Ланни повесил трубку и побежал рассказать Мари страшную новость. — Но, дорогой мой! — воскликнула она. — Какое тебе до этого дело?
— Я знаю его лично и должен помочь ему.
— Но как, Ланни, ради бога? — И та женщина тоже взывала к богу. Богу придется выбирать между ними.
— Я не могу терять время! — воскликнул Ланни. — Я должен повидать журналистов и выяснить, что можно сделать.
— А свидание с клиентом?
— Не состоится. Протелефонируй ему от моего имени. Извинись. Скажи ему, что я болен, — что хочешь.
— Ланни, я пойду с тобой.
— Нет, прошу тебя! Оставайся здесь, я позвоню тебе.
Прежде чем она успела ответить, Ланни выбежал из номера. Он не стал ждать, пока подадут его машину из гаража, а вскочил в такси и поехал в кафе, где должны были быть Корсатти и другие, если только они не узнали уже о случившемся.
Здесь он застал трех журналистов, которые мирно потягивали красное вино и говорили о молодом американце, о том, что он и в искусстве и в политике любитель и что, быть может, ни то, ни другое не захватывает его по-настоящему. Когда он ворвался в кафе, они забыли и про вино и про свои выводы. — Бог ты мой, я проиграл! — воскликнул один из них. Он тоже участвовал в пари по поводу срока, который осталось прожить Матеотти.
Журналисты засыпали Ланни вопросами, но он немного мог сказать. Одно они уловили: Думини! О да, его-то они знают. Это один из самых видных сторонников Муссолини. Накануне похода на Рим он избил девушку, у которой была приколота на груди красная гвоздика, а когда ее мать и брат хотели заступиться, он застрелил обоих. — И именно он похитил Маццолани! — воскликнул Корсатти. — Увез его в машине и заставил пить касторку.
— А Форни! — вставил другой. Это было преступление, совершенное во время последней предвыборной кампании. Жертвой был кандидат в парламент. Это и подразумевал Муссолини, признаваясь, что свободных избирательных собраний они не допускали.
— Что мы можем сделать? в тревоге спросил Ланни.
— Немного, — ответил Корсатти. — Я боюсь, что песенка вашего друга спета.
— Добыть материал для газеты — вот все, что можно сделать, — сказал другой корреспондент. — Если мы расскажем об этом миру, это вызовет отклик и может оказаться полезным.
— Но будет уж слишком поздно!
— Вероятно, да. Избить человека насмерть дубинкой — не долго, в особенности если раньше пальнуть в него из ружья.
Корреспондентам надо было спешить; дело есть дело, и личные чувства в расчет не принимаются. Ланни поехал с Корсатти в министерство; он хотел знать официальную версию. Правительство, конечно, отзовется полным неведением и заявит, что если такое преступление совершилось, то оно, мол, сожалеет о нем. Корсатти сказал, что, если Матеотти еще жив, было бы до некоторой степени полезно снестись с лицами, которые имеют возможность огласить этот факт за границей.
VЛанни последовал этому совету, так как не мог придумать ничего другого; после некоторой проволочки ему удалось вызвать к междугороднему телефону Лонгэ, и он излил весь свой гнев и негодование. Затем он отправился на телеграф и написал длинную телеграмму Рику; он был уверен, что Рик добьется ее опубликования. Но телеграмма не была послана, так как в ту минуту, когда Ланни собирался вручить ее чиновнику, два человека в мундирах фашистской милиции вошли в контору, взглянули на Ланни, спросили, как его зовут, и, взяв у него телеграмму, предложили ему следовать за ними.
Это был уже второй случай в жизни Ланни. Во время мирной конференции в Париже его выследили шпики, но агенты французской полиции были образцом изящества и благовоспитанности по сравнению с этими desperati, «отчаянными», как они сами себя именовали.
Надо было быстро сообразить: что это — тоже похищение, и ему предстоит разделить участь Матеотти? Если да, то не лучше ли будет обороняться здесь, при публике? Вид у этих субъектов был весьма свирепый, на поясах у них висели в кобуре автоматические пистолеты, но тут он мог, по крайней мере, привлечь внимание окружающих, дать им понять, что происходит.
— Куда вы меня ведете? — спросил он, стараясь возможно лучше говорить по-итальянски.
— В штаб, — был ответ.
— Я американский гражданин. — Формально это было не так, но ведь они не могли проверить его слова.
— Скажете это самому генералиссимо, — был ответ.
— Я желаю позвонить американскому послу.
— Вы должны немедленно последовать за нами.
— Я личный друг американского посла. — Это было легкое преувеличение, — но, авось, сойдет. Он старался выиграть время, чтобы обдумать свое положение.
— Нам до этого нет дела.
— А если я откажусь итти?
— Долго отказываться вам не придется. — Говоривший положил руку на кобуру, и Ланни решил, что спорить бесполезно. Он вышел на улицу, по бокам его шли оба парня, и он увидел, что у подъезда их ждет автомобиль; шофер был в мундире. Это несколько успокоило его, он сел, и машина быстро покатила к главному штабу фашистской милиции. Ланни слышал много страшных рассказов о том, что здесь происходит, колени у него ослабели, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не лязгать зубами. Он не чувствовал себя ни в какой мере героем, но знал, что должен вести себя так, как если бы он им был. Он старался изобразить спокойствие на лице и высоко держать голову, как делают герои на сцене и в фильмах.
Его не посадили в камеру, а сразу повели в кабинет «генералиссимо», которого звали Итало Бальбо. Ланни, за последние двенадцать дней много узнавший о фашистских делах, слышал, что это один из приближенных Муссолини и что он командовал вооруженным отрядом во время похода на Рим. Он был расом Феррары; слово «рас» итальянцы заимствовали у абиссинцев, и означает оно «вождь племени». Корсатти рассказывал Ланни, что Бальбо написал письмо секретарю «фашио» своего родного города, приказывая ему «обработать дубинкой» нескольких социалистов — не на
смерть, но «в должном стиле». Журналист объяснил, что bastonatura in stile было техническим фашистским выражением — пусть после этого говорят, что они не обогатили итальянский язык! — означавшим, что жертву надо бить не по черепу, а по нижней части лица, так, чтобы сломать челюсть — это выведет человека из строя на несколько месяцев. Существовал особый род дубинки, «манганелло», специально для этой цели.
VIГенералиссимо Бальбо был дородный мужчина с военной выправкой, с закрученными черными усами и черной остроконечной бородкой. В комнате с ним был еще один фашист в мундире и секретарь с записной книжкой — все, что требуется для того, чтобы вести протокол допроса. Конвоиры сделали фашистский жест приветствия и подвели Ланни к столу. Телеграмма была вручена Бальбо, и он ее прочел; обратив к преступнику гневные черные глаза, он начал обстреливать его вопросами: имя, местожительство, национальность, имя отца, местожительство и род занятий. «Фабрикант оружия — это может произвести впечатление», — подумал Ланни, но агрессивный тон Бальбо не изменился.
— Зачем вы приехали в Рим? — Ланни ответил, что приехал купить несколько картин XVI века для одной американской коллекции.
— Вы были в помещении социалистической партии 31 мая?
«А! — подумал пленник. — Вот в чем дело!» Он ответил без колебаний: — Да. Я пришел повидать синьора Матеотти.
— Зачем вам понадобилось видеть его?
— Я хотел сказать ему, что слышал его речь в палате и восхищен его мужеством.
— Вы социалист?
— Нет, не социалист.
— Так с чего же это вы так восторгаетесь речью социалиста?
— Я восхищаюсь мужественным человеком, говорящим правду.
— Вы совершенно уверены, что Матеотти говорил правду?
— Совершенно.
— Из каких же источников вы черпаете такие сведения об итальянских делах, что чувствуете себя вправе судить о них?
К этому вопросу Ланни был подготовлен благодаря парижскому опыту, и он ответил, не задумываясь: — Ни о каких источниках информации я говорить не намерен.
— Ах, вот, значит, какой линии вы намерены держаться!
— Да, именно такой.
— Вам, может быть, известно, что у нас есть средства заставить человека говорить, если нам это нужно.
— У вас нет никаких средств заставить меня говорить о ком бы то ни было, кроме как о себе. — В эту минуту с отпрыском оружейной фирмы Бэдд произошло нечто странное, удивившее его самого; властно пробилось чувство: он выдержит все, что эти звери с ним сделают, — просто, чтобы не дать им добиться своего!
— Вы встречались с некоторыми журналистами в Риме?
— Я сказал вам, что на такие вопросы отвечать не стану.
— Вы знакомы с Пьетро Корсатти?
— Простите, я уже сказал, что не буду отвечать.
Наступила пауза.
— Вы говорите, что восхищаетесь мужеством, молодой человек. Вы полагаете, что у вас хватит мужества вынести то, что мы с вами сделаем?
— Вы встречались с некоторыми журналистами в Риме?
— Я сказал вам, что на такие вопросы отвечать не стану.
— Вы знакомы с Пьетро Корсатти?
— Простите, я уже сказал, что не буду отвечать.
Наступила пауза.
— Вы говорите, что восхищаетесь мужеством, молодой человек. Вы полагаете, что у вас хватит мужества вынести то, что мы с вами сделаем?
— Как американский гражданин, я требую, чтобы мне дали возможность снестись с послом Соединенных Штатов.
— Вам не разрешат сноситься с кем бы то ни было, пока вы не ответите на мои вопросы, и предупреждаю вас, если вы на них не ответите, вам вряд ли доведется еще с кем-нибудь сноситься.
Ланни знал, что посол Чайлд недавно вернулся в Америку; но даже и в этом случае он мог оказаться полезным.
— Заметьте, что бывший посол знает меня лично и очень скоро осведомится обо мне.
— Откуда вы знаете бывшего посла?
— Мой отец пригласил его на завтрак во время Генуэзской конференции, два года тому назад, и я тоже был при этом. Отец был личным другом покойного президента Гардинга, который назначил мистера Чайлда на этот пост. — Ланни считал, что не мешает нагромоздить побольше таких данных; положим, что он выдержит пытку, но незачем подвергаться ей без надобности. — Кроме того, отец один из столпов республиканской партии в Соединенных Штатах, и если журналисты узнают, что его сын находится в руках итальянских властей, со стороны посольства последует энергичное вмешательство.
Ланни расстрелял все свои заряды, и теперь ему оставалось только ждать; скоро выяснится, попал ли хоть один в цель. — Отведите этого молодца в коридор и ждите, — сказал Бальбо. — Да смотрите за ним хорошенько.
VIIЛанни усадили на скамью — вместо спинки можно было прислониться к каменной стене. По бокам в полном безмолвии сидели два стража. Он старался вникнуть в свое положение и решил, что Бальбо пытался запугать его, а так как это ему не удалось, то сейчас он, наверно, выясняет некоторые вопросы по телефону. Досуга у Ланни было много, и он пробовал угадать содержание этих телефонных разговоров. Знает ли новый посол о Бэдд ах? И как он поступит? Ланни знал, что Чайлд наводняет американские журналы восторженными похвалами Муссолини и его режиму. Держится ли новый посол тех же взглядов? Не решит ли он швырнуть Ланни на съедение римским волкам? Мысль не из приятных!
Вот уже во второй раз Ланни прикрывается именем отца и его влиянием, чтобы выпутаться из опасной передряги. Это унизительно, но разве были у него шансы спастись, если бы он назвал себя Блэклессом, племянником известного агитатора-революционера? Нет, конечно, сам Робби пожелал бы, чтобы в критическом положении он был Бэддом и всячески использовал это имя.
Что происходило в действительности, Ланни узнал позже. Мари не стала телефонировать князю, она села в такси и отправилась в американское посольство. Посла не было, но она поговорила с поверенным в делах, ему не пришлось растолковывать, что в Коннектикуте существует фирма Бэдд или что Роберт Бэдд принадлежит к числу лиц, финансирующих республиканскую партию. Будучи светской женщиной, Мари знала, в каком виде представить дело. Она рассказала о чрезмерно экспансивном юном любителе искусства, который послушал красноречивого оратора и поддался чувству преклонения перед героем.
Дипломат усмехнулся и сказал, что и сам он был когда-то молод. Он пообещал, что, если Ланни попадет в беду из-за своей чрезмерной восторженности, посольство заверит итальянское правительство в том, что он человек хорошего круга и совершенно не опасный. Дипломат ничего не знал о похищении Матеотти; он сказал, что очень сожалеет об этом, но как официальное дипломатическое лицо он не может вмешиваться в итальянские дела.
Вот почему с Ланни, когда его привели обратно в кабинет к генералиссимо Бальбо, заговорили другим тоном.
Генералиссимо Бальбо удовольствовался тем, что сказал:
— Мистер Бэдд, итальянское правительство вынуждено потребовать от вас немедленного выезда из нашей страны.
Ланни сказал:
— Пожалуйста, когда угодно.
— Куда вы желаете выехать?
— К месту моего жительства на Французской Ривьере.
— Сегодня вечером есть поезд. Вы с ним уедете.
— Я, видите ли, приехал в автомобиле.
— Ах, у вас есть машина?
— Есть. Я путешествую не один.
— Кажется, с женщиной?
— Да.
Ланни уже спрашивал себя, не придется ли ему отказываться отвечать на дальнейшие вопросы о Мари; но таких вопросов не последовало.
Генералиссимо сказал:
— Вы и ваша спутница уедете сегодня же. Сколько человек помещается в вашей машине?
— Пять.
— Вот эти же двое конвойных сядут с вами и будут сопровождать вас до самой границы. Они не выпустят вас из виду, пока вы не окажетесь за рубежом.
— Будет очень тесно, у нас много багажа.
— Придется вам отправить багаж каким-нибудь другим путем. Эти люди поедут с вами.
— Нельзя ли, чтобы они ехали в другой машине?
— Не вижу причин вводить итальянское правительство в расход.
— Если затруднение только в этом, я охотно беру расход на себя.
Бальбо на минуту задумался. Боялся ли он, что быстрая машина может легко скрыться от «сопровождающих»? Как бы то ни было, он холодно ответил: — Нет, это невозможно. Они поедут с вами до границы. И выехать придется немедленно.
VIIIШофер в мундире фашистской милиции отвез Ланни и его провожатых в гараж, где стоял его автомобиль. Ланни получил машину и повез обоих фашистов в отель. Там они пошли за ним наверх. Мари шагала по комнате из угла в угол, вне себя от страха; когда Ланни вошел, она опустилась в кресло и едва не лишилась чувств. Он объяснил ей положение, но это не очень ее успокоило; при виде двух мрачных и свирепых фашистов в мундирах ей пришло в голову, что готовится второе дело Матеотти. Не говоря ни слова, она бросилась к телефону — позвонить в посольство и объяснить положение поверенному в делах. Он сказал ей, что уже говорил с Бальбо и тот заверил его, что ничего плохого нескромному молодому американцу не сделают — его просто хотят выслать за пределы страны, пока он еще не успел натворить бед.
Служащие отеля отнесли багаж вниз и кое-как сложили его в машину. Большая сенсация в этом роскошном заведении, событие, о котором будут долго шептаться, — но открыто никто не посмел проявить любопытство в присутствии фашистских стражей. Явление, как убедился Ланни, характерное для насильственного режима; никто не останавливается, чтобы расспросить или хотя бы поглазеть; у всех только одна-единственная мысль: уйти подальше от того места, где творится насилие.
Когда четверо пассажиров заняли места в машине и отправились в это необычное путешествие, оставалась каких-нибудь два-три часа до наступления темноты. Никакие дипломаты в мире не могли вполне успокоить Мари, и пока эти двое фашистов сидят в машине, сердце ее не будет биться ровно. В самом Риме фашисты еще вынуждены были до известной степени сдерживаться, здесь были посольства и корреспонденты газет со всех концов мира; но в провинции, в отдаленных сельских округах вооруженная власть не знала удержу. Шоссейная дорога к северу, куда направлялись путешественники, проходила по довольно пустынным местам, она — вилась по горным проходам, где им попадалась лишь крестьянская лачуга или пастухи со своими стадами. И скоро наступит ночь!
IXСказал ли кто-нибудь конвоирам Ланни, что им разрешается попугать двух stranieri[24] и поучить их почтению к пресвятой деве и папе, к древним римским «fasces» и новой Римской империи? Или же то было их собственное вдохновение, национальный юмор, стихийный вклад в дело фашизма? Как только машина оказалась за пределами Romae beatae — благословенного Рима, — они стали рассказывать друг другу, какого мнения они об этих двух кровопийцах и что еще может случиться с ними, прежде чем они покинут землю Италии. Солдаты употребляли самые хлесткие словечки родного диалекта, и ни Мари, ни Ланни не понимали их, но злобный тон был достаточно красноречив. Оба они догадывались, что их нарочно пугают; но как знать, не будут ли слова претворены в дело? Пропуск они получили только устный, и вряд ли представится возможность апеллировать к властям по пути.
Они могли делать только одно — ехать и ехать возможно быстрее. Мари не умела править — стало быть, все зависело теперь от Ланни. Он положил руку на рулевое колесо, устремил глаза на правый край извилистой дороги и вел машину, не глядя по сторонам, не видя быстро меняющегося ландшафта Италии, сосредоточив все внимание на одной цели: отмахать поскорее все 500–600 километров пути.
Мари не могла взять его за руку из боязни помешать ему править. Она могла только держаться за край его пальто и шептать слова любви и утешения. Все образуется: поездка кончится, и они будут дома, в безопасности. Эти бедные дурни не имеют власти над ними, они могут только болтать. Мари шептала по-английски, боясь, что бедные дурни понимают французский язык. Она избегала всего, что могло бы их раздражать.