Из-за этих её болезней и Серёжке часто «на орехи» доставалось. Нет, нельзя сказать, что она была постоянно как-то по-особенному зла, но частые вспышки гнева, переходившие порой в истерию, делали жизнь Серёжки нервной, а временами опасной. Потом, правда, тётка каялась, плакала, пыталась приласкать обиженного. Но проходило совсем немного времени, и тётка вновь срывалась с цепи. В такие моменты у неё начинала идти горлом кровь, и когда тётка пыталась кричать, кровь разбрызгивалась вокруг, в том числе попадала и на Серёжку.
Бабушка Фрося частенько навещала их дом, нет-нет да и говорила тётке укоризненно:
— Скаженная ты, девка. Во зле не ведаешь, што творишь. Так ведь до греха недалече. Угробишь пацана ни за понюшку табаку.
Тётка в ответ только черными своими глазами зыркала и губы синюшные поджимала.
Питались они, как считала сама тётка, «так себе», что называется, с хлеба на квас перебивались. Мясо и рыба только по великим праздникам на столе были. А то всё в основном картошка, суп да каша какая-нибудь, чаще всего пшенка.
Тётке жирное противопоказано было, да она и без того в еде непривередливой была. К тому и Серёжку приучала.
— Обвыкайся, — говаривала она бывало, — тебя в жизни впереди не пряники медовые ждут, дай Бог, чтобы хлеба вволю было. Образованием хорошим я тебя обеспечить не могу, не за что, да и не доживу я до тех золотых дней, когда ты в люди выйдешь..
Серёжка слушал, согласно кивал головой, а сам вспоминал, как им в школьной столовой и котлетки, и конфетки и даже мороженое иногда давали.
— Знаешь пословицу, — продолжала учить уму-разуму тётка, — кушай тюрю, Яша, молочка-то нет.
— Не пословица это, а присказка, — поправлял Серёжка.
Тётка отмахивалась:
— Какая разница, главное, что умно сказано.
Так и прожили без малого три года: Серёжка в школу бегал, тётка летом в огороде ковырялась, зимой с бабушкой Фросей кости соседям мыла, да про болезни свои разговоры разговаривала. В последнее время, правда, она чаще лежала. Иной раз Серёжке за неё даже приходилось стряпать: картошку там сварить или поджарить, кашу постную в духовке в чугунке запарить. Но это всё не тяжело было, даже интересно. Страшно, когда тётка в кашле заходилась, и кровь из-под тряпицы иногда во все стороны летела.
Серёжку отвлёк от невесёлых мыслей дребезжащий козлиный голос настоятеля местной церкви отца Фаддея, который ввалился в дом вместе с двумя певчими отпевать усопшую. Был батюшка, несмотря на свои невеликие ещё лета, весьма дороден, высок, но волосяной покров на голове и лице имел скудный, а голос — жидкий. Винцом он особо не увлекался, был приветлив и обходителен. За те полтора года, что прослужил отец Фаддей в местной церкви, о нём никто ни разу худого слова не сказал. Даже мужики и парни, которые при встрече всегда первыми здоровались с ним, а некоторые любили ещё и поговорить на «вольные темы».
Серёжка опять чуть ли не рассмеялся во весь голос, когда огромный священнослужитель тоненько заблеял молитву и широко замахал густо дымящим кадилом. Две пожилые тётеньки, пришедшие с ним, подхватили молитву дружно и ловко.
В доме стало ещё труднее дышать.
Серёжка быстрее задёрнул тяжелую серую занавеску, что была в спальне вместо двери в зал, сел за старый, шаткий, покрытый рыжей клеёнкой стол, что стоял у окна впритык к стене, и стал смотреть на улицу.
Там не было ни единой живой души, если не считать трёх купавшихся в пыли кур, да ещё воробья, нашедшего себе тенёчек на одной из веток сирени. Солнце уже перевалило свой зенит, но жарило по-прежнему изо всех сил.
Серёжка вдруг вспомнил, как Наташка Кириленко из их класса, хвастунья и ябеда, но хорошо игравшая в волейбол, рассказывала прошлой зимой в школе, что её мама, когда хоронили дедушку, написала письмо за несколько лет до того умершей бабушке и положила в дедушкин гроб. Наташка хвасталась, что бабушка на том свете это письмо получила. Когда Наташку спрашивали, откуда ей известно, что до бабушки письмо действительно дошло, она отвечала запальчиво: — Оттуда! — и показывала язык.
Девочки все до одной верили Наташке, а мальчишки некоторые сомневались и говорили, что Наташка всё врёт потому, как на том свете темень — хоть глаз выколи, и прочитать письмо под землёй нет никакой возможности.
Серёжка верил. Он верил Наташке ещё и потому, что она хоть и хвастунья, но училась хорошо, иногда даже Серёжке помогала во время контрольных некоторые задачки решать. Порешает всё своё сначала, а потом и ему, соседу по парте, помогает.
Вспомнив про Наташку, Серёжка очень захотел её увидеть, хотя знал: почти до конца месяца это нереально, уехала Наташка на днях со старшей сестрой в гости к родственникам в Санкт-Петербург.
Батюшка с певчими продолжали в зале читать молитву над умершей тёткой, во дворе неожиданно заполошно закудахтала соскочившая, наверное, из гнезда курица, и её вопль подхватил тощий, белый с желтизной петух с большим красным гребнем, свалившимся набок. Петух выскочил из-под крыльца и орал так, как будто это не курица, а он сам неожиданно снёс яйцо и теперь на радостях старался как можно громче оповестить об этом округу.
— Шалопутный, — прошептал чуть слышно Серёжка и полез в школьный рюкзак за шариковой ручкой.
Достал из рюкзака заодно и черновую тетрадь с несколькими чистыми ещё листками.
Прежде чем написать первое слово он долго и сосредоточенно смотрел в окошко, думал.
«Дорогие мои папочка и мамочка, — написал он. — Опять подумал, зачеркнул „дорогие“ и сверху вывел „любимые“. — Тётка Тамара умерла вчера от крови, и по ней муха в гробу ползает. Я не знаю, с кем я теперь буду жить. Я никому не нужен. Бабушка Фрося сказала, что меня в детдом, наверное, определят. Она бы меня взяла к себе, да старенька уже, ей не разрешат, и пенсия у ней такая, что только ей самой да мухам на еду хватает. Говорят, в детдоме страшно, и никто никому не нужен. А я есть хочу, с самого утра только чайку с хлебцем поел, всем некогда, тётку Тамару хотят хоронить. Мамочка и папочка, если вы там у себя увидите Бога, попросите его, чтобы он помог мне, потому что мне помочь больше некому. Я буду ждать. Я вас очень люблю».
Серёжка задумался: чтобы ещё написать? Но ничего больше не придумал, вырвал листок из тетрадки и вчетверо сложил его.
От дома до кладбища было не более километра. Проводить усопшую в последний путь собралось считанное количество человек: тётку, в силу её болезни и характера, в селе особенно «не праздновали», жила она здесь мало, да и к тому же конец августа — время жарких огородо-полевых работ.
Кроме шести достаточно престарелых мужчин — «копачей» (они и гроб несли, и ямку копали), за гробом шли десяток женщин, да ещё Серёжка с бабушкой Фросей. Серёжка специально упросил бабушку приотстать немножко и сказал потихоньку:
— Бабань, а я маме с папой письмо написал.
— Ага, ага, дитятко, хорошо, — закивала согласно головой бабушка Фрося, думая о чём-то своём. А потом аж остановилась испуганно:
— Как написал? Куда? — спросила она, и на её красных, подслеповатых глазах появились слезинки.
— Я не знаю, как мне тётке Тамаре его в гроб положить.
Старуха стояла, слёз на её глазах становилось всё больше, она их не вытирала, а лишь прикрыла рот ладонью левой руки, словно придавливала крик, который в любую секунду готов был вырваться из этого самого рта.
— Господи Исусе Христе, — наконец нашлась она и дрожащей рукой перекрестилась три раза сама и перекрестила Серёжку. — Горемыка ты несчастный, и кто же это тебя надоумил писать, ай сам придумал?
Серёжка насупился. Он испугался и подумал, что зря рассказал старухе про письмо — теперь она ни за что не разрешит его положить в гроб к тётке.
— И где это письмо?
Серёжка молчал.
— Что же ты молчишь? Давай письмо, я его незаметно в гроб суну. Не бойся, никто не узнает!
Серёжка недоверчиво посмотрел в глаза бабушке.
— Не бойся, не бойся, дитятко, сделаю всё как надо.
Бабушка Фрося перекрестилась и взяла четвертушку бумаги из потных и грязных Серёжиных рук.
Перед тем, как накрыть гроб крышкой и начать вколачивать в него гвозди, один из копачей грубо подтолкнул Серёжку в спину.
— Чего стоишь, сияешь, как медный самовар? Иди с тёткой попрощайся, — выдохнул он едким вонючим перегаром.
Серёжка попятился назад, готовый расплакаться, он боялся покойников. Вступилась за него бабушка Фрося.
— Чего пужаешь дитёнка, непутёвая голова, — напустилась она на копача. — Видишь, он и так ни жив, ни мёртв стоит.
И пригорнула Серёжку к себе.
Серёжка уже знал, видел, как бабушка совала несколько минут назад под подушку в гроб к тётке его письмо, и теперь желал только одного: быстрее бы заколачивали этот гроб и засыпали землёй, чтобы письмо быстрее попало к его родителям.
Серёжка уже знал, видел, как бабушка совала несколько минут назад под подушку в гроб к тётке его письмо, и теперь желал только одного: быстрее бы заколачивали этот гроб и засыпали землёй, чтобы письмо быстрее попало к его родителям.
Когда над тёткиной могилой поставили большой жёлтый деревянный крест, и все потихоньку потянулись с кладбища к поминальному столу, который был накрыт в их подворье, Серёжка стоял у могилки и думал: передала ли тётка письмо родителям? То-то они, поди, сейчас радуются за него! Ведь когда они погибли, Серёжка ещё в школу не ходил и писать не мог, а теперь.
— Папочка, мамочка, я вас очень люблю, — сказал Серёжка и впервые с момента тёткиной смерти заплакал. Плакал он долго, навзрыд: ему очень не хотелось в детский дом.
ЮРИЙ МАКАРОВ. РОВЕНЬСКИЕ ЗАЛЕПУХИ
НАСТОЯЩИЙ ПАСЕЧНИК
Никифор Петрович настоящий пасечник. Пасечник, можно сказать, с большой буквы. Прожил он уже семьдесят восемь лет, а бортничеством из них занимается уже все сорок пять. Кажется, о пчёлах он знает всё, а то и больше. Только зацепи, так он тебе такого о пчеле нарассказывает, да всё так интересно и ладно, что поневоле сам захочешь пасечником стать.
Вот сидит он у себя в садочке под июньским солнышком. Пчёлы носятся, как угорелые, а он подрёмывает на ослончике в соломенной шляпе, руки на колени положил, но одним глазом всё ж за процессом медоноса наблюдает.
— Бать, что ты тут сидишь?.. Жарковато, шёл бы отдохнул, — говорит ему сын Николай, с которым он доживает свой век.
— А мне не тяжело…
— Да всё равно пошёл бы, прилёг… А ты всё смотришь, смотришь — чего там смотреть?
— А вот смотрю, Николай, — лукаво улыбается одними глазами Никифор Петрович и тычет пальцем в улей, — видишь, во-о-он та пчела, гляжу — уже сто пятьдесят первый раз взяток в улей попёрла…
ЛЕБЕДИНЫЙ ТАНЕЦ
В школе выпускной вечер. После торжественной части традиционный праздничный ужин в школьной столовой, в котором принимают участие учителя, выпускники и их родители.
В разгар ужина родительское крыло, желая развлечь своих чад, наскоро приготовило номер художественной самодеятельности.
— Пётр Ильич Чайковский, — объявил ведущий. — «Танец маленьких лебедей»! Исполняет квартет родителей.
Баянист заиграл бессмертную мелодию из балета «Лебединое озеро», и на площадке появились, взявшись крест-накрест за руки, в импровизированных пачках «маленькие лебеди». Это были, все как один, рослые брюхастые мужчины. Они неуклюже топали ногами и двигались по площадке то влево, то вправо.
— Ого, а лебеди-то, видать, подращенные, — прозвучал на всю столовую чей-то восхищённый бас.
МОЛОДОЙ
Деду Василию Ефремовичу семьдесят девять лет. Невестка Варя говорит ему:
— Тато, слышали, — дед Гаврюшка умер?
— Да ты что?.. Он же молодой!
— А сколько это ему лет?.. — глядя на отца, удивляется Варя.
— Да такой, как я…
ВООБРАЖАЕМАЯ РЕАЛЬНОСТЬ
На рынке, у лотков с рассадой, крутится девица из серии «всё на ней и всё при ней». Наклоняется над лотками, рассматривает аккуратно упакованную в пластмассовые стаканчики рассаду помидоров, перца, баклажанов. Всё бы ничего, да одета девица уж больно легко. Блузочка короткая, пуп не закрывает, от юбчонки одно подобие — только над рассадой в ней и наклоняться… Да уж…
За ней во все глаза наблюдает небритый мужчина, которому явно за шестьдесят. Одет он, скорее всего, в ту одежду, которую купил ещё при социализме. Поверх клетчатой рубашки накинут серый простецкий костюм, по которому полосочками течёт коричневая нитка, из того же материала брюки, заправленные в носки, а на ногах кеды, которых я не видел на людях около двадцати лет.
Девица, видимо, чувствует на себе пристальный взгляд мужчины, мельком поглядывает на него раз, два, а потом, не выдержав:
— Ну что ты на меня уставился, папаша?..
Мужчина, ни капли не смутившись:
— Заканчиваю тебя раздевать, дочка…
ТЫ РЫБАК, А Я РЫБАЧКА
Сеня Финожкин был настоящим рыбаком-любителем. Азарта рыбацкого в нём на десятерых бы хватило, а умения, да можно сказать, мастерства и того более. Особенно ему хорошо удавалось ловить крупных голавлей. Да и другая рыба к нему на крючок прямо-таки сама шла. Бывало, сидит рядом с другими рыбаками — ни у кого не клюёт, а у него раз за разом, только успевает рыбёх-дурёх на кукан нанизывать. Мужики о нём так говорили: «Сенька лишь бы воду увидел, хоть в тазу, а уж рыбу он оттуда вытащит».
Жил он со своей женой Витой и трёхлетней дочкой Леночкой в общежитии. Рыбалку ставил превыше всех дел.
Утром, до работы — он на речке. В обед — поел, не поел — опять на речке. А уж после работы — до самой ночи рыбалка. И так с весны и до самой середины лета. И тут вдруг сильно задождило. Не вырваться на речку, хоть она и под боком.
Остался вечером дома, осмотрелся: ни Виты, ни Леночки, да и вещей их дома нет. Как? Куда подевались? Поехал он в Айдар, к тёще — нет там семьи. Поехал на родину, в Белокуракино — и там нет. У Сени в мозгу коротить стало, ума приложить не может, куда семья подевалась. А Коля Жареный, сосед по этажу в общежитии, его и просветил:
— Ты Витку с дитём ищешь? Так она ж на Полевой уже с месяц как с Толиком Накидным живёт! Там Накидного твоя дочка, небось, уже и папкой зовёт…
Как Сеня уладил вопрос с женою — никому неизвестно, но домой она вернулась. А удочки свои, стереоскопические, на глазах у всего двора Сеня об колено ломал.
Мужики, склонные к рыбалке, просили:
— Сеня, не ломай, нам продай, мы тебе за них по пятнадцать рублей дадим…
— Не-е, мужики, — зловеще сверкал глазами Сеня. — Что вы, не видите, до какого блудоядства эта рыбалка доводит? Не бывать вам такими рыбаками, как я!..
КАК ВСЕ
Маринке двадцать один год. Она разговаривает со своей бабушкой Полей. Бабушка привычно затевает разговор о будущем замужестве внучки. Разговор этот не первый, и Маринка сразу переводит его на шутливую волну.
— Да, бабуль, — улыбается она, — молодёжь сейчас ретивая, так и поджимает, так и поджимает… Вон уже и семнадцатилетние замуж выскакивают. Так недолго и в девках засидеться.
Бабушка Поля, однако, воспринимает эти слова серьёзно:
— Да то и запросто, — говорит она. А потом как-то вкрадчиво: — Вну-чечка, а как же ты собираешься замуж-то выходить, за кошелёк или по любви?
В ответ Маринка звонко смеётся:
— По глупости!
КАК СКАЗАНО — ТАК И СДЕЛАНО
У здания Сбербанка, давая дорогу прохожим, на тротуаре разговаривают две женщины. Одна пожилая, по одежде видно, что приехала из какого-то села. Вторая молодая, одета более современно, видно, что не первый год живёт в райцентре. Я оказываюсь их невольным слушателем, из их разговора понимаю, что они односельчанки, и слышу, как пожилая говорит:
— А баба Маня сказала: «Девчатам так и передай — бессовестные они. Не звонят, не приезжают…» Так я вот тебе так и передаю — бессовестные вы…
— Ой, да какое ж ей спасибо! — прямо поёт молодая, — Дай ей Бог здоровья! Нехай не болеет!
РАЗБЕРЁМСЯ
От станции Солидарная, теперь это уже в Украине, до разъезда, который в народе почему-то называли Африка, ходила электричка, которую, опять же по-народному, называли «муха».
В Солидарную из так называемой Африки приехала бабка по кличке Коза. Козой её прозвали за то, что при ходьбе она как-то странно вскидывала правую ногу вверх. На станцию бабка приехала, чтоб продать кое-какие овощи проезжающим пассажирам. В своей выручке она не досчиталась одного рубля и тридцати двух копеек, решила, что её обокрали, и направилась в отделение милиции. С такими заявлениями она обращалась туда не впервой и была для тамошних сыщиков, как кость в горле.
В окне дежурки торчала голова милиционера. В отделении он был новеньким. Недавно переехал в Солидарную из Валуек.
— Сынок, опять меня обокрали, — запричитала бабка. — Рубель и тридцать две копейки упёрли. Ты уж найди того подлеца, он полдня около меня ошивался…
— Так, бабушка, не волнуйтесь. Сейчас запишем, кто вы такая, откуда, потом вы напишете заявление о пропаже. Думаю, всё будет в порядке. Итак, фамилия, имя, отчество ваше?
— Так меня тут уже записывали… Акулина я… Акулина Филипповна Бузько…
— Ага, хорошо. Откуда вы?
— Да с Африки…
— А приехали на чём?..
— На «мухе»… Наши на ней все ездят.
Дежурный снял картуз, поерошил свой короткий чуб:
— Так, бабушка, давайте сначала… Откуда вы будете?