церковную карьеру отмел: в девяносто первом ему предлагали сделаться епископом Парижским — отказался. Предпочел быть политиком. Титан, можно сказать, мысли и духа и отец французской демократии, а заодно по совместительству и лицо, приближенное к императору (ну пусть королю)…
Между прочим — это именно он был председателем Конвента с первого по четвертое прериаля. И — не сбежал… Загадка.
— Ну так зачем вы мне ее притащили? Смеху же подобно! Король — наследственный самовластный монарх! — осуществляет исполнительную власть, будучи подконтрольным Законодательному собранию! Кто до такого додумался — ставить телегу впереди лошади?
— Того требовали тогдашние обстоятельства, гражданин генерал…
— Я понимаю, что обстоятельства ТОГДА этого требовали!.. Я спрашиваю — СЕЙЧАС-ТО зачем вы мне это показываете?
…
— Гражданин Сийес!..
…
— Elki motalki!.. Вы что дурака валяете?! Вы всерьез думаете, что я этого пацана на трон сажать собираюсь?! Да даже если бы так — ему сначала выздороветь надо! Он же с постели едва встает! Какая из него «исполнительная власть»?!
— Но конституцией предусмотрено регентство, назначаемое Законодательным Собранием…
— Из числа ближайших родственников! Вам графа Прованского охота в исполнительной власти иметь? Или графа д'Артуа?[4] Вам самому-то не смешно?
— Но статьи Конституции можно ведь и изменить — пока ничего еще не решено…
— Да elki-palki! Как до вас не доходит! Вы что — хотите ВЕРНУТЬ БУРБОНОВ? Которые ничегошеньки не забыли из своих привычек и абсолютно ничего нового не хотят знать в жизни Франции? А самое главное — все тридцать миллионов простых французов от такого предложения шарахнутся, как от чумы, потому что это возвращение Старого Порядка! И никому из них такой подарок на фиг не нужен! Так что не вешайте мне больше лапшу на уши! А идите — и пишите то, что принять можно, а не то, что ни в какие ворота не лезет!
Глава вторая Игра Наполеона
1Блин! Это тоже надо было видеть!
Я даже не предполагал за Бонапартом таких талантов! Хотя ведь знал уже, на что он способен! Даже после того, что произошло с хлебными торговцами!.. И даже при том, что я, можно сказать, лично участвовал в приготовлениях…
— Друг мой! Дорогой мой друг! — провозгласил Наполеон, торжественно вступая в камеру Барраса. И простирая в сторону последнего руки. — Как я рад! Как я безмерно рад вам сообщить, что все, наконец, закончилось!
Баррас — кукующий здесь уже второй месяц практически без всякого контакта с внешним миром — от неожиданности вытаращил глаза. А мое второе «я», не давая ему опомниться, все тем же размеренным речитативом продолжило:
— Вставайте, друг мой! Вам не нужно здесь больше находиться! Давайте немедленно покинем эту мерзкую обитель печали. Идемте! Позвольте мне обнять вас и помочь, мой драгоценный друг!
Но Баррас в ответ на такое предложение сначала почему-то вжался в стену, возле которой сидел, а потом, придя в себя, злобно огрызнулся:
— Вы что — пришли поиздеваться?!
— О, я понимаю! — душераздирающе вздохнул кандидат в будущие императоры Франции. Горестно повесив голову. Мало что не орошая слезами парадный китель (который мы с мэтром Роньоном столько времени рожали в таких творческих муках). — Вы не верите мне! Вы сердиты на меня за все случившееся! Но ведь все это было сделано мной только с одной целью — сохранить вашу драгоценную для меня жизнь! Только для этого!
— Что за чушь?!
— Ах, дорогой друг! — Мое второе «я» превратилось в истинное воплощение укоризны. — Какая же это чушь? Вы не можете себе представить, как мне горько вспоминать о том, что происходило все это время. У меня сердце обливалось кровью каждый раз, когда я вспоминал, где вы сейчас находитесь! Но что я мог поделать — так сложилась злая судьба!.. Сто раз стон сочувствия замирал у меня на устах… Конечно, вы страдали, но смею уверить, что я страдал ничуть не меньше, потому что ваши страдания были телесными, открытыми, а мои душевные терзания проявлялись в самом скрытом виде! Как я страдал! Как мы оба страдали, друг мой! Но хвала Илуватару, — тут этот мерзавец украл формулировку у меня, гад такой, но поскольку я ее уже пустил в оборот, то из образа он не выбился, — все это уже позади! Покинем же вместе это подземелье и выйдем к свету, где вас с нетерпением ждут любящие вас сердца!
— Что вам от меня надо? — спросил несчастный узник, за время моего (ну, Бонапарта) монолога успев в значительной степени прийти в себя. И начать соображать, что вся эта, с позволения сказать, мелодекламация устраивается совсем не просто так. Все-таки он был опытный игрок.
— Мне надо, чтобы вы вышли на свободу! — простодушно признался в ответ Наполеон, разведя для пущего эффекта руками. — Грозившая вам опасность миновала, и вы опять можете радоваться жизни и радовать честных патриотов своим появлением в обществе!..
— И это говорите мне вы?! — не выдержал Баррас. — Вы — который и упрятал меня сюда и морил здесь столько времени?! Какая еще опасность, кроме вас, может мне угрожать?!
— Друг мой, — опять впадая в разнузданную сентиментальность, со слезой в голосе молвил Бонапарт. — Опасность была смертельная! Все санкюлоты Парижа, пользуясь тем, что Конвент разбежался, желали немедленно и публично умертвить вас посредством гильотины! И только здесь, в тюремном каземате моего Тампля, вы могли рассчитывать пусть на призрачную, но хоть какую-то защиту! Я умышленно затягивал следствие по вашему делу всеми доступными мне способами, запутывал мысли ваших врагов самыми изощренными речами, на какие был только способен, я отвлекал их внимание от вашей персоны не жалея сил — как только мог!.. И вот наконец счастливый результат: сейчас причина грозившей вам опасности мной устранена и вы можете выйти на свободу. Только за этим я и держал вас здесь, друг мой! Неужели вы не рады?!
— Какую причину вы устранили? — мой собеседник начал соображать еще более хорошо. Во всяком случае он больше не стал срываться в истерику. А только лихорадочно пытался просчитать, что за игру ведет его собеседник… (Я бы, вообще-то, с удовольствием его в этом вопросе просветил — если бы только знал сам: гадский Наполеон по-прежнему отказывался мне раскрыть суть замысла.)
— Голод, мой друг! — душераздирающе вздохнуло мое тело. — Голод, грозивший смертью всему Парижу!.. Главным виновником коего вы и являлись в глазах всего городского населения…
— Что за чушь?! — снова вскинулся бывший глава Комитета Общественной Безопасности.
— Это не чушь, — укоризненно покачал головой хозяин Тампля. — ВЫ виноваты в этом голоде. Вы — лично! Потому что вы, как самое главное лицо государства, отвечаете ЗА ВСЕ! И если бы я не решил проблему снабжения Парижа хлебом — вам бы давно уже отрезали голову и таскали ее по улицам, вздев на пику — по милому пролетарскому обычаю! Вы ведь меня понимаете?
— Голод, мой друг! — душераздирающе вздохнуло мое тело. — Голод, грозивший смертью всему Парижу!.. Главным виновником коего вы и являлись в глазах всего городского населения…
— Что за чушь?! — снова вскинулся бывший глава Комитета Общественной Безопасности.
— Это не чушь, — укоризненно покачал головой хозяин Тампля. — ВЫ виноваты в этом голоде. Вы — лично! Потому что вы, как самое главное лицо государства, отвечаете ЗА ВСЕ! И если бы я не решил проблему снабжения Парижа хлебом — вам бы давно уже отрезали голову и таскали ее по улицам, вздев на пику — по милому пролетарскому обычаю! Вы ведь меня понимаете?
— Вы ее решили? — подозрительно уставился нам меня Баррас. Показательно обойдя тему своей виновности. — Каким образом?
— Выйдете отсюда — сами все увидите. Вас там, кстати, Тереза Тальен с госпожой Богарне дожидаются на выходе… Между прочим, в отличие от всех остальных ваших друзей — эти две женщины единственные, кто выступил в вашу защиту. Ходили, просили… Совершенно добровольно. Так сказать — ad libitum.[5] Цените…
2— Что это на вас надето? — спросил Баррас.
Мы в это время как раз, посетив по дороге «офис» хлебозаготовительной конторы (где он таки убедился воочию, что (и как!) проблему поставки зерна в Париж я таки разрешил), поднимались по подвальным лестницам наверх.
(Почему вдруг в тюремных застенках Тампля этот офис оказался? Так господа безымянные приговоренные поставщики как раз и выбрали вариант трудиться непосредственно по месту отсидки. А для технической работы привлекли своих же собственных приказчиков из прежних контор. Надо сказать — идея себя оправдала. Особенно в части повышения трудовой дисциплины и производительности труда… Ага…)
— Парадный мундир офицера воздухоплавательных войск.
Ну, еще бы он не обратил внимания… Известный щеголь. И любитель пышных одеяний. Видимо, именно на это расчет Наполеона и был… Вот только — в чем смысл этого расчета? Лично я так и не понял пока… А так… Да — приличную «парадку» удалось построить. По типу нашей, образца 1943 года (или когда там именно парадную-то ввели?). Глухой однобортный приталенный китель с воротником-стоечкой на двух крючках. С голубым кантом по швам, обшлагам и клапанам нагрудных карманов. И золотым шитьем по тому самому воротнику. (Ну куда денешься — эпоха все-таки, а я генерал! Погонов привычных тут еще нет, эполеты вводить — мне самому неохота, а так, в принципе — все очень даже неплохо сочетается с ярким трехцветным генеральским кушаком на поясе.) Цвет сперва хотел было сделать белый — да вовремя сообразил, что это будет знак самого махрового роялизма. Да и маркий слишком… Потому честно оставил обычный защитный. (Ну, мы ж военные воздухоплаватели-то?) Но к нему в комплект придумал синие штаны-бриджи (вот лампасов вводить не стал — пусть как-нибудь без меня до этого додумывается, не впечатляет меня подобный декор), заправленные в легкие сапоги. На груди — золотые «крылышки», знак рода войск, на рукаве — трехцветный шеврон Республики… В общем, говорю — ничего так… Хотя Наполеон и порывался добавить золотой канители. Но тут уж я уперся. Так что пришлось ему смириться…
— Странный покрой, — заметил, искоса глядя, Баррас. — Кажется, в английском стиле: слишком простые линии…
— Простота — основа функциональности! — отпарировал Бонапарт подхваченной у меня формулировкой. — В воздухе, среди строп, в тесной корзине аэростата длинные фалды и пышные украшения только создают лишние трудности. Потому воздухоплаватель должен быть одет просто, но добротно. Вот как раз примерно так…
Хорошо все же, что я себе свою старую «наполеоновскую» шляпу оставил (ну забавно, конечно, но, как ни странно — вполне себе сочетается головной убор с остальной формой. Надо только малость привыкнуть…). А то бы, боюсь, вверг гражданина Барраса совсем уж в полный ступор по поводу происхождения фуражки… Да и не получилось у мэтра Роньона пока приличную фуражку пошить. Что тоже влияет, да…
Судя по выражению лица Барраса, он не убежден моим доводом, но возражать не собирается. Ну да и ладно, мне оно по барабану…
— Кстати — и вам рекомендую настоятельно обновить свою одежду, друг мой, — продолжает между тем свою речь Наполеон. Небрежным кивком обозначая превратившееся за время заключения в лохмотья облачение Барраса. (Ага… Так это он, что ли, именно ради того все и затеял? Чтобы затащить этого мэна к Роньону? Я, допустим, догадываюсь, с какой целью — поскольку сам отдавал распоряжения — но чего ради именно таким образом, уразуметь не могу…) — Я взял на себя смелость распорядиться, чтобы мой портной сшил вам костюм, приличествующий предстоящему визиту — вы не будете возражать, если мы по дороге заедем туда?
В это время мы выходим из-под земли во внутренний двор Тампля. И захваченному врасплох ощущением свободы узнику ничего не остается, как только торопливо согласиться. Хотя и уточняет:
— О каком визите вы ведете речь?
— Ну как же? — с недоумением смотрит в ответ Наполеон. — О визите в Конвент, конечно! Разве может генерал Баррас, освободившись из заключения, спрятаться у себя дома? Нет! Ваш долг, мой друг — безусловно тут же появиться перед депутатами, чтобы засвидетельствовать свое возвращение в этот храм свободы!
— И что я должен буду им сказать? — остро, кинжально врезает свой взгляд мне в глаза «главный термидорианец Франции».
— Дойдет и до этого, друг мой… — бестрепетно отвечает Бонапарт. Но в подробности предпочитает не вдаваться. Вместо того, вытянув руку вперед, он произносит: — А вон там — видите, кто вас встречает? Убедитесь, дорогой господин Баррас, еще раз, что я вас нисколько не обманывал…
Ну, посмотреть есть на что…
За воротами на улице (ворота у нас обычно распахнуты. Да они, скорей, и не замковые — территорию окружающего башню Тампль сада просто обносит обычный каменный забор. Хотя и достаточно высокий. Так что особой оборонительной ценности эти ворота не имеют) стоит роскошная позолоченная карета (которую откопали где-то аж в Версале, в полуразобранном состоянии и мастерам Шале-Медона пришлось повозиться, восстанавливая сей «членовоз»). Запряженная шестеркой лошадей цугом. А из кареты, подобно двум птичкам из гнезда (ага…), выглядывают взволнованные Тереза Тальен и Жозефина (которую вообще-то все зовут Розой, но мне так привычнее). При виде нас с Баррасом немедленно начинающие выбираться из дормеза наружу…
Ну — они ж столько времени ждали этого момента! (Почти цитата.)
3Слушай — чего ты за театр устроил? Лавры Тальма покоя не дают?
А ты так и не понял?
Что именно?
Да, у вас там, в будущем, видимо, действительно забыли, что такое сословное деление…
Ты об чем, предводитель французских команчей?
О том, что Баррас — дворянин. А хлеботорговцы — всего лишь разбогатевшие простолюдины. Лавочники.
И что?
И я — дворянин.
Все равно не понял…
Ну, я же и говорю… Если совсем просто — и вашим языком — то: дворянин на простолюдина наехать может, имеет право, а вот дворянин с дворянином ДОЛЖЕН обращаться уважительно! Революция отменила сословия, но люди-то все — до революции воспитаны. И эти правила у нас в крови. Прошиты в пэ-зэ-у — как, опять же, у вас сказали бы…
ТЫ ЭТО СЕРЬЕЗНО?!
Более чем. Если мы хотим Барраса использовать, а не уничтожить — с ним нужно общаться уважительно. Именно как дворянин с дворянином.
Я совсем было уже хотел задать новый вопрос… Но тут вспомнил «Капитана Фракасса». Не фильм — книгу. Теофил Готье был очень ярым сторонником той самой дворянской чести и дворянской же корпоративности. Собственно — роман об том и написан. Там вся суть в концовке. На протяжении всей книги главный злодей (уж не помню, кто он там был) ведет себя самым хамским и мерзким образом (в фильме это достаточно хорошо повторили). А вот в конце — узнав, что «капитан Фракасс» на самом деле дворянин и барон, — злодей приезжает к нему в замок и честно и открыто, с искренним расположением и дружелюбием предлагает помириться… Как раз потому, что они с ним из одного сословия. Кстати — и мирятся… И не испытывают больше друг к другу никаких негативных чувств: недоразумение разъяснилось…
Понятно, что в чистом виде это голая утопия. Но если, как утверждает Наполеон, сословные отношения в подсознании продолжают сидеть (а почему им не продолжать?) — то что-то в этом есть…
Но зачем ты такое клоунское представление устроил?
Да ничего клоунского! Примерно так и выражались в первом сословии в предреволюционные годы… Это считалось хорошим тоном… Баррас старше меня — поэтому он, хочет или не хочет, а помнит, как оно было…
И ты думаешь, что он поверит?
Нет, конечно. Ты опять не понял… Никакого утопического братства в дворянской среде не было никогда — все так же, как у других людей… Все дело в самой сословной культуре. Баррас понял, что я ДЕМОНСТРИРУЮ ему дружеское расположение. И предлагаю союз. Это просто такая речевая форма обращения… Если хлеботорговцам дворянин мог просто приказать — дворянину нужно ПРЕДЛОЖИТЬ что-то, что его заинтересует…