Елена Ларина Невеста в облаках или История Регины Соколовой, родившейся под знаком Весов
Пролог
Таксист чертыхался, потому что дорогу все время заносило снегом, дворники не успевали отчищать стекло, а ехать было еще долго.
– Понесло же вас в такую даль темной ночью!
– Я в гости, на дачу позвали.
– На дачу надо на своей машине ехать – или хоть на подружкиной!
– Да я тут в командировке. И не попросишь никого, давно не видела. А все подружки – уже там.
– Все люди как люди, дома сидят, Рождество справляют, тесть мой, небось, третью бутылку уже открывает!
– Так у вас же работа.
– Вот то-то и оно, что работа – если б не деньги, польстился бы я на это захолустье…
Денег, он, правда, запросил столько, что я чуть было не отказалась. Но что делать-то – самолет опоздал, хорошо что вообще сели в Пулково, а не угнали на какой-нибудь запасной аэродром. Не всякий пилот пойдет на риск и станет садиться в такую погоду. Но у нас пилот был опытный, высококлассный.
Опять не было времени походить по городу. Подарки я привезла с собой, нигде не задерживалась, сразу бросилась искать машину – а потом наверняка тоже будет не до того, проторчим два дня на даче, обратный рейс в среду, дай бог, чтобы из своих подвез кто-нибудь, не такси же снова заказывать. Меня, конечно, могут заподозрить в излишней прижимистости, но что поделаешь, жизнь такая -если тратить деньги не глядя, завтра придется залезать в долги, сколько бы ты ни зарабатывал. Праздники – это вообще разорение. Но что ж делать – не праздновать? Хорошо, что девчонки позвали – сколько лет всех не видела. Праздник – хороший повод, если на праздники на встречаться – в будни уж точно не увидишься. Вообще, я очень мало общаюсь с людьми просто так, по-дружески. И некогда, и образ жизни не способствует…
Плохо, что так давно всех не видела. Что ж, зато сейчас мне ни от кого ничего не надо, и я крепко стою на ногах.
Телефон зазвонил. Великая вещь мобильная связь – в любом городе, в любой стране можно взять трубку и услышать знакомый голос! Муж звонил – он всегда звонит, хочет удостовериться, что со мной все в порядке, что я цела, я тут, со мной ничего не случилось, и я не улетела от него на Луну. Смешной он у меня, ей-богу. Я тут. Я тут и даже праздную, хотя у всех нормальных людей праздники уже закончились и давно начались трудовые будни – а тут еще до четырнадцатого пир горой.
Потом позвонила Ева, спросила, скоро ли я наконец доберусь. Таксист пробурчал, что если на пути не встретится противотанковый ров, если не ляжет вечная мгла и не сойдет новый ледник – то, может, и скоро, впрочем, насчет ледника он не уверен. А потом взял у меня трубку и еще полчаса выяснял у Евы дорогу, зануда противный.
Мы обогнали старенький «Мерседес», осторожно ползущий по обледеневшей дороге. За рулем сидела девушка, смутно знакомая, а рядом с ней – ослепительная красотка в мехах. Господи, да это же Оля!
– Стой, стой! – закричала я таксисту.
– Чего еще?
– Остановитесь, пожалуйста, вот прямо здесь!
Чертыхаясь, он затормозил, и я выскочила из такси почти на ходу, крича и размахивая руками. «Мерседес» включил поворотник и съехал к обочине. Девушка на водительском сиденье опустила стекло и всматривалась в меня пристально и серьезно.
– Танюшка! – засмеялась я. – Не узнаешь, что ли?
С воплями «Регина, Регина!» из машины выскочила Оля.
Когда мы вдоволь наобнимались, я отпустила брюзгу-таксиста и пересела к ним на заднее сиденье теплого уютного салона «Мерседеса».
Но вот мы наконец добрались. У ворот нас встретила Ева, и мы стали пробираться к дому – я, как Дед Мороз, тащила свой мешок с подарками – скромно, но каждому.
А еще вино и шампанское – этого много не бывает. Ева показала нам дом, я поахала, как и полагается, – роскошно, ничего не скажешь, дорого, современно, со вкусом, места столько, что на все хватит – и на «милый уголок», и на «торжественный зал», и на хай-тек… Елка, гномы, гусь в духовке – все как положено. Потом засучила рукава и напросилась помогать на кухне, чтобы не сидеть без дела.
А потом повалил народ. Половину сразу и не узнаешь. Мэри, Геля, Надюша…
– А это кто? Светка?!
– А тебя, ты думаешь, просто узнать?!
А потом, одна за другой, Мила и какая-то Марианна, которую я вообще не помню. Ждали Василису с Белкой, но у них что-то там с машинами случилось. В общем, решили начинать…
Очень скоро все настолько раскрепостились, что уже можно было не скрывать – конечно, всем хочется поговорить о себе. Когда еще найдешь такую благодарную аудиторию – а тут повод есть, столько лет не виделись. Как же приятно все-таки оказаться в шумной дамской компании, я совсем отвыкла от этого при своей кочевой жизни. Девчонки придумали, что будем все на камеру снимать – увековечим, как говорится, для истории…
Очередь свою я как могла оттягивала – и подарки я еще не всем подарила… И на кухне там что-то осталось, надо бы принести… Но вот бутылочка крутится снова, и мне уже не отвертеться – рассказывай, говорят. Им легко – мне такое надо рассказывать, что не поймешь вообще – надо ли. Но вроде все свои, и нехорошо их обижать – они-то честно все про себя выложили. Сейчас придется их поразить – один пункт в этой истории явно будет неожиданностью. Ну что ж…
А начинать все-таки надо с тех времен, когда я еще ни с кем из них не познакомилась и Ленинград видела только на открытках – с родного города, с начала.
«Школьные годы чудесные…»
– Соколова, ты дура!
Я стояла в коридоре, ругала себя последними словами и рыдала. Дверь класса захлопнулась за мной с таким треском, что где-то на потолке стала сыпаться штукатурка; когда я отворачивалась от окна, я видела этот усеянный штукатуркой пол и начинала рыдать еще сильнее – выйдет литераторша, заметит, заорет и уж точно потащит к директору. Хотя выбегать с рыданиями посередине урока – для нее само по себе преступление.
Черт бы побрал Булгакова! Зачем его включили в школьную программу? Кому он мешал? Стоял себе тихо на полке у тети Зины, папиной сестры, и я даже хотела его прочитать – тетя Зина говорила, что это здорово.
Тетя Зина работала химиком на заводе, она была старше папы, у нее была бурная молодость – в Москве, в институте. От бурной молодости остались прическа, Булгаков, Мопассан и еще какие-то книжки, которые я не удосужилась прочесть, подписка на толстые журналы, в последние годы по понятным причинам сильно сократившаяся, и «привычка совать нос не в свое дело», как говорил папа. Папа считал сестру вертихвосткой, презирал за то, что она так и не вышла замуж, и слегка, как мне кажется, ненавидел за то, что она умотала из дому в институт, а он остался и «кормил семью». Зарабатывал он всегда больше, это правда – ему хватило училища при заводе. Получал он, когда я была маленькая, вдвое, а то и втрое больше тети Зины. Но тетя Зина была «столичная штучка», а он нет. Другие инженеры тоже были «столичными штучками», не все, но многие, однако они были чужие, и им это прощалось. А тетя Зина попала по распределению в свой родной город, «на родной завод». Ей даже квартиры не полагалось, как приезжим, и она еще десять лет жила вместе с папой и бабушкой, пока наконец не вымолила, переступив через себя, у начальства однокомнатную и не уехала от нас вместе с бабушкой, сказав на прощанье: «Да подавитесь вы этой квартирой, все равно с вами никакой жизни нет!» Мы – то есть я, папа, мама и мой старший брат – остались в своих двух комнатах, и в последнее время я все чаще вспоминала эту ее фразу и думала, что тетя Зина была во многом права.
А потом наступила перестройка, после нее путч, затем еще один – у папы и тети Зины оказались «диаметрально противоположные» взгляды на происходящее, завод все время кому-то продавали, все смещалось, все постоянно выворачивалось наизнанку, тетя Зина вечно совала куда-то свой длинный нос, но толку от этого было мало, и вот она сама уже готова была печально сидеть на кухне и говорить, что «что-то тут не так, потому что это же неправильно!». Лишь одно осталось неизменным – из-за политики папа и тетя Зина ругались по-прежнему. Бабушка меж тем умерла, и, пока она болела и уже не могла приходить к нам готовить, стирать и сидеть со мной, когда все на работе, я ходила ее навещать – «большая уже» – и постепенно привыкла к тете Зине, про которую в детстве почти ничего не знала и которую даже боялась.
Когда бабушка умерла, я продолжала ходить на ту квартиру: пить чай и делать уроки, читать книжки и смотреть телевизор. Дома в большой комнате был отец – завод стоял, на работе делать было нечего, а в маленькой, которую я делила с братом, – брат. Там практически некуда было деться от его вещей, его привычек, его постеров на стенах, его друзей, его запаха и еще черт знает чего. Правда, теперь брат сам уже ходил на работу, и от этого было легче, но не слишком. Брат пошел «в папу»: отец очень им гордился и ставил всем в пример, всем – то есть соседям, друзьям, маме и главным образом мне. Мой брат быстро стал зарабатывать деньги, так что, несмотря на то что папе не платили ничего, а маме платили гроши, деньги у нас были. Мы «сидели у него на шее», в особенности я, которая сидела у него на шее еще и в комнате. Поэтому домой мне не очень хотелось, и я все чаще ходила к тете, где было тихо и уютно, хотя и голодно.
Тете тоже ничего не платили, торговать в ларек она не пошла, за что ее опять же презирал папа, а вот мама, которая сама всю жизнь провела за прилавком, наоборот, пыталась как-то помочь. На маму вернувшаяся из Москвы тетя Зина, кажется, когда-то произвела впечатление своей «столичностью» и свободой – я так понимаю, что если бы мама в тот момент не была уже замужем за папой и у них не родился бы Димка, она, может быть, соблазнилась бы тетизиниными рассказами, ее «развратной» стрижкой и легкой походкой и тоже попробовала бы поискать счастья. Сейчас же ей оставалось только помогать своему бывшему кумиру по мере сил: золовка голодала, и каждый раз, когда я шла к тете Зине, мать давала с собой что-нибудь «к чаю» – пакет крупы, или сахар, или яблоки, или картошку, а если была колбаса, то и колбасу – денег бы тетя Зина не взяла, но от продуктов все-таки не отказывалась. «Золовка» – слово-то какое! Получается, что тетя Зина должна сидеть где-то у печки, вымазаная в золе, как Золушка. Впрочем, почти так и получалось. Когда Димка женится, я тоже для кого-то буду золовкой.
Вот только Булгаков тут был совершенно ни при чем! Он был лишний, зачем было его трогать!
Я вытерла наконец глаза и пошла на первый этаж, к уборщице – искать веник и тряпку, чтобы убрать эту несчастную штукатурку, пока урок не кончился.
Прочитать Булгакова «для себя» я так и не успела – его внесли в список обязательной литературы. И теперь наша Ирина Григорьевна, которая еще в прошлом году стращала нас «Молодой гвардией» и «Тихим Доном», проскочив последний за два урока и даже пропустив сочинение по нему, к нашей дикой радости, терзала нас Булгаковым – радовались мы, короче, преждевременно. Я готова поклясться, что она ничего в этом Булгакове не понимает! И тетя Зина, выслушавшая мой «пересказ прошлого урока», тоже была готова в этом поклясться. Скрепя сердце, я засела за «Мастера и Маргариту», «Собачье сердце» и «Роковые яйца». Что там тетя Зина говорила, про то, как это читали по ночам? Тетя Зина же, глядя, как я мучаюсь, сказала: «Дураки они, дураки. Столько лет запрещали! Зачем? Надо было просто включить все это в школьную программу». После чего ушла на кухню слушать радио «Свобода», а я осталась в комнате писать сочинение, избранные места из которого с комментариями Ирины Григорьевны были зачитаны сегодня вслух под радостный гогот моих одноклассников.
Уборщицы на первом этаже не было. Я подергала серую стальную дверь, за которой стояли ведра и тряпки, и пошла во двор. Конечно, веник есть в каждом классе, но как я сейчас попаду в класс? Оставалось ждать перемены, с перспективой нарваться в коридоре на Ирину Григорьевну.
Во дворе я сразу же свернула за гаражи – там была «мертвая зона», пятачок, который не просматривался ниоткуда, кроме туалетов. Там обычно курили, играли в карты и прочее. Девчонки в последнее время вообще-то старались туда не заглядывать, кроме курящих, разумеется, но я надеялась, что сейчас там никого нет, все-таки середина учебного дня.
Конечно, я ошиблась – за гаражами стоял Валька Смыков из параллельного класса. В нашей школе было аж два выпускных класса! Потому что у нас, к несчастью, была лучшая, по общему мнению, в городе школа, и тетя Зина добилась, чтобы меня перевели сюда в десятый – уговорив маму, а не папу, разумеется.
Смыков курил, привалясь к стенке. Он был один, так что это еще ничего. Надо было только стоять молча и не лезть на рожон.
Промолчали мы так минуты две. Потом Валька демонстративно выплюнул окурок и спросил:
– Чего пришла?
В прошлом году Смыков был в общем вполне нормальный. Но сейчас у него явно наступил период превращения в «крутого». У нас теперь была мода на «крутых»: половина парней либо где-то прирабатывала, либо просто шлялась с компаниями и имела статус «крутых», по общему мнению, заслуженно. Вторая половина, подождав немного, решила, что оставаться в прежнем статусе им «западло», и стала – как это говорила биологичка? – мимикрировать, вот. Получалось, на мой взгляд, слабо: настоящие «быки» из наших же, например, Малинин, вообще не стали бы со мной заговаривать. Но будь тут Малинин, я, пожалуй, сразу бы ретировалась. В вестибюль, под крылышко к уборщице, если она найдется.
– С литературы сбежала. А ты?
– С биологии.
Помолчали еще. Смыков полез за второй сигаретой.
– Чего сбежала?
– У нас сочинение. По Булгакову.
– А у нас уже было.
– Так и у нас было. Она оценки стала объявлять, ну и…
– Тебе чего, двойку, что ль, поставили? И ты, как маленькая, разревелась и деру дала?
– Не знаю я, что она мне поставила, и знать не хочу. Ненавижу Булгакова. С Горьким было проще: хоть ясно, чего она от нас хочет.
– Ну как чего? Тут то же самое.
– Ничего тут не то же самое. Она нам про все сразу велела писать, про всего Булгакова. А чего писать?
– А ты что, все прочитала, что ли?
– Все.
– Ну и дура. Я, кроме «Собачьего сердца», не стал читать ничего.
– А писать как же?
– Ты что, Горького, что ли, читала?
– Нет. Но там же учебник был. И она нам практически продиктовала все, что писать.
– А у меня «300 золотых сочинений» есть – на Куйбышева у парка продается в книжном. Я все передрал – и никаких проблем.
Я закусила губу. Знала бы я раньше про эти «300 золотых»… Интересно, у кого из наших она есть? Наверняка ведь есть у кого-то. И никто не сказал!
– Ну и что? Не сдала?
– Сдала.
– Так в чем проблема? – спросил Смыков. Папиросу он уже торжественно «размял», как делали старые курильщики, и приступил к высеканию огня. Все наши парни делились на тех, кто курил дорогие сигареты, и тех, кто из экономии курил «Приму», напирая на то, что так круче. Зажигалки тоже были не всем по карману, а белорусские спички загорались с пятого раза.
– Ну я все и написала, как смогла. А она орет.
– Почему?
– Потому что я написала, что этот, как его, Преображенский – он же над всеми издевается! И над людьми, и над собаками. А она говорит, что я дура. А эти «яйца» я вообще не понимаю про что.
Смыков чуть не выронил папиросу. Потом наконец затянулся и ответил:
– Правильно она тебе сказала, что ты дура. Дуру, Соколова, всегда видно. А не видишь – можешь в зеркало посмотреть.
– Да почему дура-то?!
– Потому что «Собачье сердце» – это круто. «Никогда не читайте за обедом советские газеты!» – Смыков, помедлив секунду, радостно заржал.
– Да что вы все заладили – круто, круто! Кто тебе это сказал – Малинин?
– Малинин такой ерундой заниматься не будет. Он книг вообще не читает, ему не надо. Но что «Собачье сердце» – это круто, это знают все, кроме тебя, Соколова. Васька Александровский его наизусть шпарит – все приколы помнит.
Васька Александровский был интеллектуал и пижон из 11-го «А». Я его не переваривала.
Он ходил в дорогих шмотках, о которых можно было только мечтать, нигде не работал, «шляться» ему тоже не было необходимости, все и сами к нему бежали, стоило только пальцем поманить. После школы он собирался в Москву, ни много ни мало в МГИМО. «Крутым» быть ему было незачем – у него отец был крутой.
– Ну и подавитесь вы с Александровским этим «Собачьим сердцем»! – Я подумала, что скоро уже звонок и пора возвращаться обратно, сторожить в коридоре, когда откроется какой-нибудь класс и можно будет веник там попросить. – Мне кроме «Мастера и Маргариты» не понравилось ничего.
– «Маргарита» – это для баб. Про любовь.
– Сам ты дурак, Смыков, – ответила я уже на ходу. – Для баб…
И тут Смыков вдруг на выходе из «мертвой зоны» перехватил меня и потянул к себе:
– А ты – баба?
– Валька, пусти!
– Не пущу. Ты баба?
– Валька, я сейчас закричу!
– Не закричишь. Ты с урока сбежала и сама сюда пришла. Раз пришла, значит хотела…
– Валька, пусти, урод!
Пошла возня. «Возня» – это всегда противно, и в шестом классе было противно, и в девятом, а сейчас совсем стало тяжело, потому что парни сильные и уворачиваться от них все труднее и труднее. Если «возня» происходит в коридоре, на перемене, во дворе при общем стечении народа, то быстро и заканчивается, пусть со скандалом – всегда ясно, кто начал и примерно понятно, что орать и кого звать на помощь. Если «возня» начинается вечером на улице или в парке… но вечером в парк никто не пойдет, потому что всем ясно, чем это может кончиться. А тут чушь какая-то получалась, потому что нет никого, хотя вроде бы и в школе. От Смыкова я не ожидала.
Смыков как-то быстро и ловко притер меня к гаражу и начал целовать – всем ртом, прямо в губы, мокро и гадко. Я лупила по нему свободным кулаком, но вторая моя рука оказалась заведенной назад, и чем сильнее Валька наваливался на меня, тем сильнее я прижимала руку – вырваться не было никакой возможности. Закончилось все неожиданно – свистом и хохотом. Из окна второго этажа, из женского туалета, орали Светка Острецова, Ленка Лупандина и Машка Бойко.
– Что, Соколова, нашла себе любовничка?!
– Смыков, ты получше выбрать не мог? Или на целку польстился?