Понимал он также, что облик неказистой летучей мыши есть только временное пристанище для него, могучего и жадного упыря, которому никак не улыбается проспать всю зиму вниз головой в какой-нибудь пещере или под крышей заброшенного человеческого строения. Однако помнил он и ужасную жажду крови, охватившую его в том жестоком обличье, и понимал, что, превратившись снова в упыря-человека, принужден будет эту жажду в скором времени утолить.
Рядом с Хомяком надоедливо выли и скрипели колеса; если одно из них наезжало на кочку, бахрома серой пыли, повисшая на днище, испускала из себя облачко, запорашивающее нетопырю его выпуклые глазки. Сзади, ближе к задку повозки, болталось на особом крючке кожаное ведро, впереди свисали с облучка человеческие ноги в стоптанных сапогах, впереди и сзади топали лошадиные копыта, внизу по примятой траве проселка ползали съедобные насекомые, однако их невозможно было достать, не отцепившись от кузова телеги. Тогда он начал прислушиваться к голосам своих бывших товарищей, звучавшим сверху, будто с неба, и поразился, установив, что смысл сказанного доходит до него не сразу. Писклявый Каша
бахвалился, что еще и не так обманет Лесного хозяина, и понять, о чем казак талдычит, было совершенно невозможно. Однако уже и то неплохо, что отряд уходил все дальше и дальше от хутора, где так здорово они набезобразничали. Чем дальше от того страшного места, тем лучше. А чем больше утечет времени после проделки, тем легче будет убедить себя, что ничего и не было. Вообще же Хомяк догадывался, что его посмертные превращения произошли именно из-за отвратительных злодейств, совершенных им на сожженном хуторе, однако не желал останавливаться на этом объяснении. Ведь тогда превращения становились карой за преступления, а это было бы обидным, и вдвойне обидным от того, что его товарищи, не чувствовавшие, по-видимому, никаких угрызений совести, наказания избежали.
В рассуждениях своих Хомяк не принял во внимание судьбу казака Тычки, смирно висевшего себе на дубе, однако следует учесть, что приходившие ему тогда в голову мысли были скорее ощущениями или не получившими четкого словесного воплощения догадками.
Тут Хомяк-нетопырь отвлекся. В противном скрежете и вое колес прорезался новый звук. Это гудели слепни, крепко досаждающие грязно-белой кобыле, запряженной в повозку. Напившись лошадиной, а при удаче и человечьей кровушки, малые кровососы прилетали на днище телеги, чтобы спрятаться здесь и переварить без помех пищу. Скосив свои выпуклые, похожие на гнилые виноградины глазки, Хомяк увидел слепня, высматривающего для себя на пыльных досках местечко поудобнее, — и тотчас же неведомо как измерил расстояние до добычи, уже понимая, что нужно сделать, чтобы большая муха оказалась у него во рту. В следующее мгновение, неуловимым движением повернув и вытянув ушастую голову, ухватил ртом насекомое. Слепень возмущенно жужжал у него внутри, пока ошеломленный собственной ловкостью Хомяк не догадался пустить в ход свои новые мелкие, зато в три ряда, зубы. Жужжание смолкло, гибкие крылья и твердый панцирь мгновенно перетерлись, он глотнул — и неминуемо бы закашлялся, если бы рот его не оросила капля-другая сладкой свежей крови. Слишком уж сладкой, к сожалению: оказалась та кровь лошадиной, не человечьей.
Хомяк продолжал охотиться, пока слепни не перестали прилетать в ставшее опасным для них укрытие. Утолив голод, решился вздремнуть, тем более что и раскачивание убаюкивало. Наполовину уже засыпая, постановил он доказать себе, что превратился в упыря только потому, что так водится в их семье. Пришедшие к нему полусны-полувоспоминания были такими ясными, такими человеческими, что даже растрогали Хомяка: ведь стал он теперь жалким ушастым зверьком и — подумать только! — отчаянно жаждал излить свое семя в лоханку первой попавшейся летучей мыши, вонючей и острозубой.
И вспомнилось Хомяку, как в последний раз довелось ему свидеться с дедушкой Ильком. Было ему тогда только шесть лет, и звали его ласково — Хомячком. Невинный хлопчик был, безгрешный, если не считать котенка. Ну замучил Муркиного котеночка — есть ли о чем вспоминать? Все едино покойная мамуся утопила бы в ведре. В тот день остался он дома один, играл со своей деревянной лошадкой на кухне, лупил ее игрушечной плеткой. Вдруг послышался шум в светлице. Побежал туда, думал, что мамуся вернулась с базара раньше времени. А там дедушка сидит на скамье у окна, на своем любимом месте, набивает в свою знаменитую трубку, положенную ему в гроб, табак из папиного кисета. Тогда в Самборе среди мещан очень модно было трубку курить.
— Дедушка Илько, родненький! Дай мне, пока мамка не пришла, из трубочки твоей потянуть, — начал канючить Хомячок, поздоровавшись.
Тут дедушка поднял от кисета голову, и увидел внучек, что усы, рот и подбородок у дедушки вымазаны вроде бы алой блестящей краской. Должно быть, удивление нарисовалось у Хомячка на личике, потому что тотчас же утерся дедушка краем скатерти.
— А кстати мы с тобою свиделись, — промолвил, сморщив в улыбку свое багровое до синевы лицо. — Сыну, отцу твоему Гниде, никогда не скажу, а вот тебе, внучек, настоящая моя кровиночка, открою одну тайну. Знаешь, я теперь больше в ящике своем лежу себе, отдыхаю, трубочку покуриваю, а ночью табак, как на грех, кончился… Вот и пришел за табачком, а шел огородами больше, чтобы соседи не увидели. Перекусил, правда, по дороге…
— Про какую тайну ты говорил, дедушка Илько?
— Ага, я как раз вспомнил, внучек, — тут дедушка отрыгнул, и светлица наполнилась запахом, который стоит на кухне, когда мама Хомячка набивает кровяные колбасы. — Я ночью себе лежу, и если на земле снаружи тихо, то многое слышно мне из того, что делается под землей. Как черви почву прогрызают, как кроты свои ходы роют, как корни деревьев и травы растут, как каменная часовня на польском кладбище проседает. А когда совсем уж тихой ночь выдастся, тогда слышно становится мне, как клады плачут и жалуются: «Не хочу я, золото, дольше лежать в земле» или «Возьми меня, возьми!» Про все клады в нашем конце не скажу, а вот один я уж точно вычислил. Слушай меня внимательно, внучек.
— А что такое клад, дедушка?
— Не знаешь еще? А с виду так сметлив… Это сокровище, в землю закопанное. Так просто, конечно, никакой дурень свои сокровища в землю не закопает. Но когда люди прознают, что идут на них татары, то все ценное в доме: золото, серебро, драгоценные каменья — кладут в горшок какой-нибудь и в землю зарывают, чтобы враги не отобрали. Ну, закопают они. А татары наскочат, людей убьют или в полон заберут к себе в Крым, а то и в Туретчину. Хозяева кладов не вернутся, а сокровищам скучно становится в земле лежать, вот они… Эй, да что там такое?
А в сенях раздался топот. Закричали чужие люди. Дедушка быстро убрал трубку, для которой и огня не успел высечь, за пазуху, туда же сунул и папашин кисет, встал на ноги, подозвал к себе Хомячка и зашептал на ухо:
— На пустыре напротив старой хаты Яковчиков, от кривой березы две сажени…
Тут дверь, что из сеней, распахнулась, в светлицу ввалились татары, о которых только что услышал Хомячок, — кто с топором, кто с вилами, а кто и с голой саблей. И до того были незваные гости озлоблены и взъерошены, что не сразу узнал в них мальчик давно ему знакомых соседей, мирных мещан его родной Замковой улицы.
— День добрый, дядьку Сом! — попробовал Хомячок поздороваться. — А что ты забыл в нашей светлице?
Однако дядька Сом не обратил на мальчонку никакого внимания. Вместе с толстым Лешком, соседом справа, он уже крепко держал дедушку за руки. А по лицу Лешка почему-то текли слезы. Со всех сторон кричали на дедушку, и только одно и понял тогда Хомячок, что все они дедушку очень не любят. Тогда обхватил он дедушкину ногу (холодная нога оказалась у дедушки!) и, совсем потерявшись, заревел в голос.
Соседи оторвали дедушку от Хомячка, вывели из дома, а потом и со двора. На улице народу прибавилось, и кричали теперь больше о том, где лучше развести костер, и хватит ли на него тернового хвороста.
И хотя толпа на улице разрослась, дедушке удалось вырваться и убежать. Потом говорили, что он сумел отвести глаза Сому и Лешку, прочие же просто растерялись. А Хомячок тогда разинул рот и только смотрел, как дедушка, прижав локти к бокам, с неимоверной скоростью перебирает ногами и вот уж скрылся за углом.
Ошарашенные мещане начали переглядываться и пожимать плечами. Потом пролетел над толпой радостный крик:
— Так он же, упырь, побежал прятаться на кладбище, в свою могилу! Ничего, мы тебя и там достанем!
— Хитер упырь, а все дурак!
А парубок в синем кунтуше, с пищалью в руке (фитиль дымился, и Хомячок, о дедушке почти позабыв, не мог уже оторвать глаз от хитроумного замка), подмигнул малому и отчеканил:
Раз, два, три, четыре, пять -
Я иду искать.
Кто не заховался -
Я не виноват.
И вся толпа двинулась на кладбище. Но тут прибежала с базара мамка, схватила Хомячка за руку и оттащила домой. Поэтому того, что происходило на кладбище, он уже не видел своими глазами. Из всего, рассказанного впоследствии мамкой, лучше всего запомнились Хомяку ее слова, что, если бы дедушке не отрубили голову злые люди и не пробили сердце осиновым колом, он мог бы прожить в своем гробу, иногда развлекаясь на поверхности земли, до самого Страшного суда.
Конечно же, Хомячок, повзрослев, пытался найти дедушкин клад. Перекопал он по ночам, не жалея труда, весь тот пустырь, а старый Яковчик поудивлялся-поудивлялся — да и посадил там репу. А кстати пришлось бы семье закопанное сокровище, потому что вскоре после второй смерти деда Илька исчез бесследно отец Хомячка, седельник Гнида, и остались Хомячок и мать его Гнидиха вдвоем. С горя мать начала чудесить: по утрам она поила сынка вкусным парным молоком и сама пила, хоть коровы у них отродясь не бывало, завела странных подруг, уж слишком свободных на язык, с кощунственным матерным лаем через слово, а в перебранках с соседями полюбилось ей добрых мещан пугать, что оборотит — кого в козла, а кого к в жеребца. Хомяк, трудившийся уже учеником у старого товарища отца, тоже седельника, забеспокоился, когда уличные приятели-подростки принялись у него допытываться, случалось лк ему видеть свою мать голой, к не было ли у нее при этом хвоста?
А тут и большой праздник наступил, Спасовка. Хомяк послушал пение в церкви, подивился, что по приказу епископа-униата разобрали в ней иконостас, дабы больше походила на костел, потом выпил с такими же учениками. Домой вернулся уже ночью. Матери не было дома. Что ж, понятно, куда подалась… С упорством пьяного принялся Хомяк искать метлу — и не нашел ее, зато на кухонном столе обнаружил горшочек с дурнопахнущей мазью. Припомнились тогда пареньку истории о мужиках, подсмотревших, как их жены полетели на шабаш. Те ловкачи намазались — и вслед за ними! Сдуру разделся и он догола, размазал желтую мазь по коже. А вот что было потом, и сам до сих пор не поймет — то ли и в самом деле, оседлав черенок от лопаты, летал на Лысую гору, где его обнаружила мать и отправила домой еще до поганого их ужина, то ли просто приснилась ему эта бодяга спьяну. Одно хорошо, что из-за дурманящей мази проспал он во второй день Спасовки до полудня и не видел, как погибла его мать.
Рассказали ему приятели, что Гнидиха вернулась домой на рассвете голая, вся в грязи, пьяная, с метлой под мышкой и в весьма задорном настроении. У дома ее уже поджидали. В толпе кричали, что ведьмы вечером вытащили из беременной Даринки плод, чтобы угостить им главного черта на Лысой горе. Мать начала огрызаться, пообещала сгоряча, что всех их испортит. На это муж Даринки сунул ей под нос свой пудовый кулачище и предложил заговорить его так, чтобы ее не смог ударить. Тут же размахнулся и засветил матери Хомяка в ухо. Она так и повалилась навзничь. Тогда соседи скопом бросились ее переворачивать, чтобы посмотреть, имеется ли у нее хвост.
Долго возились, потому что мешали друг другу, вот и дали Гнидихе опомниться, хвоста не успев обнаружить. Завизжала она, принялась защищаться, немало рук перекусала, немало щек исцарапала. И ее сильно отдубасили, но баба, уже еле ворочая языком, пригрозила, что каждого, кто тронул ее за жопу хотя бы пальцем, превратит в собаку. Когда утомились мещане ее бить, поволокли они Гнидиху на Днестр проверять, потонет баба или не потонет. Так она и здесь показала свой норов. Вроде и потонула — и не потонула как будто по-настоящему: лежала на воде бездыханная, лицом вниз, однако ж и на дно не уходила. Посовещались, решили, что проявила себя Гнидиха на испытании ведьмой. Тогда два парубка разделись и вытащили ее на берег, пока не уплыла далеко по реке, а соседи пошли и разбудили Хомяка, чтобы оплакал мать и зарыл где-нибудь не в освященной земле.
Так остался Хомяк круглым сиротой… За ним примечали, но ничего указывающего на потомственного ведьмака не находили. Единственно, что попытался он из-за угла напасть с колом на мужа пресловутой Даринки, чтобы отомстить за смерть матери. Вот только неудачно: тот здоровяк вырвал у него кол, да и измочалил об неудачливого мстителя. Залечил Хомяк ушибы да ссадины и принялся мечтать о том, как разбогатеет, накупит оружия, научится им владеть и пройдется по Замковой улице, вихрем пронесется, оставляя кровавые трупы в каждом дворе — как знаменитый Шелудивый Буняка, которым в Самборе пугают маленьких детей. Правда, тот еще и маленьких детей ел, а ему ни к чему, вот только сучке Даринке от него не поздоровится. Потом вернулась к нему прежняя мечта. Сунулся он было на бывший пустырь, теперь огород Яковчиков, в надежде, что клад теперь, после всех несчастий, с его семьей и с ним случившихся, соблаговолит открыться, — и еле отбился лопатой от собак, которых напустил на него старый Яковчик.
Он понимал, что в Самборе и последний бедняк не отдаст за него дочери. Нужно было начинать жизнь заново, в городе, а еще лучше в стране, где его не знают. Набор царевичем Димитрием войска для похода в далекую и богатую Московию, как показалось Хомяку, давал для этого все возможности, только вот выступило из Самбора войско без него. Хозяин не желал рассчитываться с Хомяком до Спасовки, когда истекал третий год их договора, а получив, наконец, заработанное, завозился парень, закладывая у ростовщика Исаака родительский дом, покупая коня, выбирая на опустевших прилавках самборских купцов чего подешевле из сбруи и оружия. У оружейника и познакомился с Федком, подмастерьем кожевника, который тоже решил догнать московского царевича. А уж Федко прознал случайно, когда выезжает из города с той же целью старый пан Толочинский со слугами, и они вдвоем, прямо перед Киевскими воротами, перехватили бывшего ротмистра и упросили принять на время путешествия под свою рыцарскую руку.
Что скрывать, мнилось Хомяку прошлой кровавой ночью, что расправляется он с самборскими мещанами, погубившими его мать. Но что тогда означают его превращения? Кто дал «добро» на них — Бог или дьявол?
Тут прервались воспоминания Хомяка-человека, потому что проснулся Хомяк-нетопырь. Повозка остановилась, вокруг замелькали сапоги спутников, люди громко переговаривались, кони радостно ржали. Протопал рядом, с облучка с кряхтеньем слезши, конюх Лизун, весело выматерился и, не глядя, снял с крюка кожаное ведро. Под собою увидел Хомяк не прибитый копытами чахлый татарник проселка, а густую луговую траву. По-видимому, отряд добрался до воды и становится лагерем. И в самом деле, впереди раздался плеск, захохотали, закричали его спутники. С некоторым запозданием разобрал оборотень, что это казак Лезга похвастался, что выпьет хоть два ведра воды, а чернобородый атаман посоветовал ему сначала напоить коня. Повеяло дымком — и не вонючей дрянью пищальных фитилей, а благородным дымом от дубового сушняка. Притопал, ворча, повар пана Ганнибала, снял сповозки тяжелую кладь (котел, наверное), зашуршал мешком с припасами, ушел.
Огляделся Хомяк-нетопырь — и понял, что настал благоприятный момент для того, чтобы отцепиться от повозки. Недолго думая, он так и поступил, расправил крылья-руки, опустился на траву под задком повозки, а оттуда уже взлетел, стараясь не подниматься выше кузова, и направился к недальней опушке. Лошади зафыркали, его увидав, да тем тревога и ограничилась.
Оказавшись в густом лесу, почувствовал Хомяк-нетопырь, что только стоит ему захотеть, как обратится Хомяком-упырем — а ему надо? Упыря тотчас бы начала терзать жуткая жажда — и как ты ее утолишь, если бывшие товарищи, эти ходячие бочонки, полные вкусной крови, уселись вокруг костра кучей? Подлетел он к старому дубу, рассчитывая найти на нем дупло, — и не ошибся. Узловатая, корявая дыра в стволе затянута была паутиной, а в ней бился заблудившийся слепень. Не задумываясь, проглотил Хомяк слепня, а потом и вовсе безвкусного паука, затем, окутанный ошметками паутины, забрался в сырую темноту дупла. Почему не знал он раньше, как удобно засыпать повиснув вниз головой? Надо дождаться ночи, а уже тогда. Тут услышал он звуки возни снаружи, стряхнул дрему и осторожно высунул из дупла ушастую головку. Душа у него ушла в длинные розовые пятки, когда увидел за стволами дубов матерого медведя, копающего землю лопатой. Собрался Хомяк с духом и снова выглянул — на полянке медведя не оказалось.
Пригрезится же такая дичь! Где это видано, чтобы медведь орудовал лопатой?
Глава 13. Два висельника лучше, чем один
Хуторское малое войско продвигалось вперед проселком, быстро продвигалось, однако с оружием наготове. Сделали только остановку, чтобы избавиться от чужого мертвеца. Опять Медведь лазил на дерево, а, когда уже отъезжали, Домашний дедушка причмокнул и пропищал: «Хорошо висят!» Потом долгое время ничего особенного не происходило, впереди только погромыхивало. Вот и березовая рощица осталась позади и слева. Сопун вздохнул: он до последнего мгновения надеялся, что Змей и Зелёнка поджидают мстителей здесь. И они действительно догнали хуторское войско примерно через полверсты, при этом Змей прибежал с томною Зелёнкой на руках.