Но все продукты за пределами сей скромной диеты считались роскошью и день ото дня дорожали. За фунт сахара на базаре просили тысячу рублей, за литр молока две тысячи. Еще хуже обстояло дело с одеждой. Новые сапоги стоили не меньше пятнадцати тысяч, брюки – от сорока.
В то же время на Большой Морской и Нахимовском, вдоль парадной Корниловской набережной до самого комендантского часа бурлила жизнь в ресторанах и кафе. Дамы по новой американской моде тянули через соломинку оранжад и лакомились мороженым, коммерсанты с брокерами обсуждали экспортные квоты и валютные операции.
На улице – это Антон сообразил быстро – следовало держать ухо востро, глядеть в оба. Петроградские навыки существования в опасной среде вспомнились быстро, хотя, как и с продовольственным вопросом, севастопольская действительность от сравнения безусловно выигрывала. Патрулей и облав Антон со своим чудесным документом (а для подстраховки был еще и тайный жест) мог не бояться. Угрозу представляли лишь офицеры, ходившие крикливыми, нередко подвыпившими компаниями, никому не уступавшие дорогу и с подчеркнутым презрением относившиеся к «шпакам». Особенно задиристы были казаки и офицеры так называемых «цветных» полков, новая гвардия: корниловцы, марковцы, дроздовцы. Завидев впереди черные мундиры, обыватели спешили перейти на другую сторону улицы. Так же научился поступать и Антон.
Разобраться в подводных течениях и неочевидных законах севастопольской жизни помогло общение с квартирными хозяевами. Многое, казавшееся загадочным, прояснилось.
В первое утро хозяйка подала завтрак: яичницу, сало, зеленый лук. На деньги замахала руками: «Шо вы, шо вы! Кушайте на здоровьичко!» Как и давеча, смотрела на постояльца с испуганно-угодливой улыбкой. Он спросил, как добраться до центра – тут же кликнула сына.
– А вот Савка вас до транвая проводит. Чого ж вам плутать, а ему всё одно делать нечего.
Ужасно это Антону не нравилось.
Мрачный подросток лет четырнадцати появился в окне, сплюнул в сторону.
– Идем, что ли.
Вот в мальчишке подобострастия не было нисколько. Наоборот, он поглядывал на жильца дерзко и неприязненно, с вызовом. За калиткой вынул кисет и, внимательно глядя в глаза, свернул цигарку из мелкоклетчатой бумажки, которая показалась Антону знакомой.
Вот куда подевался дневник, вечером оставленный на подоконнике! Блокнота было жалко, но Антон не сказал ни слова – слишком уж явно мальчишка провоцировал скандал. «Всё самое ценное носить с собой, – мысленно решил Антон. – Деньги, письмо матери, самые памятные фотокарточки. А „кодак“ отдать на хранение хозяевам».
– Эта бумага для курения не годится, – сказал Антон, усмехнувшись. – От нее будет сажа в легких. Гляди, от чахотки не помри.
– Кому помирать, это оно видно будет, – ответил Савка и опять сплюнул.
Можно было это расценить и как угрозу.
Идти и молчать Антону показалось скучно, а поведение мальчугана интриговало.
– «Савка» это Савелий или Савва?
Ответ опять прозвучал загадочно:
– Савватей пока что.
– Почему «пока что»?
Светлые глаза надменно скосились на Антона.
– А вот когда придут советские и ваших в море покидают, буду я Советий.
Мальчишка определенно нарывался на ссору. Однако кое о чем Антон начал догадываться.
– Твой старший брат, Петр, ушел к красным?
– Не, Петька в горы, к зеленым побег. У нас сейчас красных немае, – спокойно сказал Савка. – Но когда офицерьё на Перекопе юшкой умоется, зеленые враз покраснеют.
– Вот почему твои родители так легко меня пустили! Они не могли отказать контрразведке, потому что она знает про Петра! – Антон остановился. – Одного не пойму. Почему они боятся, а ты нет?
Паренек скучливо зевнул:
– Та ну их. А я коли шо, к Петьке сбегу. Есть у меня за это крепкая думка. В горах очень прекрасная жизнь. Получше, чем тут.
– Правильно делаешь, что меня не боишься. Я не из контрразведки. Я совсем по другой части.
– Чурався навоз говна, – буркнул на это маленький грубиян, не проявив никакого интереса к Антоновым занятиям.
Вечером, однако, стало понятно, что родителям трудный подросток эту новость передал. Страх в глазах хозяев пропал, услужливости тоже сильно поуменьшилось, а «тетка» завела разговор о доплате: «Во вы сами за то предлагали, а тариф ихний срам один».
Зато с Пасюком-отцом стало возможно разговаривать. Он теперь держался с постояльцем совсем иначе. Оказался неглуп, словоохотлив, себе на уме и даже не без спеси.
– Я в порту лебедочник, так? – говорил он, недоверчиво надкусывая цюрихский шоколад. – Сто пятьдесят тыщ в мае месяце получил, за меньше нехай им Врангель майнает. А офицера ихние, белая косточка, тридцать-сорок тыщ жалованья имеют. Есть которые к нам по ночам ходют корабли разгружать, не брезгуют – копеечка им не лишняя. За гроши ничего не скажу, плотют нашему брату рабочему культурно. А, с другой стороны, куда им деваться? Устрой мы, скажем, стачку – и всё, встал порт. Конец Севастополю. Чего ихние благородия со своими мамзелями шамать станут? Чем будут пушки палить? То-то. Вот и плотют, лебезничают.
Антон слушал с огромным интересом.
– Постойте, Павло Семенович, а вот вы рассказывали, что ваш родственник из Николаева, который сварщик, на нищету жалуется. Пишет, что при большевистской власти еле сводит концы с концами. И от собраний, митингов продыха нет. Получается, что рабочему при белых живется лучше, чем при красных?
– Тьфу ты! – рассердился Пасюк. – Я ему про Фому, а он мне про Ерему! Ничего не лучше! Василий резолюции голосует, ему как пролетариату почет, а мне всякая тля с погонами запросто может рожу наваксить, и не пикни.
– Ну так и комиссар, если что, церемониться не станет. Я жил под большевиками, знаю.
– Комиссар, конечно, тоже в харю может. Но он свой человек, трудовой. А паразиты – никогда. – Павло Семенович неожиданно закончил спор цитатой из «Интернационала». – Та шо с вами толковать! Хто на перине спал, какаву пил, не поймет.
И все же кое-что существенное Антон из этого разговора понял. В благодарность за науку сфотографировал «кодаком» всё семейство Пасюков на фоне их хаты. Отпечатал в ателье два снимка: большой отдал хозяевам, маленький оставил себе – на память о важном открытии.
«Мой народ похож на черноземную почву, таящую в себе мощный ресурс плодородия, но издавна удушенную сорняками, заваленную мусором. Здесь могли бы произрастать чудесные злаки, прекрасные цветы и сочные плоды, но никто и никогда эту землю толком не возделывал, не облагораживал, не засеивал – только сосал из нее соки и терзал. С чего бы народу получиться лучше, чем он есть? Да, он груб, примитивен, даже свиреп. Но в нем, как в Павло Семеновиче, живет сознание своей значительности, достоинство трудящегося человека, знающего, что без него ничего не будет – ни общества, ни государства. Вот сейчас, при бароне Врангеле, рабочие живут совсем неплохо, сытно, а все равно враждебны к власти. Потому что она перед ними заискивает, но за ровню не держит. Человеку нужно уважение, поэтому люди и пошли за большевиками. У тех голодно и страшно, но зато декларируется почтение к пролетариату. Оказывается, русский человек за уважение готов платить большую цену, оно дороже благополучия. И это, наверное, неплохо говорит о русском человеке…»
За неимением дневника записать мысль было негде. И не надо. С четвертого дня севастопольской жизни Антон уселся за сочинение проекта, и эта работа поглотила его писательский зуд целиком, без остатка.
Первая глава посвящалась расчету потенциального населения Южнорусского государства – в количественном и структурном аспектах.
В канун революции образованная страта общества, в которую следовало включать потомственное и личное дворянство, почетных граждан и духовное сословие, насчитывала в Российской империи два с половиной процента, или без малого четыре миллиона человек. Часть этого сословия погибла в ходе гражданской войны и красного террора, часть попала в подданство новообразованных государств, часть сделала выбор в пользу большевизма. Если отнять тех, кто поддерживает большевиков или просто не захочет трогаться с места, речь может потенциально идти о двух миллионах человек. Эта цифра, конечно, была слишком вольным допущением, но при нынешней неразберихе никто не взялся бы определить ее точнее. Если план Бердышева осуществится и между двумя Россиями начнется свободная миграция, как бы не пришлось через некоторое время вводить квоту на приезжих. Кроме «паразитов» и «бывших» наверняка найдется много взыскующих лучшей жизни из числа тех же пролетариев. На нынешний же момент население полуострова состоит из полумиллиона местных обитателей и трехсот или четырехсот тысяч беженцев.
Вопрос: сможет ли полуостров в будущем прокормить два с половиной или даже три миллиона граждан?
Этой теме Антон отводил второй раздел доклада.
Вопрос: сможет ли полуостров в будущем прокормить два с половиной или даже три миллиона граждан?
Этой теме Антон отводил второй раздел доклада.
Площадь Тавриды – 23600 квадратных километров. Получится примерно сто жителей на километр. Не так уж тесно, в Нидерландах плотность населения выше. Но проблема в том, что основную территорию занимают скудные водой степи. Пахотных земель немного. Для экспорта есть рыба, лес, соль, вино и фрукты, но транспортные средства ограничены, от прежнего Добровольного флота остается всего девять пригодных к плаванию грузовых пароходов.
С такими ресурсами прокормить три и даже два миллиона, разумеется, невозможно. Но ведь они соберутся в Крыму не сразу. Пока длится война, пока будут идти непростые переговоры о мире, минует, вероятно, не меньше года. В этот срок приток иммигрантов будет ограничен теми, кто сейчас бедствует за границей. По данным Статистического комитета, в Турции нашли временный приют 35 000 беженцев, 20 000 в Сербии, 6000 в Греции, 6000 в Грузии, около 4000 в Египте. Вот кто вернется в первую очередь, потому что счастливцы, добравшиеся до западной Европы, торопиться не станут – подождут, пока жизнь в новом государстве стабилизируется. Таким образом, в первый период существования республики ее население составит чуть более одного миллиона человека, а это совсем другое дело.
Третий раздел назывался «Жизнеобеспечение страны в краткосрочной перспективе». Для наполнения годового бюджета, который, по оценке Статистического комитета, должен был составить порядка 40–50 миллионов фунтов стерлингов, Антон предлагал пополнить доходы от экспорта за счет двух дополнительных источников.
Во-первых, добиться передачи правительству зарубежного имущества и авуаров Российской империи. Для этого требовалось взять на себя ответственность за внешний долг, прежде всего французский. Там миллионы семей разорились на русском займе, и Россия стала для французов бранным словом. Признание долга сразу изменило бы отношение европейцев к новому государству. При этом никто, разумеется, не ждал бы немедленной оплаты по счетам. Таврия, одна из пятидесяти губерний старой России, могла бы начать выплату своей доли, двух процентов долга, пообещав вернуть остальное после мирной победы над коммунизмом.
Во-вторых, можно продать на металлолом ржавые останки Черноморской эскадры. В Европе индустриальный бум, спрос на сырье огромен. Да за одну «Императрицу Марию», перегородившую северный край бухты, можно с ходу получить 3 миллиона, а есть ведь еще три линкора на плаву, и маленькой стране они совершенно ни к чему.
В четвертом разделе своего трактата («Направления среднесрочного и долгосрочного развития») Антон писал о том, что процветание будущей страны будет держаться на четырех опорах.
Первое: нужно культивировать, сделать пригодными для обитания и сельскохозяйственного использования степные пространства.
Второе: решить задачу самообеспечения топливом, для чего требуется создать шахтно-разрезный комплекс в Бешуе, где обнаружены залежи высококачественного каменного угля.
Третье: превратить Таврию в высокотехнологичное государство, которое будет торговать не промышленной продукцией, а научными разработками и патентами. Заводы здесь строить негде и работать на них некому. Но такой концентрации людей с высшим образованием – инженеров, ученых, исследователей – еще не знала история. Необходимо развернуть многопрофильный научный центр на базе Таврического университета в Симферополе, а Ялту превратить в форпост лечебно-оздоровительной медицины.
Отсюда четвертое: использовать благословенные природные условия южного побережья для создания курортной зоны. Она будет успешно конкурировать с Лазурным берегом благодаря целебным свойствам своего сухого субтропического климата. Ну и, конечно же, Крым должен стать Меккой туберкулезной терапии, отобрав первенство у чрезмерно дорогой и лишенной моря Швейцарии.
Когда работа над бумагой шла уже вторую неделю и переключилась с области экономической на общественно-политическую, еще более интересную, случилось одно событие, выбившее прожектера из колеи.
Как обычно, в первой половине дня он писал, а после обеда отправился в Статистический комитет, где должны были приготовить очередную порцию документов.
В Севастополе понемногу восстанавливалась нормальная жизнь. Почти по всем линиям вновь ходили трамваи, два года проторчавшие в депо. Антон ехал от Корабельной слободы в сторону железнодорожного вокзала, обдумывал непростую проблему: возможно ли в стране, находящейся на положении осажденной крепости, исключить из системы наказаний смертную казнь.
Жара еще не началась, солнце грело и радовало, но не пекло, а трамвайчик был не похож на питерские. Маленький, будто игрушечный, прицеп, всего на четыре ряда скамеек, насквозь продувало бризом, белые занавески легкомысленно полоскались в воздухе. Дверей в вагончике не было, к каждой скамье сбоку вели кокетливые ступеньки.
У Корабельного спуска вагоновожатый тренькнул, замедляя ход перед остановкой. На ней ждало что-то очень уж много людей. Антон рассеянно посмотрел на них и удивился. Впереди обмахивался шляпой полковник Патрикеев, очень элегантный в штатском костюме. Он радостно улыбался, глядя в вагон. Антон вежливо улыбнулся в ответ, но вдруг понял, что улыбка Аркадия Константиновича адресована не ему, а мужчине в кепи, который сидел на передней скамье.
Маленький поезд остановился.
– Ну здравствуй, голуба, – громко сказал Патрикеев своему знакомому. – Приехал, слезай!
Потом поднял два пальца, и люди на остановке разом задвигались, обходя полковника с двух сторон. Это всё были мужчины с одинаково сосредоточенными лицами. Антон узнал среди них бритого Шишкова.
Дальше случилось невероятное. Человек в кепи сорвался со скамьи, протиснулся через двух завизжавших дам, вывалился прямо на мостовую, уронил свой головной убор, но не обернулся, а побежал в сторону пакгаузов.
Что-то громко треснуло. Антон не сразу понял, что это стреляли. Но у бегущего подломилась – нет, переломилась – нога, на которую он как раз наступил. Так хрустит и трескается палка или сук.
Человек снова упал. В трамвае закричали.
Оставляя красный след, раненый пополз. Антон не мог шелохнуться.
К ползущему без особой спешки шли люди Патрикеева.
Тогда раненый замер. Оглянулся. На совершенно белом лице сверкнули оскаленные зубы. Рука потянула из кармана что-то, цеплявшееся за подкладку.
Пистолет!
Снова хлопнуло.
Оружие отлетело в сторону, а беглец схватился за локоть и сдавленно, страшно заревел.
Антон тоже вскрикнул, представив себе эту невообразимую боль: в этом месте проходит ulnaris nervus!
Преследователи встали вокруг лежащего, но расступились, когда приблизился полковник.
Он, нагнувшись, сказал что-то веселое, слов было не разобрать. А потом наступил штиблетом на раздробленный локоть. Раздался вопль, полный такой муки, что женщины в вагончиках перестали визжать.
Шишков махнул вагоновожатому:
– Что встал? Давай отсюда, давай!
Трамвай дернулся, Антона кинуло на переднюю спинку, где еще полминуты назад сидел человек в кепи.
Никто не оборачивался. Но стоило трамваю повернуть за угольные склады, как все одновременно заговорили.
– Большевик или зеленый, – сказала дама, визжавшая громче всех. – Ужас какой. Я ночью не усну!
Мужчины обсуждали поразительную меткость выстрелов:
– Каково? Сначала в ногу: не бегай. Потом в руку: не шали. Контрразведка. Мастера!
Антон был вынужден подпереть кулаком челюсть. Она прыгала.
* * *В тот день до Статистического комитета он так и не доехал. Вечером не написал ни строчки. Ночью ходил по комнате, не мог спать.
Конечно, сказывалось потрясение. Антон впервые видел вблизи, как стреляют в человека. Однако дело не только в эмоциях. Случившееся на трамвайной остановке поставило под сомнение всё, чем он с таким увлечением занимался, во что верил.
Контрразведка – та же боевая часть, говорил себе Антон бессонной ночью. Полковник Патрикеев ведет войну с опасным врагом, у этого врага есть оружие. Всё так, всё правильно. Но зачем наступать ботинком на раненый локоть? Если полковник вытворяет такие вещи на улице, при многочисленных свидетелях, что же он делает с арестованными, когда никто не видит? И это – член Братства Белой Розы, соратник Петра Кирилловича, столп будущей идеальной республики?
Сам себе возражал: ты интеллигентик, слюнтяй, цюрихский мечтатель. Увидел краешек кровавой схватки, идущей уже третий год, и заахал. Чекисты тысячами расстреливают совершенно мирных людей, ты сам был этому свидетелем. А ведь красный террор восемнадцатого года был еще цветочками, разве мало ты видел в газетах фотографий с истерзанными телами большевистских жертв?
Но этот аргумент не успокаивал, не давал ответа на коренной вопрос. Если мы не лучше их, зачем тогда всё?