— Очень мало, — согласился молодой человек.
— Эти бандиты называют себя фашистами; они переняли древнеримский символ ликторов — «фашию», то есть пучок прутьев и топор. Они, видите ли, патриоты. И во имя «священного эгоизма» Италии они подстрекают молодежь устраивать уличные бои и громить помещения кооперативов и рабочих газет. Помните вы того маленького черномазого негодяя в траттории в Сан-Ремо?
— Дутыша? — улыбаясь, спросил Ланни.
— Его самого. Ну, так он теперь член палаты депутатов, один из тех якобы патриотов, которые жаждут восстановить древнюю славу отечества. Свою мерзкую газетку он называет «Popolo d'ltalia» — «Народ Италии», и каждый лист ее пропитан кровью мучеников. Тем не менее для каннской полиции он persona grata[13].
— Он приехал на конференцию в качестве журналиста, но привез с собой банду своих хулиганов. У каждого из них револьвер за поясом. Это, конечно, для того, чтобы охранять его от итальянцев. Французская полиция знает, что он свой и служит тому же самому гнусному делу. Вы видите, мой друг, классовая борьба с каждым часом ожесточается, и людям приходится, даже против своей воли, занимать место по одну или другую сторону баррикады. Вот почему вы должны спросить себя, благоразумно ли вам, человеку привилегированного класса, сидеть на скамье в публичном месте в обществе известного агитатора. Если вы решите, что это вам не подходит, будьте уверены, что я пойму вас и не буду порицать.
VКонференция открылась в приемном зале морского клуба, и Вальтер Ратенау произнес пространную речь. Она пестрела цифрами, иллюстрирующими трудное положение, в которое попала молодая Германская республика. Эта речь была так убедительна, что раздосадовала представителей союзников, и в середине речи Ллойд Джордж прервал оратора репликой: «Послушать вас, так может показаться, что это мы у вас в долгу!» Реплика, конечно, предназначалась для протокола; завтра же она попадет в газеты, и члены консервативных клубов в Лондоне будут знать, что их премьер говорит с упорствующими врагами надлежащим языком.
Союзники требовали 720 миллионов золотых марок в год и, кроме того, товаров на 1450 миллионов золотых марок. Товары предназначались главным образом для французов. Англичане шептали немцам, что надо согласиться на это предложение, так как правительство Бриана держится на волоске; но упрямый Ратенау непременно хотел произнести свою речь и добивался, чтобы денежные платежи были снижены до 500 миллионов золотых марок. Ни та, ни другая сторона не уступала, и, как обычно, все застряло на мертвой точке.
Тем временем наши миротворцы энергично работали за кулисами. Мистер Керр побывал в «Семи дубах», захватив кое-кого из своих подчиненных, чтобы поговорить об этих вопросах с хозяйкой одного из самых влиятельных салонов Ривьеры. В Каннах была большая английская колония; один английский лорд ввел этот курорт в моду, и англичане высшего круга считали хорошим тоном селиться именно здесь. В Каннах не было недостатка в англичанках, стремившихся послужить своей стране и готовых обидеться, если предпочтение будет отдано американке. Но ведь иногда приходится приносить жертвы во имя патриотизма. Было очевидно, что французы охотнее придут на чай к американке, где встреча с англичанами будет казаться случайной.
Так вырос заговор против выходца из народа, оратора-златоуста с лохматыми черными усами и округлым брюшком — Аристида Бриана. За ним ухаживали, ему льстили, играли на его гуманных чувствах и уговаривали согласиться на временный мораторий и не посылать своих армий в обанкротившуюся Германскую республику. Эмили Чэттерсворт с довольным смешком рассказывала, какой они придумали трюк: они собираются соблазнить французского премьера сыграть в гольф с английским. Не этими ли способами поддерживается политический мир и покой в веселой зеленой стране по ту сторону Ламанша! Ораторы бешено набрасываются друг на друга через длинный стол, разделяющий в палате общин скамьи соперничающих групп. Но затем они уходят со сцены, играют вместе в гольф, пьют виски с содовой… Вот так-то создаются компромиссы и предотвращается гражданская война.
После речи, произнесенной на заседании, немецкий министр реконструкции нуждался в передышке; двое его помощников посадили его в машину и повезли туда, где, говоря метафорически, его усталое чело должны были разгладить опытные по этой части мастера.
Он приехал в Бьенвеню, где встретил прелестную хозяйку, ее умного и полного сочувствия сына, а также молодого немецкого музыканта, который был дважды ранен на войне. Своим присутствием он как бы ручался за этих американцев. И больше никого. Никто не приставал к гостю, никто не пытался показывать его, точно льва в клетке, праздным болтунам. Хорошо, если бы все путешествующие дипломаты, авторы, лекторы и другие лица, которые часто являются жертвой докучных приставаний, находили такое убежище!
Министр попивал чай и закусывал сандвичами. Затем Курт сыграл первую часть бетховенской «Лунной сонаты», которая не имеет ничего общего с лупой, но выражает глубокую жгучую скорбь, гармонировавшую с настроением членов немецкого кабинета в эти дни. Усталый министр откинул свою лысую голову на мягкую спинку кресла и слушал; когда он попросил сыграть еще и сказал, что просит не из любезности, нет, это искренняя просьба, то Курт сыграл несколько маленьких нежных «Песен без слов» Мендельсона. Хотел ли он этим сказать, что евреи занимают почетное место в истории немецкой культуры и что фатерланд ценит их многообразные заслуги? Так или иначе, очень тактично было не заставлять перегруженного политического деятеля слушать слишком шумную, бравурную музыку.
Министра и его друзей просили заходить еще, и они охотно обещали. Очаровательная хозяйка объяснила, что она и ее сын — противники войны и стояли в стороне от нее; у них здесь есть друзья, которые содействуют им в их стараниях помирить бывших врагов. Если бы доктор Ратенау или кто-нибудь из его сотрудников захотел воспользоваться Бьенвеню как местом для встреч, которые не получат огласки, вилла всегда к их услугам. Разумеется, это заинтересовало их, и Бьюти рассказала о миссис Чэттерсворт и других, об англичанах и французах, с которыми они знакомы и которых могли бы пригласить к себе, если понадобится. Немецкий министр, который знал свет, понял смысл предложенной услуги. Она была неоценима в такой критический момент, и, разумеется, никакой цены за нее и не спросят, но впоследствии когда Германская республика прочно станет на ноги, он, может быть, получит надушенную записку с инициалами или с гербом этой приветливой лэди; она напомнит ему о приятной встрече в Каннах и попросит принять ее старого друга и отца ее сына, европейского представителя фирмы Бэдд.
VIЛанни рассказал Рику о своем разговоре с Барбарой; Рик, газетная ищейка, навострил уши и сказал: — Если это движение распространяется в Италии с такой быстротой, как она говорит, значит, можно получить интересный материал.
— Ужасно! — сказал Ланни.
— Да, события ужасные, но важные. Это ответ предпринимателей коммунизму. Надо приглядеться к этому движению поближе.
— Хочешь, я после конференции повезу тебя в Италию?
— Зачем нам ездить за новостями, если новости сами прикатили к нам? Как ты думаешь, сможем ли мы найти этого Муссолини?
— Итальянцы в Каннах, вероятно, знают его адрес. Это опасный человек, Рик.
— Не для нас. Если он руководит движением, он будет рад рекламе, можешь быть уверен.
На следующее утро Ланни повез своего друга в Старый город, где была большая итальянская колония. Здесь он сказал хозяину одной траттории, что разыскивает человека по имени Бенито Муссолини. Хозяин хмуро посмотрел на него, он явно колебался — говорить или нет; но Ланни объяснил, что английский журналист желает интервьюировать Муссолини, и владелец траттории, наконец, решился сказать, что Муссолини остановился неподалеку, в гостинице «Дом Розы».
Гостиница не оправдывала своего названия; это было убогое, третьеразрядное заведение. Когда Ланни вышел из своей нарядной машины, все соседи вытаращили на него глаза. Ланни спросил у дежурной горничной, можно ли видеть синьора Муссолини; она оглядела его с головы до ног, ушла и вернулась в сопровождении мрачного парня в черной рубашке; как и ожидал Ланни, штаны на месте заднего кармана у него сильно оттопыривались. Ланни объяснил по-итальянски, медленно подыскивая слова, что его друг желает написать для руководящего английского журнала статью о движении, которое создал синьор Муссолини.
— Где же ваш друг? — подозрительно спросил парень, и Ланни объяснил ему, что инвалиду-летчику трудно двигаться, и он выйдет из машины лишь в том случае, если будет уверен, что синьор примет его. Парень направился к дверям и внимательно осмотрел машину и седока. — Я спрошу, — сказал он.
— Где же ваш друг? — подозрительно спросил парень, и Ланни объяснил ему, что инвалиду-летчику трудно двигаться, и он выйдет из машины лишь в том случае, если будет уверен, что синьор примет его. Парень направился к дверям и внимательно осмотрел машину и седока. — Я спрошу, — сказал он.
Вскоре чернорубашечник вернулся и попросил обоих посетителей итти за ним. Через большой зал прошли они в заднюю комнату, где было только одно окно. Человек, которого они хотели видеть, сидел в кресле, в углу, в сторонке от окна; кресла, предназначенные для посетителей, были повернуты к свету. Таким образом, он мог их наблюдать, сам оставаясь в тени. Вооруженный чернорубашечник стоял возле окна, а другой — у стены, позади посетителей. Тот, который привел их, остался на страже у дверей. Очевидно, последователи нового движения, называемого фашизмом, избытком доверчивости не отличались!
VIIБенито Муссолини было около сорока лет. Он был ниже среднего роста, но изо всех сил старался казаться высоким. У него был выпуклый лоб, наполовину лысый череп и меланхолические черные, навыкате, глаза, которые навели бы врача на мысль о зобе. Когда он хотел казаться строгим и внушительным, он сидел прямо и неподвижно, выставляя вперед нижнюю челюсть; но иногда он забывался, и тогда лицо его казалось слабым. Он не встал, чтобы приветствовать посетителей, а остался в той же позе — как бы на троне.
— Eh ben, mousseurs, — сказал Муссолини. Он говорил на плохом французском языке, но, по видимому, не знал этого или, быть может, считал себя выше таких мелочей.
Английский журналист, медленно и тщательно выговаривая французские слова, объяснил, что он, так же как и редактор «Пополо д'Италия», приехал для репортажа о Каннской конференции. Он назвал газеты, для которых писал, и достал свои удостоверения; один из стражей передал их великому человеку.
— Где вы слышали о моем движении? — спросил он.
— У нас относятся к нему с большим интересом, — тактично сказал Рик. — Многие предполагают, что оно может разрешить вопрос о красных.
— Да, вот с этой стороны вам и следует его изучить.
— Я пришел сюда в надежде, что вы дадите мне такую возможность, синьор Муссолини.
Ланни решил не участвовать в разговоре, а заняться изучением итальянца, насколько это позволяла скрывавшая его густая тень. Муссолини расцвел при мысли, что слава его распространилась так далеко, но затем решил, что ему, «роковому» человеку, не пристало думать о подобных пустяках. Англичанин из высшего общества пытается польстить основателю фашизма, чтобы выудить у него интервью! Он холодно заметил: — Сомневаюсь, можете ли вы, англичане, извлечь должный урок из нашего движения: ваш демократический капитализм — плод социального вырождения.
— Возможно, — вежливо сказал Рик. — Но если так, то вряд ли я, как англичанин, способен это осознать.
— Верно, — согласился Муссолини. — Но чем я могу вам помочь?
Для Ланни, которому ничего не оставалось, как слушать и смотреть, стало ясно, что человек этот играет роль, которая очень трудна для него; он остро чувствует свою неполноценность, но изо всех сил пыжится, становится на цыпочки. За его резкостью пряталась неуверенность; его грубость была результатом страха. «Лакейская натура», — подумал Ланни.
Рик невозмутимо продолжал:
— Я слышал противоречивые мнения о вашем движении, синьор. Говорят, что оно носит антикапиталистический характер, а между тем многие капиталисты горячо его поддерживают. Не объясните ли вы мне это?
— Они поняли, что будущее в наших руках, что мы воплощаем в себе жизнеспособные элементы новой пробуждающейся Италии. Мы молодое поколение или та часть его, которая неудовлетворена пустыми словами и формулами, а верит в действие, в завоевание нового счастья.
Основатель фашизма попал на один из своих коньков. Он еженедельно разглагольствовал на эту тему в своей газете. Он разглагольствовал об этом перед своими squadristi — молодыми людьми, побывавшими на войне; им обещали богатство и славу, которых они не получили, и теперь они организовались, чтобы самим поправить дело. Идеи их лидера были причудливой мешаниной из лозунгов синдикалистского анархизма, духовной пищи его юности, и новейшего национализма, заимствованного у поэта-авиатора д'Аннунцио и участников захвата Фиуме. Если верить Барбаре, бывший синдикалист собрал большие суммы для поддержки поэта и воспользовался ими для собственного движения. Бенито Муссолини не склонен был терпеть соперников у своего трона.
VIIIЕму не хватало французских слов для объяснения этих сложных идей, он сплошь и рядом вставлял итальянские, а то и вовсе переходил на итальянский язык. Ланни решился прервать его.
— Извините, синьор, — сказал он, — мой друг не понимает вашего языка, а я, к несчастью, плоховато знаю его. Все же, если вы будете говорить медленно, я попробую перевести ему.
Оратор не хотел признаваться, что он слаб во французском, и снова вернулся к этому языку. Он сказал, что, по его мнению, насилие — признак мужества, и общество, отрицающее насилие, обречено на вырождение.
— Я вижу, что вы читали Сореля, — отважился ввернуть Рик.
— Мне незачем обращаться за идеям: к Сорелю, — ответил Муссолини, резко выдвинув челюсть. — Я был учеником Парето в Лозанне.
Рик спросил у него, не вошло ли у них в обиход насилие как орудие борьбы против рабочих, и оратор, не колеблясь, подтвердил, что он и его «боевые фашии» широко пользуются насилием.
— А когда вы справитесь с красными, что тогда? Что является вашей конечной целью?
— Государство, где различным социальным группам будет отведено надлежащее место и где они будут выполнять предначертанные им функции под руководством своего дуче.
— То есть, под вашим?
— А чьим же еще? — Он опять выпятил подбородок и распрямил плечи. — Или вы думаете, что я к этому неспособен?
Рик сказал — Вряд ли вас интересует мнение представителя вырождающегося общества.
Это была одна из тех реплик, которыми редактор привык перебрасываться в прошлые дни, когда он был социалиствующим интеллигентом и просиживал часами в траттории, потягивая красное вино. На несколько минут Муссолини забыл свою роль рокового человека, которого интервьюируют для потомства: он развалился на своем троне, положил йогу на ногу и пустился в спор с двумя толковыми молодыми людьми, которых можно, пожалуй, обратить в свою веру. — Вам надо поучиться у нас, — заявил он. — Наш фашизм, конечно, не для экспорта, но вам придется поискать лекарство от противоречий, создаваемых буржуазной демократией.
— Да, синьор, — сказал Рик. — Но что если притязания вашего итальянского фашизма столкнутся с притязаниями французского или немецкого империализма?
— Хватит чем удовлетворить всех.
— А чем именно? — Это был коварный вопрос. Возможно ли, чтобы этот проходимец из Романьи замышлял раздел колониальных владений «вырождающейся Британской империи»?
— Мир велик, — сказал Муссолини, улыбаясь, — а предвидеть будущее нелегко. Скажите-ка по совести — ведь когда вы вернетесь домой, вы будете возводить на меня поклепы, как многие другие журналисты?
Это была явная попытка уклониться от ответа, и она удалась.
— Я не того сорта журналист, синьор, сказал Рик. — Я точно изложу, что видел и слышал.
— Разве вы не выражаете собственных мнений?
— Иногда. Но всегда поясняю при этом, что это только мое мнение.
Когда друзья сели в машину, Ланни сказал: — Он произвел на меня впечатление дешевого актера.
IXЛанни получил письмо от отца. Вот уже два месяца в Вашингтоне заседала новая международная конференция, а для Робби Бэдда это было вроде хронической зубной боли. И что хуже всего, эту боль причиняли ему люди, которым он помог добраться до власти. «Конференция по ограничению морских вооружений» — так именовалось новое предприятие, и американский государственный секретарь наэлектризовал весь мир и чуть не убил этим зарядом электричества Робби: он предложил от имени Соединенных Штатов пожертвовать их морской программой, то есть отказаться от постройки шестнадцати линейных кораблей и исключить из строя почти столько же старых в обмен на такие же уступки со стороны других стран. Эти уступки предполагалось подкрепить соглашением, ограничивающим морские вооружения всех держав определенной пропорцией.
Робби казалось, что режут на куски его собственное тело. Он любил эти великолепные корабли, а еще больше любил скорострельные орудия, изготовленные Заводами Бэдд для вооружения этих кораблей и всех вспомогательных судов. А теперь американское предложение означало, что тщательно и терпеливо подготовленные контракты никогда не будут подписаны. Оно означало, что многие из близких к Бэддам жителей и жительниц Ньюкасла останутся без сладкого к обеду и, во всяком случае, без шелковых чулок и новых автомобилей. Оно означало, что тупые политики и витающие в облаках пацифисты толкают Америку в западню, из которой, кто знает, удастся ли когда-нибудь выбраться. «Эта формула была подсказана Юзу англичанами, — писал Робби, — и западня эта их производства. Настанет день, когда нам понадобятся корабли, понадобятся отчаянно, и мы будем оплакивать их, как бесплодная женщина оплакивает детей, которых она не выносила». Двадцать два года Ланни прожил на свете, и для него было полной неожиданностью, что его отец способен выражаться столь поэтическим слогом.