Петушков жадно взглянул на еду. Давно, давно не ели они печеного хлеба. Он проглотил слюну и подошел к актеру.
- Ешьте! - убежденно сказал он. - Ничего! Ешьте!
На лице актера проступили багровые пятна.
- Но как же!.. - прошептал он. - Я - артист... Меня знают... Я горд... Я не могу милостыню... Спасибо, но...
Он взглянул на женщину. Она стояла перед ним, низко опустив голову, и теребила руками фартук.
Актер медленно поднялся с тачки, снял шляпу, посмотрел куда-то вверх, в сизое холодное осеннее небо, прижал шляпу к груди - и вдруг запел. Из его горла вырвались слабые, хриплые, больные звуки, но он не заметил этого и продолжал петь. И Тарас с удивлением увидел, как на его глазах молодеет человек и голос начинает крепнуть, вот уже звенит металлом. А может, только показалось ему? Казачка благоговейно замерла на месте и, сложив на груди руки, смотрела прямо в лицо актера не мигая. У плетня стали собираться соседи - мужчины и бабы. Протискивались во двор. Бабы уже плакали, дивчата вытирали глаза косынками, старики опустили головы на палки и сняли шапки... Актер все пел, протянув перед собой шляпу, арии и песни - все подряд. Он благодарил казачку. И не за вдовий хлеб ее - за добрую душу. Он всех благодарил своею песней. Всех, кто слушал его, старого, больного русского артиста, кто прощал ему простуженное горло и вместе с ним плакал над его песнями, как только русские люди умеют плакать...
Он кончил и обессиленно опустился на тачку. Все молчали. Только бабы все еще всхлипывали и вытирали глаза углами косынок.
Из толпы вдруг выступил старый дед и строго посмотрел на всех.
- Этот человек кто? - спросил он, ткнув пальцем в сторону актера. Потом укоризненно покачал головой. - Этот человек, граждане, артист. Вот кто этот человек. Не похвалит нас наша власть, если мы такого человека не сберегем. Так я говорю, га? - Он снова строго посмотрел на односельчан, потом обернулся к актеру. - Вы у нас оставайтесь, прошу я вас. Если сила есть, еще споете, а мы поплачем. А нет - живите так... Га?
- Живите! - сказала актеру хозяйка-казачка...
- Ну-с? - спросил Петр Петрович, когда, простившись с актером, тачечники вышли из села. - Ну-с, а мы? Может, э... по дворам пойдем? А? С рукой протянутой? - Он посмотрел на Петушкова.
Парикмахер вдруг озлился.
- Мне что? - закричал он тонким, петушиным фальцетом. - Я из-за кого стараюсь? Мой продукт в любом селе бабы с руками оторвут. И, уж будьте уверены, полной мерой заплатят...
- Что ж это за продукт? - недоверчиво спросил Тарас.
Парикмахер тихонько засмеялся и подмигнул всем.
- Пудра, - шепотом сказал он, - пудра, если угодно знать.
- Пудра? - оторопел Тарас.
- Что? А? Хитро пущено? - ликовал Петушков. - А-а? То-то! Психологический продукт! Вы скажете: война. А я вам отвечу: женщина. Женщина всегда остается женщиной, ей всегда пудра нужна. - Он нежно поглядел на свою тачку. - С руками оторвут.
- Да-а... - сказал бухгалтер. - Продукт - первый сорт. Только... э... куда же дальше идти? Дальше... э... некуда.
Действительно, дальше было некуда. Они всю землю прошли от Днепра до Дона, - не было неразоренных сел. Дальше начиналась обожженная прифронтовая полоса. Идти было некуда.
Теперь и Петушков понял это. Но он еще не хотел расставаться с мечтой.
- К вечеру, - загадочно сказал он, - мы, наконец, придем.
Попутчики недоверчиво посмотрели на него, но пошли. К вечеру они вошли в станицу. Она была, как и сотни других оставшихся позади, такая же полувымершая, сонная, пустая, с тоскливо нахохлившимися избами, с мокрой соломой на крыше, с тощими дымками из труб, но Петушков сделал вид, что это и есть то, чего они искали.
- Ну, вот! - ликующе закричал он, украдкой поглядывая на попутчиков. Вот оно, вот оно, то самое!
Они притворились, что верят и его словами и его радости. Только бы уж конец, дальше идти некуда.
- А ну, налетай, налетай! - весело закричал Петушков бабам у колхозного двора. - Прошу внимания. Имею предложить красным девушкам, а также молодайкам секрет красоты и вечной молодости. Вот! - ловко выхватил он из тачки свой мешок. - А ну, налетай!
Его сразу же окружили девки и бабы, радуясь веселому человеку.
- Что это, что? - заверещали они.
- Это - пудра! - во всю силу своих легких крикнул Петушков.
Стало тихо.
Молодая простоволосая казачка, ближе всех стоявшая к Петушкову, недоверчиво покосилась на его мешочек.
- Пудра?
- Лебяжий пух! - ответил Петушков.
- Это что ж? - тихо спросила казачка. - В надсмешку?
- Нет, почему же? - растерялся парикмахер. - Я всей душой...
- Над вдовьим горем нашим надсмеяться пришел? - покачала головой казачка. - Ай-яй-яй-яй, стыдно тебе, пожилой ты человек!
- Нет, ты скажи, для кого нам пудриться? - зло закричала пожилая баба и рванула с головы платок. - И без пудры поседели от горя нашего!
Теперь зашумели все:
- Ты мужиков наших верни, а тогда - пудру...
- Ты нам прежнюю жизнь верни!
- Для кого нам пудриться, для немцев?
Они подступали к нему яростные, беспощадные, как потревоженные осы, он горе их разбередил. Петушков отмахивался от них обеими руками и бормотал:
- В городе нарасхват брали...
- Шлюхи брали! - закричала простоволосая казачка. - А мы закон знаем, бесстыдник ты, срамник.
- Сам пудрись! А у нас - радости нет!
Тарас и бухгалтер подхватили парикмахера и чуть не на руках вынесли его из толпы.
Вслед им полетели комья грязи и глины...
- Так! - приговаривал Тарас, когда комок шлепнулся подле них. Правильно, бабы! Грязью нас, грязью! Мы вам грязь принесли, и вы нас грязью. Так!
Петушков, согнувшись, брел за своей тачкой...
- Ну-с! - как всегда насмешливо, начал Петр Петрович, но, взглянув на Петушкова, только рукой махнул.
Ночевали на большой дороге...
Где-то, словно дальний гром, гремели орудия. Тарас снял шапку, прислушался. По его лицу прошло легкое, счастливое облачко...
- Хоть голос услышал, - сказал он. - Вот и недаром шел.
Какой-то человек, неподалеку от него, негромко говорил людям:
- А вы слухам веры не давайте. Сталинград как стоял, так и стоит, и стоять будет.
- А вам откуда известно? - спросил ехидный голос из темноты.
- А что знаю, то говорю, - спокойно ответил человек, и Тарас стал прислушиваться к его голосу. - У немцев под Сталинградом неустойка вышла. Крепок орешек, не по зубам!
Тарас обернулся к Петру Петровичу и тихо попросил его:
- Тому человеку, что говорит, скажите - пусть ко мне подойдет.
Петр Петрович удивленно взглянул на Тараса.
- Убедительно прошу! - тихо, но взволнованно прибавил Тарас.
Бухгалтер пошел и сейчас же вернулся с тем, кого звал Тарас. В темноте лица его не было видно.
- Кто меня звал? - сказал человек в темноту. - Зачем?
- Я звал, - негромко ответил Тарас. - Здравствуй, Степан.
- А-а! - с секунду длилось молчание. Потом человек сказал тоже негромко: - Здравствуйте, батя!
Это был старший сын Тараса, Степан.
6
Да, это был старший сын Тараса, Степан.
- Ну, здравствуй, отец! - снова удивленно повторил он. - Что же ты тут делаешь... на дороге?
- Ищу землю неразоренную, - усмехнулся Тарас в усы.
- А! И не нашел?
- Нет! Отчаялся.
- Да-да... А неразоренная земля недалеко... За Волгой.
- Недалеко, а ходу туда нет.
Они сели в сторонке от людей - Тарас на пень, Степан прямо так, на траву.
- Про тебя не спрашиваю, - сказал Тарас. - Я землю неразоренную ищу, а ты тут, гляжу, души неразоренные ищешь?
- Да, - засмеялся Степан. - Пожалуй, что так.
- И находишь?
- Много.
- Много? - недоверчиво протянул отец. - Я не встречал...
- Значит, плохо ищешь...
- Я и не ищу! - отмахнулся старик. - Каждый по своей совести живет. Я про свою душу знаю, а что до чужой - мне дела нет.
- Вот оно и выходит: причина вся - все мы в одиночку чистые...
Тарас не ответил. Они помолчали немного.
- А я тебя в армии считал, - сказал отец. - А ты, выходит, вот где?..
- Да... Так вышло...
- А мне говорил: в армию иду!
- Ну, отец, всего сказать нельзя было... - пожал плечами Степан.
- Это отчего ж? - хмуро спросил старик.
- Да ведь дело-то мое... - ответил Степан, оглядываясь, - секретное... партийное... Так вдруг и не расскажешь!
- А в этом деле беспартийных нет! - сердито проворчал старик. - Мог и сказать. Не чужому. Теперь все партийные! Немцы выучили...
- Да, - засмеялся сын. - Теперь я бы сам сказал... И меня кой-чему выучили...
- Ну, а Валя где? Эвакуирована?
- Нет... Здесь...
- Где здесь? - удивился старик.
- Ну, вообще здесь... Тоже, как и я, ходит, - он наклонился ближе и прошептал: - Она сейчас там... на неразоренной земле... У наших... Я ей навстречу иду... Должны встретиться.
- Скажи-ка! - протянул Тарас. - Вот те и Валя! Так ведь она ж... женщина!
- Вот, как видишь!
- И не молоденькая!
- Я ей сам говорил... Вот тоже, как и ты, ответила: теперь беспартийных нет. Так и ходит.
- Ходит! - воскликнул Тарас и ударил себя по коленям. - А? Скажи пожалуйста. А мне хоть бы слово, хоть намек... сукины вы дети! Не прощу!
Степан усмехнулся, ничего не сказал.
- Что ж ты про сына не спросишь? - проворчал старик. - И отца забыл и сына? Вот вы какие...
- Да я знаю о нем... немного... Жив ведь Ленька, здоров?
- Ну, здоров, - ответил Тарас и вдруг спохватился. - Постой, постой. Да ты от кого знаешь?
- Ну, от Насти... - неохотно выдавил сын. - Пишет она мне... иногда... Люди приносят...
- Та-ак... - горько покачал головой Тарас. - Заговорщики! Ну, Степан, вовек я тебе этого не прощу. Не прощу, нет. А Настю - приду - выпорю.
- Так ведь я ж свою ошибку признал, - засмеялся сын. - Видишь вот, не таюсь.
- Не таюсь! Еще бы от родного отца таиться. Да кто тебя человеком сделал, а? Да я, если хочешь знать, я тебя в большевики вывел!
- Тсс!
- Верно ведь? - шепотом спросил все еще злой Тарас.
- Верно, отец, верно. Все верно!
- Нет мне от сынов радости, чертовы вы дети! - проворчал он, не унимаясь. - Один в плен попал, еле выдрался. Другой от отца таится. От третьего вестей нет. Один я, как пень, старый дурак, хожу по свету.
Он снова посмотрел на сына. В темноте было смутно видно его лицо, только глаза блестели.
- Ну, давай! - дрогнувшим голосом сказал старик. - Давай, как люди, поцелуемся хоть. - Он обнял голову сына, привлек к себе и прошептал прямо в ухо: - Спасибо, сын! Спасибо, что не обманул... Я на тебя надеялся больше, чем на всех... Спасибо! - И он поцеловал его. Потом легонько оттолкнул и добродушно проворчал: - Эть, бородатый какой! Только по голосу тебя и признал. Голос - мой. Ну, пойдем! - сказал он, подымаясь. - Покажу я тебе моих попутчиков.
Они подошли к костру, и Тарас представил Степана:
- Вот. Земляка встретил.
- А-а! - равнодушно отозвался Петр Петрович. - Ну, садитесь, грейтесь!
Петушков скользнул по лицу Степана неопределенным взором и тотчас же забыл о нем. Охватив голову руками, он раскачивался над огнем, вздыхал, бормотал что-то...
- Вы что, больны? - вежливо спросил Степан.
- А? Да, да... Больной... больной я... - пробормотал парикмахер. Старый, маленький, глупый человек... Это я... Пожалуйста... И мне ничего не надо на земле. Ничего... Только гранату... Одну гранату. Больше я ничего не скажу.
Степан усмехнулся. Все разговоры на большой дороге кончались тоской по гранате, это он отлично знал. Он за то и любил большую дорогу, что люди здесь разговаривали вольно, не таясь, не то что в городах и селах, где глядят на незнакомого человека недоверчиво и заранее боятся и того, что он скажет, и того, о чем он умолчит.
На большой дороге всегда говорят о гранатах, и Степан не раз думал, что если б каждое ненавидящее Гитлера русское сердце швырнуло бы во врага одну гранату - только одну, - от немецкой армии мокрого места не осталось бы. Но голая ненависть не швыряет гранат, это он тоже знал. Гранаты кидает мужество.
Степан лежал сейчас у костра, глядел в огонь, а перед ним, шумя, проходили все эти месяцы борьбы и хождения по мукам.
7
Хождение по мукам? Нет, так будет неправильно сказать. Были, были муки. И сомнения были, холодные, колючие. И, бывало, схватывало за горло отчаянье. Все было! Но зато в минуты восторга, необыкновенного, полного счастья, когда вдруг где-нибудь на дороге, во мраке, встретишь незнакомого, но родного человека, и он распахнет перед тобой, доверясь, все богатство своей души, непокоренной, красивой русской души, и спросит: "Как же быть, товарищ? Научи, что делать?" - и ты вложишь оружие в его тоскующие руки. Нет, не хождение по мукам. Старик отец хорошо сказал: "поиски душ неразоренных". Да, поиски...
Когда в июле стояли они с женой на дороге и мимо них, окутанные пылью, проходили на восток последние обозы, он вдруг почувствовал на минуту - но долгой была эта минута, - как у него из-под ног медленно и неотвратимо уползает земля...
- Валя! - сказал он, не глядя на жену. - Тебе еще не поздно! А?..
Она тихо засмеялась.
- Отчего вы все, мужья, такие? Ей-богу, хуже матери. Мать благословила бы...
А он чувствовал, как уползает, уползает из-под ног земля, на которой было так легко и привычно жить.
- Ты бы уехала, Валя, а? И без тебя все сделается.
- А я не хочу, чтоб без меня, - сказала она, хмурясь. - Сейчас беспартийных нет...
Он обнял жену за плечи, погладил ее седеющие волосы. Последние обозы проходили на восток и пропадали в пыли...
В тот же вечер Степан и Валя Яценко ушли в подполье, это было как переселение в другой мир. Степану оно далось куда труднее, чем Вале.
Он не сразу осознал, что произошло. Еще вчера ходил он, Степан Яценко, по земле плотно, уверенно, властно - сегодня должен красться тайком. По своей земле!
Эта земля... Он знал ее всю, на сотни верст вокруг, ее морщины, ее складки и рубцы, ее видные всем богатства и известные только ему одному болезни и нужды... Он ставил на ней города, прорубал новые шахты, он планировал, где и что рожать полям, и стоял над ними нежный, как муж, и заботливый, как строитель. И за это облекла его она властью над собой и над людьми, живущими на ней, и нарекла хозяином.
Он был беспокойным и строгим хозяином. Он любил во все входить сам. Он ничего не прощал ни себе, ни людям. Часто останавливал он машину ночью на дороге, вылезал из нее и кричал: "Не так пашете! Не так мост кладете! Не так гатите гать! Сделайте так и так. При мне! Чтоб я видел". И люди не спрашивали, по какому праву приказывает им этот незнакомый грузный человек. От его большого, могучего тела исходил ток власти. В его голосе, густом и сильном, была власть. В его глазах, цепких, острых, горячих, была власть. И люди послушно ей покорялись.
А сейчас Степану надо согнуть свое большое тело. Надо стать незаметным. Научиться говорить шепотом. Молчать, хотя б душа твоя кричала и плакала. Потушить глаза, спрятать в покорном теле свою непокорную душу.
Один только Степан знает, каких трудов и мук ему это стоило. Да Валя знает. Никогда, за долгие годы семейной жизни, не были они так близки, как сейчас. Валя все видела, все понимала.
- С чего же мы начнем, Валя? - спросил он в первый же день их подпольной жизни. Спросил невзначай, небрежно, словно и не ее, а самого себя вслух, а она услышала и поняла: растерялся Степан, не знает... мучится...
Да, растерялся...
Раньше он всегда знал, с чего надо начинать, как запустить в ход большую, громоздкую машину своего аппарата. И день и ночь дрожал, фыркал у подъезда мотор запыленного, забрызганного грязью "голубого экспресса". Трепетали барышни на телефонной станции. Сотни людей были под руками, ждали приказаний.
А сейчас Степан был один. Он да Валя. Маленькая, худенькая женщина. Да где-то там, во мраке ночи, еще десяток таких, как он, сидят, забившись в щели, ждут: придет человек, который скажет, как начинать дело. Они не знают, кто этот человек. Они знают только: он должен прийти.
Этот человек он - Степан.
Против него - враг сильный и беспощадный. У него, а не у Степана власть. У него, а не у Степана земля. У него, а не у Степана армия.
- Вот что, Валя, - нерешительно сказал он, - пожалуй, поступим так... Ты оставайся тут... как центр... А я пойду к людям.
- Ну что ж! - сказала она, внимательно на него глядя. - Иди. Это правильно.
Они просидели до утра, рядышком, словно это была их первая ночь. Но о любви они не говорили. Они вообще говорили мало, но каждый знал, о чем думает, и о чем молчит другой, и о чем старается не думать. Из слов, сказанных в эту ночь, немногое уцелело в памяти Степана, - да и не было их, значительных слов! - но навеки запомнилась рука Вали, теплая и покойная; как лежала эта рука на его плече и успокаивала, и ободряла, и благословляла: иди.
Утром он пошел, а она осталась здесь, на хуторе, у своих стариков. Прощаясь, он сказал ей:
- К тебе тут люди будут приходить... Так ты принимай их... говори...
- Хорошо, - сказала она.
Все это он сказал ей и ночью раз десять.
Он потоптался еще на пороге.
- Ну, прощай, хозяйка.
- Иди!
Он пошел, не оглядываясь. Но, и не оглядываясь, знал он: подняв руку, стоит жена на пороге. Он шел и думал об этой руке.
Ему не надо было спрашивать дороги - он шел по своей земле. Никогда не покидал ее. Был с ней и в пиры и в страду. Вот он с ней в дни ее горя. Больше не был он ей хозяином, - что ж, остался ей верным сыном.
И земля отвечала ему теплой и тихой лаской. Словно вздох, подымался над ней утренний туман и таял, и тогда открылась перед Степаном вся степь без конца и без края. И звенела она, и пела, и ластилась к его ногам. А он шел через серебристые ковыли и жадно вдыхал ее запахи - густые, тягучие, жаркие. Горькая полынь смешивалась с медовым клевером, кладбищенский чебрец с нежной мятою, запах жирной, черной сырой земли с знойным дыханием степного ветра. А на горизонте синели далекие острые конусы глеевых гор, оттуда приходил запах тлеющего угля. Все детство в нем, в этом запахе, вся жизнь в нем - для человека, рожденного на дымной донецкой земле. Она и в горе хороша, родная земля! В горе ее бережнее любишь.