Многие молодые американцы, которых Ланни встречал в Европе, казались ему плохо дисциплинированными и малоразвитыми. Эти два французских подростка были серьезные мальчики, труд они принимали, как свое назначение. Даже во время вакаций они играли на рояле по часу в день и еще час отдавался какому-нибудь полезному чтению. Таким образом, у них было о чем поговорить; а когда Ланни показал им далькрозовские танцы, они нашли его занимательным компаньоном-. Они играли с ним в теннис и однажды взяли его с собой на рыбную ловлю; его представление об этой стороне французской жизни подверглось полному пересмотру — они поймали не менее чем по пять маленьких рыбок.
Мальчики принимали Ланни за друга семьи, и в этом качестве он провел приятную неделю в атмосфере домашнего уюта. А потом Мари сказала ему, что муж ее получил письмо от своей сестры — вдовы, которая приезжает в Париж, и ее необходимо будет пригласить к ним. Дени не решался поделиться с ней своей семейной тайной, а она была особа очень набожная и очень наблюдательная; Мари просила Ланни провести несколько дней в Париже, а затем мальчики вернутся в школу, а Мари — в Канны. В «городе-светоче» никогда не бывает скучно, апрель там прелестный. Салон открыт, а в театрах идут пьесы, о которых Ланни сможет написать Рику. Искусство возрождается, его европейские любители снова становятся космополитами и целыми толпами кочуют из одной столицы в Другую, чтобы посмотреть, какие где есть новые чудеса.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Шаг за шагом
IСчастье царило в Бьенвеню, в этом надежном убежище счастливы были все населявшие его создания. Птицы вили гнезда в виноградниках и кустах, воспитывали и кормили своих птенцов, а если они выпадали из гнезд, дружески настроенные человеческие существа водворяли их на место. Собаки лаяли на птиц, но это было лишь выражением радости жизни. Крошка Марселина с каждым днем бегала все проворней, болтала все живее и ловила на лету новые понятия. Бьюти, любящая мать, пеклась о всех своих баловнях и детищах разных видов и размеров, изучала их и в границах своего понимания делала что могла для удовлетворения их нужд.
Ланни привез из Парижа добрые вести: германский посол был, наконец, официально принят французским правительством, — значит, Германия опять стала дружественной нацией, и ее граждане могут свободно приезжать во Францию. Они будут продавать продукты своей страны, учиться в Сорбонне и в Консерватории и греть свои широкие жирные спины на пляже в Жуане — пусть народ и косится на них, но за полицией никто не пошлет. А это значит, что и Курту можно выйти на волю из его потайного убежища.
Пришло письмо от Рика; он сообщал, что издатель поручил ему побывать в Женеве и написать о развертывающейся работе Лиги наций, на которой сосредоточились теперь надежды многих либералов. «Вскоре, быть может, произойдут большие события, — писал сын баронета. — Мне надо повидаться с видными деятелями. Ты знаком со многими из них, и я на тебя рассчитываю».
Ланни вспомнил, что многие из сотрудников американской делегации в Париже работают теперь для Лиги наций в Женеве. Кроме того, в Женеве постоянно проживал д-р Геррон, с которым Ланни раз или два обменялся письмами. Интересно будет поговорить с ним, после того как они два года не виделись.
И Ланни протелеграфировал Рику, рассказал Бьюти и Курту о своих планах и поехал по обширной долине Роны, петляя среди холмов и постепенно поднимаясь в гору, пока не достиг высоты, где росли высокие сосны и даже в июне было свежо и прохладно. Река стала уже и быстрее, в отдалении громоздились горы с одетыми в снеговые шапки вершинами. Впереди была большая плотина, под которой река кипела потоками зеленой пены. И когда машина оказалась на уровне плотины, Ланни увидел длинное голубое озеро и на отдаленном краю его мощную вершину Монблана, а по обоим берегам — высокие дома сверкающего белого города, города часовщиков, менял и туристов.
На широкой набережной выстроились отели с зелеными жалюзи, они были окружены газонами, которые террасами спускались к улице, обсаженной каштанами; при каждом был ресторан с застекленной крышей и стенами. В летнее время кафе перебираются на тротуар, и курзал полон гостей; весело смотреть на озеро с плавающими по нему лебедями и утками, с вьющимися над ним чайками, на двухпалубные пароходы, выкрашенные в белую краску с золотом, на маленькие лодки с алыми треугольными парусами, скользящие по искристой от солнца воде. Но не очень-то доверяйте приальпийскому озеру: с гор вдруг налетит ураган, называемый здесь «биз», и все придет в смятение, — любителям музыки это хорошо известно по увертюре к «Вильгельму Теллю».
Это старый, несколько выцветший город, протестантский город, все еще протестующий против того же, что и четыре столетия тому назад. В нем есть несколько памятников Кальвину, и Ланни мог бы подолгу стоять и рассматривать их и докапываться до тех корней, от которых произошла религия его старого угрюмого деда. Здесь много церквей, и в любой из них Ланни мог бы услышать пастора, как две капли воды похожего на преподобного мистера Садлбека из Первой конгрегационалистской церкви в Ньюкасле, — но Ланни не осматривал памятников и не слушал проповедников; свои сведения о Женеве он черпал у наехавших сюда американских журналистов, а те говорили, что это тесное и старомодное захолустье, где верховодят дельцы и банкиры, которые проповедуют суровое благочестие, однако допускают в своем городе не меньше разврата, чем в прочих местах, — ради туристов. А сама Женева косо смотрела на Лигу, считая, что она привлекает в город нежелательные элементы, в том числе американских журналистов, которые распространяют по телеграфу предосудительные идеи и посылают в свои редакции дутые счета к выгоде местных boites de nuit[11].
IIЭрик Вивиан Помрой-Нилсон сразу взялся за работу. Ланни прежде всего навел справки об одном молодом человеке, который когда-то вместе с ним работал в «Крийоне», а потом стал одним из второстепенных должностных лиц Лиги; в те дни единомышленники Ланни строго осуждали Армстронга, говоря, что он продал свои убеждения за теплое местечко, но тот мало внимания обращал на их упреки; он отвечал только, что это нужная работа и что она его интересует.
У Сиднея Армстронга были светлые, как песок, волосы и круглое приветливое лицо, на котором сверкали очки в роговой оправе. По типу он очень напоминал какого-нибудь секретаря «Ассоциации христианской молодежи», и в Лиге наций он действительно занимался работой, связанной с вопросами международной охраны детства. Он охотно принял приглашение Ланни пообедать с ним и Риком: он был очень рад познакомиться с английским журналистом, который написал статьи об итогах конференций в Сан-Ремо и в Спа, и рассказать ему о том, что происходит. Между сотрудниками новорожденной Лиги наций и теми сановными лицами, которые участвовали в совещаниях союзных премьеров и в Верховном экономическом совете, втихомолку шла война. Сотрудники Лиги считали, что она должна поглотить эти два органа и, в конце концов, поглотит.
Версальский договор поставил перед Лигой разнообразные проблемы: проблему Саарской области и Данцига и всяческих «мандатов» — новое название для системы управления «отсталыми» народами земного шара; надо надеяться, что она будет не так плоха, как старая колониальная система и ее неизменные спутники — миссионеры с библиями и торговцы ромом и сифилисом. А Союзный верховный совет выдвинул еще и другие задачи, в которых у союзников не было такой острой заинтересованности и которые оказались весьма каверзными и сложными. Надо помогать голодающим, кормить беженцев, репатриировать военнопленных из России, Турции и других стран. А вопросы санитарии и транзита, культурных связей и охраны детства, а торговля опиумом и женщинами!
— В чем же, по-вашему, выход? — спросил Ланни.
— Если удастся уговорить союзников передать дело нам, мы создадим комиссию, и она выработает наилучшее из возможных решений. Мы, конечно, никого не можем принудить выполнять наши решения; для этого нужно, чтобы великие державы захотели нас поддержать.
— Выходит, — сказал Рик, — что Лига будет работать лишь постольку, поскольку она будет служить целям Англии и Франции?
Молодой чиновник не захотел ответить на этот прямой вопрос. — Мы попытаемся показать, чего мы можем добиться, и нации поддержат нас, если убедятся, что дело стоит того.
IIIЭтот усердный труженик, столь серьезно относившийся к своим трудам, познакомил их со своими товарищами, людьми того же склада, и вскоре они зажили, так сказать, одной жизнью с Лигой наций. Это была своеобразная колония дипломатов и секретарей, весьма пестрая по национальному составу, ибо они представляли добрых два десятка наций; они жили островком в этом старом городе, где местная чопорная буржуазия была занята главным образом наживой денег, а также спасением своих собственных душ путем неукоснительного соблюдения церковных уставов. Лига купила один из крупнейших женевских отелей — отель «Насиональ», при котором имелось сколько положено газонов и каштанов и, кроме того, еще статуя девушки-негритянки. Кровати и туалетные столики были вынесены, и комнаты наполнены шкафами, картотеками, пишущими машинками и множительными аппаратами. Служащие и секретари обедали в ресторанах и совершали моцион в тенистых аллеях, обсаженных платанами, но их редко приглашали в дома женевцев. По этому поводу Армстронг заметил:
— Насколько я понимаю, мы не много потеряли.
Главной нянькой «гадкого утенка» был шотландский джентльмен по имени сэр Эрик Друммонд. Это был бы клад для карикатуриста: воплощение английского бюрократа, высокий, худой, с длинной шеей и большим кадыком. Конечно, на нем был черный пиджак, часы с цепочкой и брюки в темную полоску, и он всегда носил с собой черный аккуратно сложенный зонт. Вначале ему приходилось туго, ибо денег ему никто не посылал; но он терпеливо делал свое дело, с необычайной проницательностью выбирая подходящих людей для управления предприятием, которое, быть может, окажется величайшим в истории человечества.
Невозможно не симпатизировать таким усилиям и не уважать людей, напрягающих всю свою энергию. Ланни вспомнил о жалком инвалиде, который теперь жил в качестве частного лица в Вашингтоне, — о том человеке, чьим духовным детищем была Лига. Ланни видел снимок, где он был изображен рядом со своим любезным и упитанным преемником в день вступления в должность нового президента. Лицо Вильсона, худое, изможденное, — маска страдания, лицо человека, переживающего не личное несчастье, но крушение всех своих надежд и мечтаний. Здесь, в Женеве, он посадил маленькое зернышко, которое дало живой росток. Выживет ли он, станет ли могучим дубом? Если да, имя Вудро Вильсона будет жить в веках, а имена его противников будут погребены в энциклопедиях.
Все это Ланни обсуждал со своими друзьями в промежутках между деловыми свиданиями и собиранием материалов. Ланни вспоминал, с каким презрением относились к Лиге его отец и дядя. Робби Бэдд и Джесс Блэклесс были единодушны в своей уверенности, что Лига обречена на провал и что сокрушит ее борьба за рынки и сырье, торговое соперничество между крупными державами. Джесс ненавидел эту слепую алчность и людей, ее олицетворявших; Робби, сам принадлежавший к их числу, принимал ее, как естественный закон природы, как основное начало жизни. Возможно ли, что оба они неправы, что человеческая алчность будет мало-помалу обуздана и подчинена закону; что свобода постепенно, шаг за шагом, придет к победе?
IVЛанни навестил Джорджа Д. Геррона и получил приглашение на чай вместе со своим другом. Изгнанный социалист жил в красивой вилле, носившей название «Le Retour»[12], но он был одним из самых несчастных людей на свете, к тому же очень больным, как было хорошо известно Ланни. Лицо у него было белое, как мрамор, черная борода и усы уже начали седеть. Редко выпадал на его долю час без мучительных ревматических болей, но еще больше его терзала мысль о гибели цивилизации. Геррон буквально умирал от горя; его убивала трагедия человечества, свидетелем которой он был в Париже. Он излил свое отчаяние в книге «Поражение в победе», которую собиралось выпустить в свет одно английское издательство. Не было возможности опубликовать ее на его родине, где все были сыты по горло Европой на веки веков, аминь.
Геррон был любезный и приветливый хозяин. К Ланни он питал нечто вроде отеческой привязанности; он, вероятно, все еще надеялся обратить его в свою веру. В Женеве он жил с начала войны — это был кладезь сведений о городе и его жизни. Он читал лучшие произведения мировой литературы на пяти-шести языках и в беседе проявлял себя не только как пророк, но и как высокообразованный человек.
Ланни объяснил ему, зачем сюда приехал его друг англичанин, и Геррон стал рассказывать ему о Лиге; это Лига правительств, а не народов, а от ныне существующих правительств нечего ждать добра. Мир может возлагать надежды только на свою молодежь, которая должна выковать новое духовное и умственное оружие и одолеть те алчные силы, которые правят нашим обществом. Говоря это, Геррон смотрел прямо в глаза двум представителям молодежи, как бы спрашивая: «Готовы ли вы?»
Ланни упомянул о Верхней Силезии — эта проблема волновала его, так как близко касалась его друга немца.
Геррон стал «рассказывать о своих встречах с немцами во время войны. Тогда многим было известно, что он связан с президентом Вильсоном и посылает ему доклады через государственный департамент, и немцы вообразили, что он уполномочен вести переговоры с ними, чего на самом деле не было. И в «Le Retour» потянулись непрерывной вереницей сначала социал-демократы и пацифисты, а затем, по мере того как положение Германии ухудшалось, — посланцы правительства.
— В общем, — сказал Геррон, — это был богатый материал для наблюдений над немецкой психикой; и я пришел к выводу, что с этой психикой не совсем благополучно. Немец на современной стадии своего развития не способен мыслить беспристрастно, и, следовательно, морально. Его психика, если брать немцев в целом, как будто остановилась на какой-то дочеловеческой ступени. Немец обычно рассуждает так: все, что служит его целям, как слуги или гражданина государства, уже тем самым получает некое мистическое и научное оправдание. Как бы ни были предосудительны средства, он не признает ответственности за них; более высокого принципа, чем достижение этих целей, для него не существует.
— Вы думаете, что это сознательное кредо каждого немца? — спросил Рик.
— Я думаю, что — сознательно или бессознательно— это психическая подоплека всех его побуждений. Голая сила, если она помогает достичь цели, для него высшее добро. Я сейчас говорю о тех бесчисленных посетителях, которые устремлялись сюда в течение трех или четырех лет. Каждый из них, независимо от своего умственного развития или общественного положения, неизменно начинал с того, что, мол, Германию не понимают, что к ней несправедливы, что, вообще, она безвинная жертва. Если он, в конце концов, нехотя соглашался, что, пожалуй, и Германия совершала ошибки, то уже во всяком случае виной тому были завистливые соседи, обманувшие этот детски доверчивый народ. И всегда Германию надо щадить — только бы она не догадалась, что ответственность лежит на ней.
— В качестве примера сошлюсь на одного немца, занимавшего высокий пост, человека очень умного и образованного, — я долго питал к нему чувство привязанности и восхищения. Он все время старался мне доказать, что войну надо кончить так, чтобы спасти Германию от унизительного признания своей вины. Пощадить национальную гордость Германии, а не открыть правду народу — вот что было для него на первом плане, когда он искал путей к лучшему будущему для своей родины. Этот человек отлично понимал историческую ненормальность своего народа, он откровенно признавал это в наших спорах, и все же он был до такой степени немцем, что не мог представить себе другого конца войны, кроме такого, который избавит Германию от самообвинений.
VСлушая этого измученного человека, Ланни невольно вспоминал вопрос, который когда-то задал ему отец, повстречавший Геррона за завтраком в отеле «Крийон»: «Господи! Это еще что за помешанный?» Теперь Ланни пытался самому себе ответить на этот вопрос. «Что это собственно значит — помешанный? И почему Геррона зачисляют в эту категорию?» У Геррона вполне определенные понятия о правде и справедливости, заимствованные у древних пророков и святых, особенно у Христа, и он пытается применить эти понятия к нашему миру, где правят сила и обман. Быть может, они неприменимы к этому миру, и их никак не пригонишь к нему; Робби уверял, что, безусловно, не пригонишь, и, возможно, он прав. Но Геррон отказывается сдаться; он говорит, как сказал Христос: «Будьте совершенны, как совершенен отец ваш небесный». И этому современному пророку внимают не более, чем пророкам старых времен. Очевидно, путь, на который они зовут, не ведет к счастью в этом мире.
Ничто не делалось и не будет делаться по нормам справедливости, которых держится этот пророк. Он сам это выразил в словах, звучавших, как обличение Исайи или Иеремии. Узнав, что Ланни и Рик побывали на конференции в Сан-Ремо, он достал корректуру своей книги и прочел из нее отрывок, посвященный этой конференции: «В своей азартной игре Верховный совет держав Антанты бросает Армению курдским псам и готовится пожертвовать судьбой трех континентов ради захвата новых источников нефти. Поляки, вымирающие от голода и тифа, рискуя полной гибелью своей страны, маршируют под музыку этих шантажистов и наносят Советской России удар в спину, в то время как английский премьер-министр ведет с этой же самой Россией переговоры о торговом соглашении».
Как страшно слышать такие слова и не быть в состоянии их опровергнуть. Какими жалкими кажутся усилия ревностных и терпеливых чиновников, которые пытаются уврачевать страждущий мир, накладывая тут пластырь, там повязку, — когда слушаешь зловещие слова Геррона о четырех договорах, которыми закончилась мировая война: «Это не мир, это скорее безжалостная подготовка к созданию милитаристского и хищнического мирового правительства. Этот мир чреват войнами, более разрушительными и материально и духовно, чем все войны, известные в истории, — и результатом этих новых войн будут на целое поколение, если не на столетие, адские муки для всего человеческого рода».