– И огнемет в придачу! – загремел хирург. – Нет, господин Кальб, с вами покончено. Прощайте навсегда!
– Но как же операция! Кто займется анестезией?!
Профессор оттолкнул ассистента и прошел мимо.
Антон на ходу сочувственно сжал Леопольду локоть.
Бедняга! Шницлер не из тех, кто кипятится, а потом отходит. Если сказал «прощайте навсегда» – значит, навсегда. А кому нужен недоучившийся медик, который не знает ничего кроме анестезии?
– Что вы застряли, Клобукофф! – обернувшись, рявкнул профессор. – Время не ждет! Пока я буду снова настраиваться на операцию, заново переодеваться и прочее, еще раз просмотрите программу анестезирования. У вас есть полчаса, я велел вколоть пациенту дополнительно четверть дозы релаксанта.
Антон так и обмер.
– Что?!
– Что слышали! Вы – лучший в моей группе и знаете уже не меньше, чем этот болван. Не стойте, шевелитесь! И не нервируйте меня упрямством! Я и так совершенно выбит из колеи! Не знаю, вернет ли меня в рабочее состояние даже prestissimo!
* * *Казалось, после разговора с Викторией ничто уже не способно потрясти Антона. Притупились мысли и чувства, по-стариковски согнулись плечи.
Но объявление Шницлера подействовало, как нашатырь на человека в полуобморочном состоянии. Ошарашенный, потерявший дар речи, Антон хватал воздух ртом.
«Вы с ума сошли, профессор! Я – никто, я даже не студент! Это просто незаконно! Это противоречит всем существующим правилам!» – вот что крикнул бы он Шницлеру, задержись тот в коридоре хоть на секунду. Но мефистофельский халат скрылся за углом, оглушительно хлопнула дверь, скрежетнул ключ. Профессор заперся у себя.
Что ему правила? Разве Шницлер их когда-либо придерживался?
И вообще – он прав, что отстранил анестезиолога от операции. Вдруг у Леопольда действительно грипп, испанка? Пациент и так очень слаб.
Что не стал переносить операцию на другой день – тоже прав. Подготовительный укол морфия уже сделан. Для организма больного это потрясение, и оно может быть оправдано лишь, если предваряет последующий наркоз. И наконец, жалко Викторию. Что ей, терпеть муку нового ожидания?
О себе же думать нечего. Мало ли что ты боишься ответственности. А самоуважение потерять не боишься?
Насчет того, что протокол анестезии ты знаешь не хуже Леопольда, Шницлер опять-таки прав. Нечего и зубрить, сто раз прочитано, изучено, перепроверено. Ты не раз видел, как это делается. А если что – профессор подскажет.
Но сколько Антон себя ни успокаивал, надевая светло-зеленый халат и протирая руки дезинфектантом в предоперационном отсеке, а поверить все-таки не мог.
«Я буду участвовать в операции Лоуренса? Нет, это совершенно невозможно! А вдруг от нервов что-то перепутаю или замешкаюсь? Ведь тогда вся вина ляжет на меня!»
Яростно полируя очки, чтоб на стеклах не осталось ни пылинки, повязывая шлем, обязательный для всех, кто не обрит наголо, заклеивая брови, Антон отчаянно паниковал.
Из-за стены глухо рычало пианино – профессор в яростном темпе играл Первую сонату Бетховена.
Забыть обо всем постороннем. Сосредоточиться на деле. Нет никакого Лоуренса Рэндома. На столе не он, а говяжья туша на мясном прилавке. Виктории же вообще не существует. И сам Антон – не еж, ощетинившийся нервами, а бесчувственная, не ошибающаяся машина, ходячий наркоаппарат Рот-Дрегера.
Он всё же просмотрел план анестезии еще раз. Последовательность действий, все дозировки и пропорции были аккуратно, по графам, расписаны злосчастным Леопольдом – и внизу стояла завитушистая подпись Шницлера.
Из операторской выглянула фрейляйн Нольде, старшая сестра. Она работала с профессором уже лет пятнадцать. Вряд ли у какого-нибудь хирурга когда-либо была столь преданная помощница. Какая женщина согласилась бы ради стерильности выщипать ресницы и выбрить брови? Неудивительно, что операционная сестра так и осталась «фрейляйн».
– Вы готовы, доктор? Прошу проверить аппаратуру, – сказала она.
Даже сквозь повязку было видно ободряющую улыбку. И «доктором» его, конечно, она назвала с той же целью – ободрить.
– Да-да, иду.
Операционный зал номер три, закрепленный за Шницлером, считался лучшим в клинике. Стены слепили белизной, аппаратура содержалась в идеальном порядке и сверкала, как столовое серебро у хорошей хозяйки, да и стол с переменным углом наклона был совсем неплох – зря профессор ругался.
Антон проверил калибровку на наркозной машине. Всё было точно: 81 % закиси азота, 17 % кислорода, 2 % эфира. Бедный добросовестный Леопольд приготовил целых три ингаляционных маски, не забыл и про запасную трубку. Отдельно лежали два заправленных шприца: один на случай шока, другой – на случай коллапса. Если, не дай боже, понадобятся, колоть будет кто-то из сестер: фрейляйн Нольде или фрейляйн Нитти. У них рука не дрогнет.
Младшая, итальянка, склонилась над пациентом, который уже лежал на столе, и что-то ворковала нежным голосом с мягким, приятным акцентом. Подходить к ним сейчас было нельзя, это могло вывести Лоуренса из полузабытья, в которое погрузил его релаксирующий укол.
Итальянка была тоже в шлеме наподобие летчицкого и с залепленными бровями. Кстати сказать, Антон ни разу не слышал, чтобы профессор уговаривал хорошенькую фрейляйн Нитти «удалить волосяной покров». Может быть, Шницлеру всё же не чуждо что-то человеческое?
Мысль была неуместно легкомысленная, но Антон ей даже обрадовался – сам чувствовал, что излишне напряжен, хоть чуть-чуть бы расслабиться.
– Герр доктор… – Младшая медсестра тоже обратилась к нему с небывалой почтительностью. Интересно, это они с фрейляйн Нольде между собой договорились его так называть или Шницлер велел? – Можете приступать. Герр Рэндом готов.
«Уже?! А профессор?!» – едва не вскрикнул Антон, охваченный паникой.
Но пианино уже умолкло. Это значило, что Шницлер переодевается. Он любит приступать к операции сразу, «на волне вдохновения».
На лицо Лоуренса лучше было не смотреть. Но краем глаза Антон увидел, что пациент рассеянно, мечтательно улыбается.
– Антуан… – пролепетал полусонный Лоуренс. – А где Вики? Вики, я тебя не вижу…
Да, фрейляйн Нитти права. Самое время.
– Всё будет хорошо, спите, – сказал Антон.
Надел на Рэндома маску, повернул краник, сосредоточенно следя за шкалой.
Сестры сами знали, что делать: крепко взяли пациента с двух сторон – «веселящий газ» мог вызвать конвульсии. Это еще ничего, главное, чтоб не начался кашель или, того хуже, рвота. «Плавнее, медленнее», – шептал Антон, прибавляя газа.
При помощи ларингоскопа ввел трубку в трахею. Манипуляция прошла идеально – как на муляже.
Раз, два, три, четыре…
– Кажется, всё нормально? – неуверенно сказал Антон, приподняв пациенту веко.
Старшая медсестра подтвердила:
– Всё отлично, герр доктор.
Шницлер будто подслушивал под дверью – она стремительно распахнулась, и профессор вошел быстрым беззвучным шагом. Его развевающийся халат был похож на пурпурную тогу. Лысые брови сдвинуты, глаза над маской слегка затуманены, будто у сомнамбулы.
– Дыхание автономное, ритмичное, – доложил Антон. – Тонус зрачков и мышц в норме.
– Датчики подключены, – подхватила фрейляйн Нольде. Она отвечала за работу следящей аппаратуры – электрокардиографа и кимографа. – Давление в норме. Пульс сто восемьдесят, но постепенно падает. Дыхание тридцать.
Младшая сестра, в обязанности которой входила подготовка инструментов, не сказала ничего – это было лишнее.
– Сто восемьдесят и тридцать? – хмыкнул Шницлер. – Подождем. Установите пока угол. И приготовьте материал.
Он не объяснил, как именно поднять и повернуть операционный стол – сестры и так знали. Противным словом «материал» профессор называл во время операции пациентов. Ну всё-таки не «кусок говядины».
Лоуренса перевернули на правый бок, левую руку подняли, пристегнули к дуге.
– Операционное поле…
Старшая сестра смазала костлявый бок йодом. Младшая прикрыла периферию полотенцами.
– Пульс девяносто, дыхание двадцать, – сказал Антон, которому сейчас полагалось следить за приборами.
Шницлер кивнул:
– Начинаем.
У него была привычка – во время операции проговаривать вслух всё, что он делает. Нечто вроде магического заклинания. Ассистентам же разрешалось открывать рот лишь в случае крайней необходимости.
– Начали. Оп-ля.
Он ловко сделал надрез скальпелем вдоль межреберья. Фрейляйн Нольде быстро ухватывала кровоточащие сосуды зажимами, перевязывала, отрезала концы ниток.
Антон поймал себя на том, что даже не морщится от вида крови – так завораживала эта слаженная, почти механическая работа.
Инструменты хирургу подавала фрейляйн Нитти, по-кошачьи быстрая и точная в движениях. Приняла окровавленный скальпель, сунула прямо в пальцы Шницлеру нечто, по виду похожее на разводной ключ. Как он называется? Ах да, реберный расширитель.
Шницлер решил не перепиливать ребра, чтобы облегчить процесс послеоперационной реабилитации. Он просто их раздвинет, хоть это и сильно усложнит его задачу.
– Держалки на перикард!
Медсестра подала пинцет и иглодержатель с шелковой нитью. Через десять секунд уже были готовы два специальных шва – «держалки».
– Еще разре-език… – промурлыкал профессор, разрезая ножницами перикард между швами.
Если он начал говорить нараспев, значит, доволен ходом операции. Антон шумно вздохнул, лишь сейчас заметив, что до сего момента еле дышал.
– А вот и левое предсе-ердие… Ого, ну и размерчик!
Антон покосился на операционное поле. Оно почти целиком было занято огромным малиновым предсердием, а желудочка видно не было – он там, в глубине, маленький, темно-синий, придавленный гигантским предсердием: типичная для митрального стеноза картина.
Сердце судорожно сокращалось – и Антон поскорей отвернулся. В конце концов, его дело сейчас – следить за показаниями приборов.
Ох! Нельзя было отвлекаться!
– Пульс учащается, профессор!
– Умеренный коллапс правого легкого, – спокойно ответил Шницлер. – Это нормально, коллега. Что нужно сделать?
Нашел время экзаменовать!
– Провентилировать! – вспомнил Антон и увеличил подачу газа.
Шницлер застыл, не сводя глаз со шкалы аппарата.
– Клара! – приказал профессор.
Фрейляйн Нитти быстро подошла к Антону, и он с облегчением посторонился. Шницлер прав – у итальянки больше опыта и чувствительней пальцы. Сейчас требовалась абсолютная точность и плавность.
– Ждем пять минут, потом приступаем.
Пока пульс приходил в норму, профессору промокнули мокрый лоб.
Антон смотрел на круглые настенные часы и думал: сейчас начнется самое опасное.
Во-первых, может произойти остановка сердца из-за шока. В этом случае Лоуренса еще, возможно, удастся спасти. Но если там тромб, и он оторвется…
Или же хирург, действующий вслепую, наощупь, слишком сильно расширит отверстие, и возникнет регургитация, обратный ток крови…
– Продолжаю. – Шницлер сунул палец в рану. – Нащупал границу предсердия и желудочка… Ощущаю отчетливое диастолическое дрожание… Шить кисет!
Фрейляйн Нольде быстро и мелко задвигала руками – клала на ушко предсердия круговой шов в виде кисета.
– Хорошо. Зажим на ушко! Теперь пинцет. Ножницы…
Профессор дернул ухом в сторону Антона – и тот спохватился. Сейчас место анестезиолога по правую руку от хирурга, у изголовья. Фрейляйн Нитти осталась у кислородной машины.
– Отсекаю выше зажима… Мыть палец!
Самую ответственную часть операции Шницлер собирался провести голым пальцем.
Медсестра стянула с его правой руки перчатку и подала металлический стакан, наполненный спиртом. Профессор поболтал указательным пальцем в стакане, потом на мгновение разжал зажим и быстро скользнул пальцем внутрь сердца.
Медсестра сразу же аккуратно затянула «кисет» – у высококлассного хирурга пациент не должен потерять ни единой лишней капли крови. Теперь палец хирурга, обтянутый кисетом, плотно закрывал отверстие в предсердии. И полностью находился внутри сердца.
– Провожу пальцевую ревизию… Отлично выраженный стеноз, без ревматических бляшек, и тромба вроде нет, – с удовольствием объявил Шницлер. – Внимание. Делаю!
Этот сигнал адресовался Антону. Сейчас палец перекроет кровоток. Анестезиолог должен быть начеку.
Фрейляйн Нольде, глядя на секундомер, начала считать:
– Один… Два… Три… Четыре…
– Передняя комиссура пошла… хорошо… – приговаривал доктор, будто сам себя убеждая. – Это очень простая, совсем простая процедура… Так, так… Есть… Заднюю не успеваю…
Антон и остальные неотрывно следили за кимографом.
– …Двадцать, – сказала сестра, и хирург немедленно вынул палец.
После двадцати секунд, согласно плану операции, сердцу нужно было дать поработать, пока не восстановятся давление и пульс.
Младшая медсестра выжидательно смотрела на Антона. Он спохватился: кислород!
Через пять минут Шницлер продолжил. Следующие двадцать секунд он убирал спайки уже задней комиссуры. Потом опять – кислород и перерыв.
– Запущенный случай, – сказал он, пока фрейляйн Нольде любовно обтирала ему лоб и глаза. – Задняя комиссура ригидна, плоховато поддается. Понадобится третий заход…
И всё повторилось еще раз.
Но вот профессор закатил глаза к потолку, будто к чему-то прислушиваясь.
– Пожалуй, можно закругляться. Чисто. Пациент молодец, и мы молодцы. Сейчас будем зашивать.
Два чувства испытал Антон в эту секунду. Первое было на поверхности, лучезарное и сильное: неимоверное облегчение. Но где-то позади паучьей тенью маячило и другое.
И стоило ему вытащить на свет, расшифровать этот иероглиф (он означал: «Теперь уж надеяться не на что…»), как стрелки приборов разом закачались, поползли справа налево.
– Черт! Черт! – вскричал Шницлер. – Давление упало! Мне не добраться до желудочка!
При кардиогенном шоке во время операции хирург – Антон помнил по лекции – может прокачать сердце рукой, но только не при боковом доступе – рука просто не дотянется до желудочка.
Здесь спасет только укол.
Теорию он помнил очень хорошо. Да и в предоперационной инструкции этот случай был предусмотрен. Но стоял – и не мог пошевелиться.
– Инъекцию, живо! – крикнул профессор.
Антон посмотрел на медсестер. Уколы – это по их части.
Но фрейляйн Нольде держала зажимы, а фрейляйн Нитти подавала кислород.
Свободной рукой Шницлер щелкнул Антона по носу.
– Коллега, очнитесь!
Я?!
Ну а кто же еще?
Вот и шприцы лежат: камфора с кофеином на случай коллапса и морфий на случай кардиогенного шока.
Антон бросился к столику. Черный иероглиф закачался перед глазами. Теперь он означал: «Перепутай шприцы. Никто тебя не обвинит – ты никакой не анестезиолог и не должен быть на операции. Перепутай – и она будет твоей». Он лишь головой качнул: ну, душа, ну потемки! Схватив шприц с морфием, кинулся обратно, под правую руку хирурга.
– Колите! Просто в мышцу, это же просто! – Шницлер кивнул на руку пациента, пристегнутую к дуге.
Антон выдохнул, ввел иглу, плавно нажал на поршень.
– Что там? Не вижу! – крикнул профессор итальянке.
– Давление пятьдесят! – ответила она через несколько мгновений. – Поднимается!
Всё, что происходило потом, Антон наблюдал словно через аквариум с водой: замедленные движения, покачивание цветных пятен – красного (Шницлер) и двух розовых (медсестрам полагались халаты розового цвета). Работа анестезиолога закончилась, навалилась опустошающая расслабленность. «Всё, больше от меня ничего не зависит, – лениво думал Антон. – Как выйдет, так и выйдет».
– Шов на ушко… Шить перикард… Шить мышцы… Шить кожу… – доносились команды профессора. Он тоже ничего не делал, лишь смотрел, как работает иглой фрейляйн Нольде – по части швов она была виртуозом. Звякнул в тазу ненужный уже реберный расширитель – верный признак скорого окончания операции.
Очнулся Антон, только когда Шницлер хлопнул его по плечу.
– Поздравляю с первой операцией, коллега. И с какой! Не знаю, перенесет ли пациент восстановление, но результат виден уже сейчас. Глядите: конечности теплые и порозовели. Цианоз исчез. Нормальное кровообращение восстановлено.
Антон механически потрогал руку Лоуренса. Она, всегда ледяная, действительно, была теплой.
– Герр профессор, – торжественно произнесла фрейляйн Нольде, – вы лучший хирург современности!
Вторая медсестра не осмелилась говорить комплименты, но протирала Шницлеру голый череп с такой нежностью, что Антон подумал: а ведь итальянка, пожалуй, влюблена. Они обе влюблены в Шницлера. Как много вокруг любви…
– Радоваться преждевременно. – Профессор сделал строгое лицо. – Давайте посмотрим, как он будет выходить из наркоза и переживет ли ночь. И не забывайте про возможность инфекции. Всё возможно и даже весьма возможно. Но если раньше у нас был один шанс из десяти, то теперь – один из двух. Если, конечно, никто здесь не допустит ошибки…
И выведением из наркоза, и ночным дежурством будут заниматься медсестры, в специальном реанимационном блоке, которым Шницлер очень гордился.
– …Не отлучаться от пациента ни на шаг, – инструктировал он помощниц. – Я часок посплю и присоединюсь к вам. Но если что – немедленно будите.
Физиономия у него была сонная, глаза слипались. После операции профессор всегда заваливался на диван у себя в кабинете – «регенерировал энергетические потери».
– Проводите меня, Клобукофф. Потом переоденетесь.
Он взял Антона под руку, повел за собой.
– Вам тоже нужно отдохнуть. После своей первой операции я, знаете ли, упал в обморок… Не беспокойтесь о вашем англичанине. Теперь всё зависит от крепости его организма, а уж мои барышни, будьте уверены, оплошки не сделают. Я тоже буду ночевать в клинике. А вы идите к прекрасной мисс Рэндом и порадуйте ее хорошей новостью.