— Этот зал стоит совершенно пустой, — объяснял Ляховский, — да и что с ним делать в уездном городишке. Но сохранять его в настоящем виде — это очень и очень дорого стоит. Я могу вам представить несколько цифр. Не желаете? В другой раз когда-нибудь.
— Да, думаю, что лучше в другой раз.
Ляховский показал еще несколько комнат, которые находились в таком же картинном запустении, как и главный зал. Везде стояла старинная мебель красного дерева с бронзовыми инкрустациями, дорогие вазы из сибирской яшмы, мрамора, малахита, плохие картины в тяжелых золоченых рамах, — словом, на каждом шагу можно было чувствовать подавляющее влияние самой безумной роскоши. Привалов испытывал вдвойне неприятное и тяжелое чувство: раз — за тех людей, которые из кожи лезли, чтобы нагромоздить это ни к чему не пригодное и жалкое по своему безвкусию подобие дворца, а затем его давила мысль, что именно он является наследником этой ни к чему не годной ветоши. В его душе пробуждалось смутное сожаление к тем близким ему по крови людям, которые погибли под непосильным бременем этой безумной роскоши. Ведь среди них встречались недюжинные натуры, светлые головы, железная энергия — и куда все это пошло? Чтобы нагромоздить этот хлам в нескольких комнатах… Привалов напрасно искал глазами хотя одного живого места, где можно было бы отдохнуть от всей этой колоссальной расписанной и раззолоченной бессмыслицы, которая разлагалась под давлением собственной тяжести, — напрасные усилия. В этих роскошных палатах не было такого угла, в котором притаилось бы хоть одно теплое детское воспоминание, на какое имеет право последний нищий… Каждый предмет в этих комнатах напоминал Привалову о тех ужасах, какие в них творились. Тени знаменитого Сашки, Стеши, наконец отца — вот что напоминала эта обстановка, на оборотной стороне которой рядом помещались знаменитая приваловская конюшня и раскольничья моленная.
— Эти комнаты открываются раз или два в год, — объяснял Ляховский. — Приходится давать иногда в них бал… Не поверите, одних свеч выходит больше, чем на сто рублей!
— Теперь нам остается только подняться в бельведер, — предлагал Ляховский, бойко для своих лет взбегая по гнилой, шатавшейся лестнице в третий этаж.
Привалов свободно вздохнул, когда они вышли на широкий балкон, с которого открывался отличный вид на весь Узел, на окрестности и на линию Уральских гор, тяжелыми силуэтами тянувшихся с севера на юг. Правда, горы в этом месте не были высоки и образовали небольшой угол, по которому бойко катилась горная речка Узловка. Она получила свое название от крутого колена, которое делала сейчас по своем выходе из гор и которое русский человек окрестил «узлом». Город получил свое название от реки, по берегам которой вытянул в правильные широкие улицы тысячи своих домов и домиков.
Вообще вид на город был очень хорош и приятно для глаз пестрел своими садами и ярко расписанными церквами. Это был бойкий сибирский город, совсем не походивший на своих «расейских» братьев. Видно, что жизнь здесь кипела ключом на каждом шагу. В густом сосновом бору, который широким кольцом охватывал город со всех сторон, дымилось до десятка больших фабрик и заимок, а по течению Узловки раскинулись дачи местных богачей. Привалов долго смотрел к юго-востоку, за Мохнатенькую горку, — там волнистая равнина тонула в мутной дымке горизонта, постепенно понижаясь в благословенные степи Башкирии.
— Бойкий город, не правда ли? — спрашивал Ляховский, прищуривая глаза от солнца. — Вы, я думаю, не узнали его теперь.
— Да трудно и узнать, потому что я почти все забыл за пятнадцать лет.
— А вот подождите, проведут к нам железную дорогу, тогда мы еще не так процветем.
Привалов промолчал.
— Теперь я покажу вам половину, где мы, собственно, живем сами, — говорил Ляховский, бойко спускаясь по лестнице.
Ляховский повел Привалова через анфиладу жилых комнат, которые представляли приятный контраст со всем, что приходилось видеть раньше. Это были жилые комнаты в полном смысле этого слова, в них все говорило о жизни и живых людях. Даже самый беспорядок в этих комнатах после министерской передней, убожества хозяйского кабинета и разлагающегося великолепия мертвых залов, — даже беспорядок казался приятным, потому что красноречиво свидетельствовал о присутствии живых людей: позабытая на столе книга, начатая женская работа, соломенная шляпка с широкими полями и простеньким полевым цветочком, приколотым к тулье, — самый воздух, кажется, был полон жизни и говорил о чьем-то невидимом присутствии, о какой-то женской руке, которая производила этот беспорядок и расставила по окнам пахучие летние цветы. Привалов настолько был утомлен всем, что приходилось ему слышать и видеть в это утро, что не обращал больше внимания на комнаты, мимо которых приходилось идти.
XIII— Пожалуйте сюда, Сергей Александрыч, — проговорил Ляховский, отворяя перед Приваловым дверь на террасу, которая выходила на двор.
Терраса была защищена от солнца маркизой, а с боков были устроены из летних вьющихся растений живые зеленые стены. По натянутым шнуркам плотно вился хмель, настурции и душистый горошек. Ляховский усталым движением опустился на садовый деревянный стул и проговорил, указывая глазами на двор:
— Моя дочь, Зося…
С намерением или без всякого намерения, но едва ли Ляховский мог выбрать другой, более удачный момент, чтобы показать свою Зосю во всем блеске ее оригинальной красоты. Зося стояла в каком-нибудь десятке сажен от террасы На ней была темно-синяя амазонка с длиннейшим шлейфом Из-под синей шляпы с загнутым широким полем a la Rubens выбивались пряди бело-русых волос с желтоватым отливом. Привалов внимательно смотрел на эту захваленную красавицу, против которой благодаря именно этим похвалам чувствовал небольшое предубеждение, и принужден был сознаться, что Зося была действительно замечательно красива. Она принадлежала к тому редкому типу, о котором можно сказать столько же, сколько о тонком аромате какого-нибудь редкого растения или об оригинальной мелодии, — слово здесь бессильно, как бессильны краски и пластика.
«Неужели это ее отец?» — подумал он, переводя глаза на Ляховского, который сидел на своем стуле с полузакрытыми глазами, как подбитое молью чучело.
Ляховская была не одна. Рядом с ней стоял в своем сером балахоне Половодов; он всем корпусом немного подался вперед, как пловец, который вот-вот бросится в воду. По другую сторону Зоси выделялась фигура Виктора Васильича с сбитой на затылок шляпой и с выдававшейся вперед козлиной бородкой. Тут же, неизвестно зачем, стоял в своем кафтане Лепешкин. От расплывшейся по его лицу улыбки глаза совсем исчезли, и он делал короткие движения своей пухлой пятерней каждый раз, когда к нему обращалась Ляховская. В этой группе Привалов рассмотрел еще одного молодого человека с длинным испитым лицом и подгибавшимися на ходу тоненькими ножками; он держал в руке длинный английский хлыст. Этот молодой человек был не кто другой, как единственный сын Ляховского — Давид; он слишком рано познакомился с обществом Виктора Васильича, Ивана Яковлича и Лепешкина, и отец давно махнул на него рукой.
— Илья, короче держи корду! — командовала Ляховская.
Посреди двора на длинной веревке описывал правильные круги великолепный текинский иноходец светло-желтой масти. Илья занимал центр двора. Его монументальные руки, какие можно встретить только на памятниках разных исторических героев, были теперь открыты выше локтей, чтобы удобнее держать в руках корду; лошадь иногда забирала веревку и старалась сдвинуть Илью с места, но он только приседал, и тогда сорвать его с места было так же трудно, как тумбу.
— Обратите внимание на лошадь, — говорил Ляховский Привалову. — Это настоящий текинский иноходец, который стоит на месте, в Хиве, шестьсот рублей, да столько же стоило привести его на Урал.
— Действительно отличная лошадь, — согласился Привалов, знавший толк в лошадях.
— Да это что… вы посмотрите Тэке, когда он идет под дамским седлом.
— Ну-с, Тэке, подойди ко мне, — проговорила Ляховская, останавливая лошадь.
Тэке, мотнув несколько раз головой и звонко ударив передними ногами в землю, кокетливо подошел к девушке, вытянув свою атласную шею, и доверчиво положил небольшую умную голову прямо на плечо хозяйки.
— Напрасно вы, барышня, лошадь балуете, — проговорил Илья, почесывая за ухом концом веревки. — Это такая лошадь, такая… Ты ей корму несешь, а она ладит тебя ногой заразить или зубищами ухватить за шиворот.
— Отчего же Тэке не заразил ногой берейтора? — спрашивала Ляховская, гладя лошадь своей маленькой крепкой рукой, затянутой в шведскую серую перчатку.
— Берейтор, известно… он, конечно, Софья Игнатьевна, жалованье большое получал… это точно, а проехать-то и я не хуже его проеду.
— Берейтор, известно… он, конечно, Софья Игнатьевна, жалованье большое получал… это точно, а проехать-то и я не хуже его проеду.
Тэке наконец был отпущен с миром в свою конюшню, и вся компания с говором и смехом повалила за хозяйкой в комнаты. Один Лепешкин на минуту задумался и начал прощаться.
— Что же это вы, Аника Панкратыч? — удивилась Ляховская.
— Да уж так-с, Софья Игнатьевна. Никак не могу-с… Как-нибудь в другой раз, ежели милость будет.
— Отчего же не теперь? Может быть, у вас дела?
— Нет, делов особенных нет…
— Аника Панкратыч боится Игнатия Львовича, — объяснил Половодов, показывая глазами на террасу.
— Ах, вот в чем дело… — засмеялась Ляховская. — А слыхали пословицу, Аника Панкратыч: «в гостях воля хозяйская…»
— Как не слыхать, Софья Игнатьевна, — отвечал Лепешкин, щуря глаза. — Другая еще есть пословица-то…
— Какая?
— Гм… Старые люди так говорили: «гости — люди подневольные, — где посадили, там и сидят, а хозяин, что чирей: где захочет, там и сядет».
Ляховская хохотала над этой пословицей до слез, и ее смех напоминал почему-то Привалову рассказ Виктора Васильича о том, как он выучил Зосю ловить мух. Виктор Васильич и Давид успели подхватить Лепешкина «под крыльца» и без церемонии поволокли на лестницу.
— Ох, поясницу мне изведете, ежовые головы, — хрипел Лепешкин, напрасно стараясь освободиться. — И чего тащат… Тятенька придет и всю артель разорит.
XIV— Идемте завтракать, Сергей Александрыч, — предлагал Ляховский и сейчас же прибавил: — Я сам не завтракаю никогда, а передам вас на руки дочери…
Они вошли в столовую в то время, когда из других дверей ввалилась компания со двора. Ляховская с улыбкой протянула свою маленькую руку Привалову и указала ему место за длинным столом около себя.
— А у меня дела, Сергей Александрыч, извините, пожалуйста, — говорил Ляховский, трусцой выбегая из комнаты.
— Вы извините papa, у него действительно столько дела, — жеманно проговорила Зося. — Вы что там смеетесь, Аника Панкратыч?
— Он радуется, что Игнатий Львович вышел, — объяснил Половодов, пристально наблюдавший Привалова все время.
— А оно точно… — ухмылялся Лепешкин, жмуря глаза, — всю обедню бы извели… Уж вы, Софья Игнатьевна, извините меня, старика; тятенька ваш, обнаковенно, умственный человек, а компанию вести не могут.
— У вас хорошая привычка, Аника Панкратыч, — заметила Ляховская, гремя ножом, — вы говорите то, что думаете…
— Значит, «люблю молодца за обычай»? Ох-хо-хо! — захрипел Лепешкин, отмахиваясь рукой.
Это странное общество и сама молодая хозяйка заинтересовали Привалова. И в тоне разговора, и в обращении друг к другу, и в манере хозяйки держать себя — все было новостью для Привалова. Ляховская обращалась со всеми с аристократической простотой, не делая разницы между своими гостями. Привалова она расспрашивала как старого знакомого, который только что вернулся из путешествия. Половодов выбивался из сил, чтобы вставить несколько остроумных фраз в этот беглый разговор, но Ляховская делала вид, что не замечает ни этих остроумных фраз, ни самого автора. Сначала Половодов относился к этому равнодушно, а потом обиделся и замолчал. Ему казалось, что Зося приносила его в жертву приваловским миллионам; против этого он, собственно, ничего не имел, если бы тут же не сидели этот сыромятина Лепешкин и Виктор Васильич.
— А что наш редактор детского журнала? — спрашивала Ляховская, кивая головой в сторону молчаливо сидевшего Виктора Васильича.
— Он, кажется, сегодня не в духе…
— Виктор Васильич оставил редакторство, — объяснил Половодов, успокоенный внимательно-тревожным взглядом хозяйки. — Отныне он просто Моисей…
— Это еще что такое? — удивилась хозяйка.
— А вот Аника Панкратыч расскажет…
— Вышел такой грех, точно… — заговорил Лепешкин. — Мы как-то этак собрались в «Золотом якоре», у одного проезжающего. Проезжающий-то в третьем этаже номер занял. Ну, набралось нас народу грудно… Иван Яковлич, Ломтев Миколя я, Виктор Васильич, ваш братец… много народу понаперло. Выпили… Виктор Васильич и говорит: «Супротив меня никому смелости не оказать…» Обнаковенно, человек не от ума сболтнул, а Иван Яковлич подхватил: окажи им смелость сейчас, и шабаш. Ну, какую в номере смелость окажешь, окромя того, что зеркало расщепать или другую мебель какую… Туда-сюда, а Виктор Васильича карахтер вроде как телеграф: вынь да положь… Как он закричит: «Спущайте меня на веревке на карниз… С бутылкой по карнизу обойду!» Я отговаривал, да куда — чуть было меня за бороду не схватил. Ну, думаю, ступай, — Василию Назарычу меньше по векселям платить. Связали полотенца да на полотенцах его, раба божия, и спустили, как был, без сюртука, без жилетки… Вот он встал этаким манером на карнизе, Христос его знает, уцепился как-то ногами — стоит, и только, значит, хотел из бутылки пить, внизу караульный прибежал… Думает, либо лунатик, либо вор по стене ползет. Ха-ха! И сейчас «караул!!»… Полиция и всякое прочее. А Виктор Васильич не идет с карнизу и шабаш: подавали мы полотенце — не берет, притащили лестницу — «не хочу». Сам слезу, слышь. Ну, слезай. Вот он уцепился руками за карниз, да по окну и полез… И господь его знает, совсем было слез, да по дороге зацепил, видно, голяшкой за кирпичи, да как ногами бухнет в окно… Звон, треск!.. А окно-то выходило в номер, где ташкентский офицер остановился. А у ташкентского офицера семь дочерей, и все спали в этом самом номере. Обнаковенно, испужались до смерти и, в чем были, прямо с постели в номер к тятеньке. Тятенька, обнаковенно, прибежал с ливольвером и сейчас Виктора Васильича за ногу и, с позволения сказать, как кошку, в номер к себе утащил: «Кто таков человек есть?» А Виктор Васильич, не будь плох, отвечает: «Моисей». — «Из каких местов?» — «С неба упал…» А мы там сидим и голосу не подаем, потому либо в свидетели потянут, либо тятенька этот пристрелит.
— И чем же кончилась вся эта история? — спрашивала Ляховская, хохотавшая во время рассказа до слез.
— Обнаковенно, к мировому. Миколя защитником объявился.
Виктор Васильич смеялся вместе с другими самым беззаботным образом. Давид хохотал как сумасшедший и старался под столом достать Лепешкина своими длинными ногами.
— Значит, мы потеряли редактора и получили Моисея, — резюмировала Ляховская, когда пароксизм общего смеха немного утих. — Так и запишем: Моисей…
После этого шумного завтрака Привалов простился с хозяйкой; как только дверь за ним затворилась, Половодов увел Ляховскую в другую комнату и многозначительно спросил:
— На ваш взгляд, Софья Игнатьевна, что за зверь этот Привалов?
— Привалов? А вам…
— Нет, будемте говорить серьезно. Знаете, мужчина никогда не поймет сразу другого человека, а женщина… Это, заметьте, очень важно, и я серьезно рассчитываю на вашу проницательность.
— Господи! Какая бездна серьезности и таинственности… Вы на что это давеча изволили надуться за завтраком?
— Ах, это пустяки… Разве кому-нибудь интересно знать, что я могу чувствовать или думать!
— Меня удивляет ваш тон, Александр Павлыч, — вспыхнув, проговорила Ляховская. — Вы позволяете себе, кажется, слишком много…
— Простите… — проговорил Половодов, почтительно целуя руку девушки, — вы знаете, что это со мной иногда случается…
Они прошли в угловую комнату и поместились около круглого столика. Ляховская сделала серьезное лицо и посмотрела вопросительно своими темными глазами.
— Видите ли, Софья Игнатьевна, — тихо начал Половодов, — Привалов начинает дело… Поверенным Веревкин.
— Nikolas?
— Да, Nikolas…
Последовала короткая пауза.
— Что же вы от меня хотите? — спрашивала Ляховская, общипывая пуговку на своей перчатке.
— Я… я хочу слышать ваше мнение о Привалове, Софья Игнатьевна.
— Мое мнение… Знаете, Александр Павлыч, в лице Привалова есть что-то такое — скрытность, упрямство, подозрительность, — право, трудно сказать с первого раза.
— Да, он умнее, чем может показаться с первого раза. Но не заметили ли вы в нем, что намекало бы на бесхарактерность? Нерешительность во взгляде, бесцельные движения… Обратите внимание, Привалов — последняя отрасль Гуляевых и Приваловых, следовательно, в нем должны перемешаться родовые черты этих фамилий: предрасположение к мистицизму, наконец — самодурство и болезненная чувствительность. Привалов является выродком, следовательно, в нем ярче и шире оставили свои следы наследственные пороки и недостатки, чем достоинства. Это закон природы, хотя известным образованием и выдержкой может быть прикрыто очень многое. Ведь вместе с своими миллионами Привалов получил еще большое наследство в лице того темного прошлого, какое стоит за его фамилией.