Согласитесь, это впечатляет! Все-таки у него серое вещество — из чистейшего фосфора.
— Секундо, исследование шлюзовой камеры, — продолжал Пинуш.
Он зажмурился от боли, вспомнив о своем падении.
— Ты знаешь, почему я упал?
— Ты мне говорил: ты промазал мимо ступеньки.
— Я промазал, потому что рассматривал стенку камеры напротив лестницы. На ней были следы недавнего трения по ржавому металлу. Кроме того, пол камеры недавно был в действии, поскольку рельс, на котором он ходит, испачкан смазкой.
Я наклонился над кроватью и крепко поцеловал его в лоб.
— Слушай, старина, ты тютелька в тютельку подтверждаешь ту гипотезу, которую я как раз вынашиваю. Теперь я знаю, каким образом была проведена эта ошеломляющая подмена, так же как и выгрузка Ники.
Его невзрачные редкие ресницы захлопали, как крылья птицы, обезумевшей от вторжения кота в ее клетку.
— Ну же, — выдохнул он, — ты меня побил.
— Я старше по чину, — заметил я. — Было бы несправедливо, если бы в конце каждого месяца меня ожидал конверт с более кругленькой суммой, чем тебя, а я бы ни на грамм не был эффективнее, чем ты!
Таково было положение вещей, и он покорился. Смирение было сильной стороной Пинуша, достоинством, быть может, и отрицательным, но укрепившим его стоицизм. Он склонялся перед обстоятельствами, перед могилой Неизвестного солдата и перед разумом своего начальства. Ему никогда не приходила мысль оспаривать установленную шкалу ценностей. Он верил в правосудие, бумажные деньги, верность женщин и гласность газет.
— Итак, — начал излагать я. — По крайней мере двое матросов «Кавулома-Кавулоса» участвовали в деле. Это те, которые в Марселе осуществляли погрузку Ники Самофракийской. Двое приятелей направляют ящик в отверстие камеры, которое они открывают и которое находится как раз по соседству с отверстием трюма. Из-за леса флагов помощники ничего не видят! Тем временем наши весельчаки собрали стенки ящика в трюме, чем и объясняются следы столярной работы, о которых ты говорил... Ловкий ход! Такой наглости не бывало со времен похищения английского почтового поезда! Они замечательно использовали особенности судна. «Кавулом-Кавулос» был избран именно за свои особые свойства, и благодаря им же удалось проделать эту штуку!
— Фантастика! — проблеял Пинуш.
— Потом, — продолжал я, — им оставалось лишь дождаться Пирея, чтобы задействовать дно камеры и бросить «Победу» в греческом порту.
— А что за типы? Ты их знаешь?
— Знаю их имена. Хитрецы, они разыграли болезнь, чтобы их выгрузили в Афинах. Им не улыбалось торчать на борту до того момента, как обнаружится пропажа.
— Что ты собираешься делать? — спросил Поломанный.
— Углубиться в госпиталь Конокос, чтобы отыскать следы этих негодяев, потом предупредить эллинскую полицию, чтобы она провела расследование в порту, дабы попытаться обнаружить, как и когда «Победу» вытащили из воды!
У Пино были влажные глаза. Он приветственно помахал дрожащей рукой.
— Победа, — пробормотал он, — Победа, Сан-Антонио. Она уже твоя!
Глава VI, в которой начинается охота на человека
Он был настолько возбужден тем, что я ему рассказал, этот комиссар Келекимос, что забыл подождать, пока карлик переведет, чтобы возражать, молча соглашаться, качать головой или же делать утвердительные знаки. Я застал его с очками на носу, и у него не хватило духу их стащить! Я только что вывалил на него все, не говоря, правда, о двух моряках, оставив удовольствие зацапать этих господ себе самому.
— Вы уверены в том, о чем говорите? — спросил он через Кессаклу.
— Решительно, мой «дорогой» собрат, — парировал я с величайшей легкостью. — Пробы опилок и гвозди из трюма раскрывают, что ящик, содержавший чугунный слиток, был собран внутри корабля.
— Если так, Ника должна быть в Пирее?
— Если ее и нет там сейчас, то она там была, — уверил я его.
Комиссар поднял трубку. Он тараторил со страшной скоростью, на высоких тонах.
— Я предупредил портовую бригаду, — сказал мне наконец коллега. — Я собираюсь командовать сам. Вы поедете со мной?
Я с завистью поглядел за окно. Спустился вечер, повсюду блистали огни. Холм Акрополя, искусно освещенный, казалось, подвешен в бархатном небе.
— Вы извините меня, — сказал я, — но я умираю от усталости, и мне надо бы раздобыть себе номер в отеле.
— Ну уж это не ваша забота! — воскликнул он по-гречески, — Я вам закажу номер в Бополисе, а Кессаклу вас туда проводит. Отдохните как следует, если будут новости, я вам дам знать.
Бополис Палас — заведение первой категории, с горячей водой, шелковистой туалетной бумагой и с видом на королевский дворец.
Благопристойный и умиротворенный, я спустился вниз по лестнице, пренебрегнув лифтом. Одна идейка вертелась у меня в башке, и она оказалась верной: Кессаклу-таки окопался в холле, за каким-то зеленым растением, за спускающимися и подымающимися лифтами. Я притаился на повороте лестницы, потом быстро отступил назад и бросился звонить по внутреннему телефону в коридор.
— Можно попросить в кабину господина Кессаклу, который сейчас должен быть в холле? — попросил я. Меня попросили подождать и не вешать трубку. Я услышал как гундосит громкоговоритель. Кессаклу выскочил из своей засады и засеменил в глубину холла. Момент, чтобы улизнуть! Я скатился вниз по лестнице и бросился во входной тамбур.
На остановке перед Паласом как раз были такси.
— Госпиталь Конокос! — приказал я.
Ну меня-то вы знаете! Я действовал инстинктивно. Я очень чувствителен и импульсивен. Я догадываюсь, что должно случиться за несколько минут до того, как это происходит. Так, едва ступив на порог госпиталя, я уже знал, печенкой чуял, что моей парочки здесь уже нет. И действительно, сестра в приемном покое открыла мне (по-английски, поскольку по-французски она не могла сказать ничего, кроме «Снэк-бар», «тир-рум» и «гамбургер-стейк»), что указанные Олимпиакокатрис и Тедонксикон покинули больницу на следующий день после того, как в нее попали. Понятное дело. Я выразил желание поговорить с врачом, который их пользовал. К счастью, он был еще здесь. Это был молодой медик, только что сменивший белый халат на городской костюм. Атлетически сложенный симпатичный парень. Он легко вспомнил моряков с «Кавулома-Кавулоса», и ироническая улыбка осветила его загорелое лицо. К тому же он говорил по-французски, что еще увеличивало его природное обаяние.
— У меня создалось впечатление, что они просто сачки, симулянты, — сказал он мне.
— Почему, доктор?
— Эта их знаменитая рвота проистекала от большого приема ипекакуаны, рвотного корня. Я предполагаю, они просто хотели сменить судно, сойти на берег и нашли это средство...
Все это замечательно укладывалось в мою головоломку, не так ли, юные любительницы своего Сан-Антонио?
Я поблагодарил доктора и потер двумя пальцами висок. Я считал, что мне бы следовало рассказать своему коллеге всю правду, чтобы он бросил силы полиции вдогонку двум матросам.
Безрассудно пытаться зацапать их в одиночку, в незнакомой стране, не зная языка.
Я почувствовал за спиной взгляд и вышел из неподвижности. Сестра приемного покоя следила за мной с вожделением своими влажными глазами. Ей нравилось смотреть, как я стою и шевелю мозгами на покрытом циновками полу приемного покоя. Она улыбнулась мне. Я вежливо показал ей свои тридцать два, покрытых эмалью «Диамант». Всегда стоит послать улыбку даме, тем более она совсем недурно скроена, эта афинянка. У нее была фигура в виде покачивающейся заглавной буквы S. Мне такие довольно-таки нравятся.
Я заметил, что из-за своего застекленного бюро ей открывается хороший обзор входа в госпиталь.
— Извините меня, — начал я, — но, может быть, вы видели, как моряки, о которых идет речь, уходили из госпиталя?
Она отвечала, что да, видела.
— Они уходили пешком?
— Нет, их кто-то ждал в машине.
— Значит, о времени их ухода было известно заранее?
— Они позвонили по телефону прямо перед уходом.
Я приблизился к ее конторке. Улыбка моя становилась все более игривой, и она прямо покрылась испариной. Вы не представляете, какое впечатление я произвожу на дам, когда применяю свой прием очарования номер 22-бис.
— Вы прекрасны, как сама Греция, — проворковал я.
Я предпочел бы, конечно, охмурять ее по-французски, поскольку мой арсенал на этом языке лучше всего. Она зарделась, как пион.
— Мерси.
Я применял политику дашь на дашь. Стиль: я тебе что-то шепчу в экстазе, ты мне рассказываешь факты.
— А скажите, очаровательница...
— Что? (На самом деле, поскольку мы болтали по-английски, она сказала «what».)
— Месье, который ожидал моряков...
— Это была дама...
— Вот как? — удивился я.
— Вот как? — удивился я.
— И даже молодая дама... Блондинка... Хорошо одетая. У нее был шофер... Машина — «роллс»...
Я покатился со смеху. Она не поняла, а я воздержался от объяснений. Только потому, что мне нечего от вас скрывать, я открою вам причину своего веселья. Во-первых, я нахожу забавным, что двух простых матросов ожидает дама, имеющая «роллс» и шофера, потом, и в особенности, я вспомнил, что эмблемой «роллс-ройса» служит не что иное, как Ника Самофракийская!
— Вы не припоминаете номера машины?
Ее красивые миндалевидные глаза стали круглыми, так же как и ее губы, пупок и левая рука.
— Конечно, нет!
— Постойте, вы мне сказали, что, перед тем как выйти, один из моряков попросил номер телефона...
— Да.
— У кого?
— Ну, у телефонистки, — поведала мне прекрасная эллинка. Говоря это, она показала мне на полную толстомордую даму в соседнем застекленном помещении. У той были наушники и куча красных клавиш в черных отверстиях. Я наклонился к своей хорошенькой собеседнице.
— Если вы достанете мне номер телефона, который заказывал моряк, мое сокровище, я предложу вам изысканнейший ужин после службы...
Ее пионовый румянец мигом сменился сливочной бледностью.
— У меня есть жених, — возразила она.
Ну, такой ответ — возражение только с ее точки зрения, но ни в коем случае не с моей.
— И он должен ждать вас?
— Он проходит военную службу.
— Тогда вы мне покажете его письма, я проведу для вас графологический анализ его характера, это может вам быть полезным.
Сливочную бледность во мгновение ока сменила наливная роза.
— Я постараюсь добыть для вас эти сведения, — сказала она.
Она прошла в соседний аквариум. Я видел, как наводит дипломатию моя любезная дамочка. В общем-то у нее все довольно неплохо, а сверх того, кое-что еще и хорошо!
Объемные формы, да и голова не оставляет желать лучшего. Загорелая брюнетка, ясный взгляд, хорошо вылепленные губы... Все-таки жизнь — занятная штука. Лишаться чувств, млеть от хорошенького личика — однако, а почему бы и нет? В конце концов, что это такое, морда, физиономия? Пара студенистых глаз? Пара ноздрей, пара ушей, рот: иначе говоря — дыры, да!
Человек посвящает свою жизнь дырам, выходит так. Он тяготеет к отверстиям, более или менее чистым, и так в течение всего его существования. Противно об этом думать...
Телефонистка листала тетрадь, скрепленную проволочной спиралью.
Она была преисполнена доброй воли, одного взгляда на Сан-Антонио было довольно, чтобы пробудить ее рвение.
Она слюнявила указательный палец, переворачивала страницы, изучала строки записей. Я увидел, что она что-то говорит. Она что-то нацарапала на клочке бумаги. И моя любезная посланница вернулась, сияя, как улей, полный меда.
— Мы нашли, — сказала она. — Вот!
Беря клочок бумаги, который она мне протянула, я уцепился ей за руку.
— Вы выиграли, очаровательница, — сказал я. — За мною ужин. Когда у вас заканчивается служба?
— В полночь, — призналась она.
— Тогда я позволю себе заехать за вами.
— Не сюда, мне надо зайти домой, переодеться.
— Где мы найдем друг друга?
— В ресторане.
— Укажите мне все хорошие, какие есть здесь, у меня есть крупная сумма на личные расходы.
— Вы знаете Плаку?
— Это ваш друг?
Она засмеялась:
— Это квартал в Афинах. Что-то вроде вашего Монмартра. Там есть ресторан, который называется «Боданинос», все таксисты его знают. Встреча в час ночи.
У меня было впечатление, что она запихнула воспоминание о своем женихе в нижний ящик ночного столика, эта крошка, вы не находите?
— Минута в минуту, мой маленький ангел, ведите хорошо прием в ожидании того, как я буду принимать вас.
Глава VII, в которой охота за мужчиной становится охотой за женщиной
Выходя из госпиталя, я вспомнил, что не спросил ее имени. Впрочем, я восполню эту лакуну несколько позже.
Я зашел в забегаловку, чтобы опрокинуть стаканчик белого вина, настоянного на камеди. Приятели мне о нем много рассказывали. Я нашел это пойло отвратительным, посоветовал бармену вылить его в сортир, а потом кинулся к телефонной книге. Она хоть не утоляет жажды, но и блевать с нее не тянет. Я получил следующие сведения: Димитро Полис, 41, Площадь Короля Крадоса I.
Туда меня доставило такси, это был жилой квартал. На моих наручных часах прозвонило десять, в этом районе царила тишина. Богатые дома, окруженные греческими садиками, следовали один за другим вокруг площади Короля Крадоса I. В этом уголке было полно посольств и объятий в тени пальм на площади: влюбленным нравилось это укромное место.
Номер 41 находился здесь или по крайней мере должен был находиться как раз между номером 40 и 42. Это оказалось большое сооружение в византийском стиле с винтообразными колоннами. Оно впрямь было огромно — с гипсовой лепниной, пилястрами, крыльцом с двумя маршами и канавками для воды. До меня донесся нестройный шум разговора, и я заметил череду машин вдоль решетки ограды. Должно быть, здесь прием, на «хате» у гражданина Димитро Полиса. И в самом деле, по занавесям скользили тени.
Ну, вы меня знаете? Я не из тех ничтожеств, которые мохом зарастают, сидя и колеблясь в нерешительности.
Сухим жестом поправив узел галстука, я шагнул за ограду, тем более обе створки ворот были открыты. Бодрым шагом взбежал по ступеням крыльца (их было всего десять, не сотня, иначе я бы уже вскипел). Решительно нажал указательным пальцем кнопку звонка. Я не услышал звука колокольчика, но он тем не менее функционировал где-то в глубине помещения, поскольку вскоре появился официант, одетый, как пингвин. Это был потасканный старый хрыч с копной седых волос и вставной челюстью. Он бдительно воззрился на меня.
— Это я, — сказал я ему, надеясь, что он не говорит по-французски.
Он не владел моим языком, судя по тому, что, когда я отдал ему свою куртку, он поклонился и провел меня (он ведь грек, не забывайте) в салон, столь же обширный, как выставочный зал в Версале.
Ну и народец там был, ну и бомонд! Самые сливки, уверяю вас. Мужчины в смокингах или синих двубортных пиджаках, а на бабах было больше драгоценностей, чем одежды. Вся эта шикарная публика болтала, разбившись на небольшие группки. Старики развалились на диванах, более молодые трепались друг с другом, самая молодежь толпилась у буфета, но в целом я прошел скорее незамеченным. Казалось, здесь собрались все, кто в Афинах считается самыми снобами. Это были ребята типа: «Папа поменял свой «бентли», потому что пепельницы в нем уже были полны». Как говорят по этому поводу в наших кругах: «Значит, пора было».
Я начал пробираться к буфету, желая окончательно избавиться от привкуса камеди. Не люблю, когда дворец так засаживают растениями, как будто это деревенский лес. Я показал официанту на бутылку бургундского и сделал ему знак налить мне взрослую порцию. Затем со стаканом в руке я начал слоняться по салону. Забавно, с какой легкостью можно проникнуть к людям высшего света. Чем они богаче, тем это проще. В то время как проникнуть к бедным трудно. Они открывают двери бережно, не снимая цепочки, эти люди на мели. Свои две комнаты с альковом и с уборной на лестнице они защищают яростно, как бастион... В них нет доверия, в бедных. Их слишком много эксплуатировали, надували, и они научились.
... — Оччень хорррошо, — говорила балканка, — буфет роскошный, но икра — не иранская!
— Это меня удивляет в Димитро, — отвечала другая. — Обычно он такие вещи делает как надо!
— Сейчас уже не найти хорошую домашнюю обслугу, — пожаловался я, смело приближаясь к этим ископаемым. — Эта профессия утеряна. И, однако, как она прекрасна! Как упоительно служить у людей хорошего общества! Чистить их пепельницы, протирать стекла, менять простыни, уносить грязные тарелки, чтобы заменить их чистыми!
Дамы глядели на меня, слушали и одобряли.
— Простите меня, — сказал я, изобразив смущение, — я забыл представиться: виконт Аребур де ля Фюзе-Атлас.
Старухи приняли меня с восторгом. Обычно таких развалин избегают. Теперь, когда появился кто-то, проявивший к ним интерес, они были на грани обморока. Разговорить этих двух сирен — детские игрушки. Управлять беседой в нужном для тебя направлении — тоже ничего не стоит. Достаточно к месту вставленного слова, поднятой брови, чтобы прокладывать извилистую лыжню в их болтовне. Через две минуты я уже знал Димитро Полиса так долго, что мне потребовалось бы немало страниц, чтобы передать вам все, но я резюмирую.
Итак, во-первых, узнайте, что Димитро Полис — тот крупный старик с седыми волосами, которого вы видите вон там, между его галстуком и камином. Он напоминает Франсуа Мориака, только более молодого и менее голлиста. Он обладает желтоватым цветом лица, умным взглядом, вставной челюстью ручной работы, выдающимся адамовым яблоком (говорят, он проглотил колоду карт) и почтением всех друзей. Это старый дипломат, удалившийся от дел.