— Сейчас, батя… — прохрипел с земли колдун.
Тут Домашний дедушка влез в разговор, зачастил:
— А мы уж за тобой собирались, не оставили бы на опушке.
— У тебя, сынок, я вижу, шуйца ушиблена? — прищурилась голова Серьги. — Значит, лука тебе не натянуть теперь. Придется научить тебя, сынок, хитростям огненной стрельбы. Вот дай только голову снова на плечи приспособить. Уж не думаете ли вы, что я так и буду теперь ходить с собственной головою в руках?
Змей и Зелёнка дружно покачали головами. Домашний дедушка фыркнул по-кошачьи, а Сопун просто глядел на своего батю во все глаза.
— Так, может быть, ее рыбьим клеем… того… приклеить… — пробормотал Змей.
Шея живого мертвеца сдвинулась влево, затем вправо, а голова сказала:
— Смердит он больно, твой рыбий клей, — и обиженно: — Про меня же и так говорят, что сильно воняю. Всего лучше бы пришить.
— А разве такое пришивают? — ахнула Зелёнка.
— Лучше не придумать… А нет ли у тебя, зеленая девица, иголки с ниткой?
— А зачем они мне, дяденька-мертвец? — удивилась русалка и себя гордо взглядом окинула. — На мне рубашка самородная, не рвется, не тлеет, не грязнится. И скажи, попробуй, что покрой устарел!
— У меня есть иголка, костяная, и нитку из тряпки высучить сумел бы, — заявил колдун. — Да только иголка моя в лесной избушке, возвращаться придется долго. И боюсь, сломается она сразу. Для твоей шеи, батя, иголка стальная нужна, а такие мастера только в Немецкой земле водятся, чтобы такую иголку сумели выковать.
— Быстро же вы, мужики, баб своих позабывали, — вздохнул домовой. — У твоей женки, Сопун, у голубушки моей Марфы, была одна на весь дом заветная железная иголочка, она ее никому не давала — ни дочерям, ни племянницам…
— Да не язви ты, Дедушка, нам с батей душу! — вскинулся Сопун и за голову схватился. — Нельзя нам сейчас баб и детей своих вспоминать — мстить надо! Отомстим, убийц ихних в землю вгоним — вот тогда и вспомним, и помянем, и (хрен уж с ними, с попами) панихиду закажем!
— Други, я вспомнил! — Это Змей воскликнул, а когда все к нему обернулись, и голова на согнутой руке Серьги глазами его нашла, даже покраснел от смущения. — Как-то пролетал я над польским военным лагерем и увидел, как один служивый, сидя у костра и скинувши с себя кафтан, снимает и шапку с головы и начинает в ней, в шапке, колупаться. Любопытно мне стало, чего он там ищет? «Не вшей ли?» — думаю. Завис я в небе над тем местом, невысоко, и давай присматриваться…
— Фи! — сморщила носик Зелёнка. Вот уж от кого не ожидала такого, так от тебя, друг любезный…
— О чем ты, любовь моя? Мне потому и любопытно было увидеть вошь, что дотоле в глаза их не видел. А меня частенько ими пугали…
— Это которая же сучка тебя вшами пугала, любезнейший мой?
Небесный летун замялся, русалка подбоченилась, сверля его своими зелеными глазищами, однако ссору прекратил Сопун:
— Потом, голубки, с этим разберетесь, кто кого и чем пугал! Ты давай дальше, друг Змей! Иноземец, говоришь, в шапке колупался?
— Именно! И достал из нее, из шапки, иголку с намотанною на нее ниткой! Вот что я вспомнил, други. А мы ведь с убитых иноземцев шапки поснимали.
Здоровой правой рукой колдун стащил с себя шапку с пером и внимательно осмотрел ее внутри. Покачал головою. И Домашний дедушка не нашел иголки в своей, явно ему большой, казацкой папахе. Однако Зелёнка, согнав домового с лежавших в телеге одежек, нашла в соломе шляпу безногого теперь и безрукого немца, а в ней, за кожаной полосою, чтобы фетр от пота предохранить, и железную иголку с изрядной длины суровой ниткой.
— Запасливый был немчик, — протянул Сопун, протягивая руку за драгоценной находкой.
— Прижимисты они, немцы, скуповаты, — это уже Домашний дедушка вставил свои рубль двадцать, внимательно следя, как колдун разматывает нитку. — Наверное, очень этот наш переживал, когда увидел, что его штаны теперь годятся разве что на тряпки.
Неизвестно, поняла ли Серьгина голова, что ей зубы заговаривают, но промолчала. И почти безмолвно позволила уложить тело Серьги на высохшую траву, так, чтобы шея опиралась на кочку. Сопун взглянул было вопросительно на Зелёнку, однако та отшатнулась, он вздохнул и начал сам прикидывать размер стежка, чтобы покрепче и чтобы достало нитки.
Когда закончил Сопун свою нелегкую работу, едва ли не впервые в жизни увидел он на лице отца выражение неуверенности и сомнения. Не решаясь поднять голову с кочки, живой мертвец пробормотал:
— Боюсь, что скатится голова с плеч, а нитка кожу порвет… Ненадежно как-то… И щекотно…
Тогда приступил к нему Медведь и тщательно облизал шов со всех сторон. Серьга сердечно его поблагодарил, уверяя, что теперь чешется уже не в пример меньше, и предположил, что ему помогла бы чудесная мазь сына-колдуна.
— Нет ее у меня с собою, батя, — развел руками Сопун сокрушенно. — И боюсь, тебе моя мазь не помогла бы сейчас. Помнишь, как в сказке Серый Волк оживляет царевича мертвой и живой водой? Сперва собирает разрубленные и разбросанные его члены, соединяет и сбрызгивает мертвой водой, а когда члены царевича прирастают друг к другу, тогда брызгает живой водой — и готово! Моя мазь вроде той живой воды — она живое тело лечит, а мертвой воды у меня нету, батя, ты уж извини.
— На нет и суда нет, сынок, — развел руками живой мертвец, по-прежнему на земле лежа. — Тогда надо сверху шею крепко тряпкой обмотать, а еще лучше бы сделать мне на шею широкий и тугой кожаный воротник.
— А дышать не помешает, батя?
— Да разве я дышу, сынок? Видимость одна…
Поскольку не нашлось в походном хозяйстве потребного куска кожи, пришлось сшить воротник из остатков немецких штанов, даже и пуговица пригодилась. Теперь уже Серьга решился встать на ноги и тотчас же попросил Медведя взять на телеге топор и вырубить для него в лесу новое косовище.
— А мы пока посовещаемся, Михайло, верный ты наш помощник.
Совещание показалось Сопуну начинанием слишком долгим. Все ведь понимают, что иноземцы выломились уже на Бакаев шлях, уходят сейчас в сторону Семи и Путивля. Надо было ехать за ними, едва ли сейчас возможно иное решение.
— А что, если нам, батя, поехать сразу же, а посовещаться уже в пути, времени не теряя?
— Мы-то поедем, у нас другого выхода нет, а вот что скажут Домашний дедушка, Зелёнка и Летающий Змей?.. Прости, друже, призабыл я твое татарское отчество. Вот они захотят ли и дальше мстить вместе с нами?
— Из рода я Симарглова, однако едва ли сие татарский род, — скромно заметил летун. — Знаю только, что с Востока мои предки. А я с радостью поеду, чтобы добрым людям помочь. Дела мои подождут, никуда не денутся. Вот если б еще и Зелёнка с нами.
— И как это тебе в голову пришло, любезный друг, что я тебя одного отпущу? Чуть я домой, к своему дубу с качелями, как ты полетишь, известно куда — на свои похабные дела с девицами да с молодицами! Нет уж, я с тобою, голубчик мой!
Выслушал Домашний дедушка Зелёнку, махнул ручонкой, как у десятилетнего ребенка, заметил грустно:
— И почему это все девки такие дуры, даже если им и по триста лет?
— Ты на кого это, дед, намекаешь? — окрысилась русалка.
— На ту дуру, что нам тут про свои года рассказывала, на какую же еще, — кротко пояснил маленький старичок.
— Так не для того она вам рассказывала, чтобы вы при любезном ее друге повторяли! — прикрикнула Зелёнка и босой зеленой ножкой топнула.
— О ком это вы? — осведомился рассеянно Летающий Змей и оглянулся. — Неужели, пока я на разведку летал, к нам сюда Баба-яга заглядывала?
— Да я к слову только, — Домашний дедушка хихикнул, от Зелёнки отвернувшись. — Я о том, что Зелёнка с нами отлучится из своего леса, да к тому же без разрешения Лесного хозяина, и еще неизвестно, как ее встретят лешие других лесных угодий. Вот я о чем. Мне же самому некуда возвращаться, а в пути я хоть с лошадками позабавлюсь.
— Остался Медведь. Если он и захочет с нами, то мы должны его у Лесного хозяина попросить, — заметил Сопун. — Однако я надежен, что мы нашего друга лешего на дороге встретим. Что-то гарью несет с Бакаева шляху, и дым еще не рассеялся, а Лесной хозяин пожаров не жалует.
— А пока наш мохнатый плотник Михайло тюкает топориком, давайте разберемся с тем добром, что нам перепало. Вот, наши лошадки запряжены в телегу, а в телеге что для нас было припасено?
Когда все подсчитали, оказалось, что у мстителей имеются: телега, запряженная Гривкой, коренной, да Савраской и Гнедком, пристяжными, пегий конь с седлом, рыцарский конь без седла; одно седло казацкое; большая пищаль с сошкой, разряженная, казацкий самопал, разряженный; две пороховницы и две натруски; перевязь немца-пищальника для принадлежностей; кусок большой кости с дырками в ней, чтобы пули выливать; свинца доброго два куска; мешочек с готовыми пулями на перевязи; три мотка мушкетного фитиля; два шомпола разной длины; три сабли в ножнах; лук поломанный в налучье, колчан полупустой; два плотницких топора; сабля у Змея да нож у Сомуна; коса у Серьги, для которой Медведь косовище выстругивает. Еще лопата, три капкана на крупного зверя, лук на ложе и веревки для самострела. В кошельках вражеских найдено десять злотых польских и три гроша литовских, в узелке тряпичном огрызок окорока и два сухаря.
Была еще одежда, сапоги, шляпа немецкая да шапка мадьярская. С ними решили не мудрить, а одеть немцем Сомуна, а во все остальное нарядить Зелёнку.
— Да мне и не холодно вовсе! — мохвасталась русалка.
— Рад за тебя, прекрасная девица! — поклонился ей в шутку Сомун. — И если до сих мор не мерзнешь, ты для нас и в одной рубашке хороша. Однако мы выезжаем на большую дорогу, а там народ не привык встречать русалок, разъезжающих на телеге. И волосы свои убери мод шапку, очень тебя прошу. И позволь у тебя спросить, прекрасная девица, не запаслась ли ты случайно румянами и белилами?
— Славно ты начал, дяденька Сомун, — Зелёнка похвалила голоском как раз неодобрительным. — Славно ты начал, а вот закончил обидно, вовсе не как друг мне, прекрасной девице. Неужели тебе мой цвет лица не по нраву?
— Нравится ему, как раз нравится! — забулькал тут, засипел живой мертвец. — Что-то начал мой непутевый сын на тебя заглядываться, красавица ты наша зеленая! А вот мне твоя краса по барабану, Зелёнка, поэтому не побоюсь тебя попросить: если встретим подорожных, будь добра, вытянись на телеге, будто мы труп везем.
— Давай лучше, батя, коней делить.
— А чего там делить? Для меня, как старшего, заседлаем рыцарского коня, а ты уж, сынок, потрясись без седла на чужом мегом. А весь прочий народ на телеге. Это справедливо.
На том и порешили. А как только из лесу прибежал Медведь, принес дядьке Серьге новое косовище, тронулись в муть. Замах гари все усиливался, и вот уже оказались они на пожарище. Увидели засеку, всю выгоревшую, и в обе стороны от дороги два полукружия сожженного леса еще дымились, а кое-где поднимался столбики белого пара.
— Это Лесной хозяин пожар тушил, — уверенно заявил Серьга. — Так, значит, и сам он тут неподалеку.
И леший тотчас же явился перед ними. Оказалось, что сидит он на камне, валявшемся на обочине, хоть Сомун и мог бы поклясться, что мгновением раньше там никого не было. На сей раз обычного человеческого роста, весь закопченный и в пепле, старик выглядел усталым и сердитым.
— Мишка, скотина ты неразумная! Вот скажу черту, чтобы забирал тебя! Где ты бродишь, когда лес горит и твоя помощь нужна?
Медведь зарычал в ответ, показывая ламой на живого мертвеца, к седлу которого была приторочена коса со свежеоструганным новым косовищем.
— Здравствуй вовеки, Лесной хозяин! — поклонился с коня Серьга всем телом. — Я правильно разумею, что ты намеревался придержать тут наших врагов?
— Не вышло, Серьга, не вышло! Проклятый монашек поджег завал, а я и пошевелиться не мог, на огонь уставившись. Знали, гады ползучие, как я боюсь живого огня! А еще он, пока к завалу подбирался, все молился и крестился, не давал мне себя зацепить… Ненавижу! Чуть лес мне не сжег со своим порохом и самопалом… Тьфу, как в горле пересохло… А вы пивка не раздобыли ли?
— Самопалом, говоришь? Значит, и нам поганца прикончить можно, не впадая в великий грех. Обещаю тебе, что он следующий повиснет на дереве.
— А я про пиво спрашивал!
— Нету пива… Ты, Лесной хозяин, приметил, наверное, что мы их, супостатов, с велесовой и твоей помощью переполовинили? — вопросил Серьга, гордо подбоченившись. — Пятеро уже висят, коли не ошибся я в счете. Правда, один из дохлых супостатов, тот самый первый, коего Зелёнка защекотала, оказался шибко шустрым. Матерится (вон и сын мой слыхал) и по лесу бегает.
— А… Теперь понятно. Там, за остатками завала, в полуверсте, лежит голый труп еще одного иноземца. Подстрижен по-польски потому как. Свеженький. На шее две ранки от клыков, вся кровь высосана, будто вино из бурдюка. Сам белый такой, ну, как грязный снег. Я спервоначала, друг Серьга, на тебя грешил.
— Что? Напрасно обижаешь, леший! В нашем роду упырей нет и не бывало никогда! — воскликнул Серьга.
— Тебя, Серьга, обидишь, можно подумать! А тому дохлому шустрику. Осиновый кол в сердце, вот верное средство, чтобы не резвился больше, — и, посоветовав, встрепенулся Лесной хозяин: — Эй! Он же из своих кровь выпивает — так, может, не трогать поганца, а, Серьга?
— Нам такие помощники не нужны — правда, сынок? А осиновых кольев, Михайло Придыбайло, ты поди, будь другом, сейчас заготовь, пока мы с хозяином твоим беседуем.
Медведь, который, пригорюнившись по-бабьи, наблюдал за Лесным хозяином, вскинулся, рыкнул, вынул из телеги топор и побежал на задних лапах в лес.
— Я зверя отослал, чтобы с тобой о нем за его спиною решить, — пояснил Серьга. — Отпустишь ли Мишку с нами? Идем на дело опасное.
— Пусть остается. Без него я тут как без рук, без верного помощника. Да и боюсь я за зверя, честно скажу… Мало ли что, большая дорога.
— Да и мы его перед боем спрятали, неужто сами не понимаем. А как русалке нашей, Зелёнке, ей дозволишь ли пойти с нами?
Леший махнул рукой.
— Не пущу, так она мне плешь проест. Да и как ее не отпустишь?
— Мы тут боимся, что русалки тех лесов, мимо коих поедем, на Зелёнку озлятся, что в чужих заповедных местах промышляет…
Не давая живому мертвецу договорить, сорвал Лесной хозяин с головы шапку, бросил на землю и, продолжая сидеть, засучил ногами, будто растаптывал. И буквально взвыл:
— Русалки? Да не осталось в лесах вокруг Бакаева шляха никаких русалок! И нашего брата, леших, там нету! Вы что же, мужики, не видите, чего на свете делается!
— А чего ж делается? — опешил Сопун. Он даже не заметил, что заговорил раньше, чем сказал свое слово отец.
— Я понимаю, что у вас, людей, жизнь коротка — вот вам и кажется, что на свете ничего не меняется: как при отце-деде велось, так и сейчас… А мы, духи лесные, здесь, на Руси, со времен незапамятных, и кому-кому, а нам хорошо видно, как меняется мир… Проклятые попы закрестили все вокруг Бакаева шляха, на русалок устраивали облавы с крестами и святой, как говорят они, водой… Не было их, проклятых, в нашей глуши — так на ваших глазах добрались… А то ли еще будет! Вы, мужики, в нашу глушь от злых-богатых людей убежали, так они, душегубы, и сюда придут. Через полстолетия тут вовсе не станет лесов: все, что горит, спилят и на винокурни отвезут, чтобы гнать горелое вино. А пустые места засеют рожью, чтобы для того горелого вина закваску делать. Все курганы и холмы раскопают, добывая селитру. Одни болота да пустоши и останутся, вот ведь как!
— А тебе, Лесной хозяин, откуда сие ведомо? — осторожно спросил Серьга.
— Да ко мне, когда здесь в засаде сидел, заходил один черт, совладелец Чертовой мельницы, он замечательно гадать умеет, лучше всякой цыганки, — неохотно признался леший. — Если бы что доброе предсказал, я не поверил бы, наверное, а в худое верю — куда денешься, если с каждым годом живется все хуже.
— Ну, я всего этого уже не увижу, слава Богу, — Серьга потянулся было рукой, чтобы перекреститься, да спохватился вовремя. — Горелое вино! В рот бы ее никогда не брать, эту отраву… Мы поняли, Лесной хозяин, у тебя теперь своих насущных дел по горло, однако что ты посоветуешь на будущее?
— Супостатов уменьшилось, а ты и твой сын, хоть и ранены, как вижу, но рветесь еще повоевать, разжились конями, одеждой и оружием, даже огненной стрельбой. Я вам посоветую сражаться так же, как раньше сражались: не лезьте в лоб, устраивайте засады, ройте совушки, выбивайте их и дальше по одному. Супостаты устали, как в вы, они не завтракали сегодня в не кормили коней. Я смекаю, им никак не проехать мимо корчмы Анфиски-вдовицы, последней на Бакаевом шсяху перед Путивсем. Наедятся, напьются пива (можно только позавидовать!), заночуют — вот тогда в придет ваше время, ночных лиходеев. Весело с вами, храбрые души!
— Анфиска-вдовица, говоришь? Это в правда совсем недалеко… — начал было Змей, да и замолчал. Потому замолчал, что Зелёнка насторожилась, а Сопун неизвестно зачем уставился на ближайшую березку, будто что путное увидел.
— Анфискина корчма, надо же… — мертвец Серьга прогудел. — А про настоящего хозяина… мужа ее, Проныру покойного, никто в не вспомнит.
Тогда Змей, в сторону Зелёнки не глядя, предложил:
— Полечу, посмотрю, не проехали си вороги мимо корчмы.
Взлетел Змей, обычным своим манером взмыл в воздух. Все проводили его глазами, а Сопун сказал раздумчиво:
— Вот бы дать ему в руки мушкет набитый или лук — поистине чудеса совершал бы! Ведь с высоты любого супостата выцелить можно.
— Однако же ты, сынок, в загнул: летун с огнистой стрельбой — такого в немцам не придумать! К тому же порох взорвется или мушкет выпалит без толку, а лук, тот сразу сгорит.
— Сколько просила меня в небе покатать! — потупилась русалка. — Миленочек мой то же говорит: что не человеком, а Огненным Змеем летает. Сожжет, мол.
— Давно собрался тебе это сказать, Зелёнка, — это Лесной хозяин вступил в разговор, причем довольно раздраженно. — Напрасно ты прилипла к Огненному Змею. Он, вишь, старинного боярского роду, из прибылых ордынских татар, а ты невесть кто, он в златых одеждах, а ты в одной рубахе. У тебя свое занятие, с парнями в мужиками, у него свое с женским полом, сама ведь знаешь. Не выйдет у вас дружная совместная жизнь.