— Фастов, — сказал один из внучат, ткнув рукой в верхнее письмо. Они уже угадывали письма по одному внешнему виду их, потому что, наверно, не раз мысленно путешествовали по всем местам отцовских подвигов.
А у Ануш Унанян воюют десять сыновей да пять внуков, восемнадцать внуков и невесток трудятся в колхозе, а десятка полтора малышей еще подрастают дома.
Теперь, в час чтения писем, все как бы обрели в ее глазах права гражданства, и она говорит, оглядывая бронзовые лица и вихрастые головы:
— У меня ничего народ, крепкий, веселый, такие у меня всегда были.
Подполковник Амбарцум Унанян — на Северном Кавказе. Возможно, что в тот час, когда мы вспоминаем его, он дерется за Керчь, за Крым.
Второй после него, Элесбар, сидел сейчас с нами. Он был в отпуску после ранения. Но поскольку он был уже дома, слова ему не давали.
Третий, Хорен, — где-то на севере. Письма не дают точных указаний, но мы объяснили, что если даже он в Мурманске, так и то не особенно страшно, — в Мурманске не холоднее, чем в горах Лори.
Ашот, четвертый, сражался в Сталинграде, был там ранен, но не покинул строя.
— У нас кровь густая, как мед, сразу останавливается, — гордо говорит Ануш. — Сурен был ранен четыре раза в одном бою, и то ничего.
Сурен воевал на Западном фронте, Константин и Арутюн — на одном из Украинских, Артуш — в Карелии, Левон — та Смоленщине, Аветик — не совсем ясно, где именно, во всяком случае не южнее Гомеля.
Три сына дочери Тамары — Аршалуйс, Асрибек и Саркис — учились в школе младших лейтенантов и уже бывали в боях, а два сына дочери Ханум — Аветик и Вагенак — моряки.
Ануш улыбается, почти смеется. За письмами она не самая старшая, а самая пожилая.
Пишут: «Плаваем по морю». Смех и грех. Как это можно воевать, плавая?
— Пробуем объяснить, что такое море, но в горах воды мало, речка мелка, камениста, — образ моря лишен здесь реальности.
— Летчиков у нас ни одного нет, — говорит Ануш. — А все мои мальчики, и Тамары и Ханум, все они как орлы, и глаза у них хорошие, и сила есть! Ну, вот этой зимой еще один внук на очереди. Обязательно, сказала я, чтоб летал. Вернется, расскажет, как там в небе. Из нашего Агви никто вверху не бывал, все по земле ходили, — первый должен быть мой.
И такая простая и гордая сила чувствуется в ее словах, что мы невольно заглядываемся на нее. Без семьи Унанянов не мыслит она своей родины. Родина начинается здесь, в доме, у колыбели внуков, поднимается до колхоза, а от него еще выше и дальше — до полков, дивизий и армий на всем пространстве фронтов. Если летают другие, могут и Унаняны. Если другие свершают подвиги, грех не совершить Унанянам. Она не хочет быть худшей ни в колхозе, ни в республике, ни в Союзе. Уж если вышли за околицу родного села, держитесь не хуже, чем дома, — таков ее простой и мудрый закон.
— Кто своего дома не любит, тот всюду чужой, — говорит она. — Наш дом всегда крепко стоял. В день моей свадьбы построили его, сорок восемь лет тому назад. Здесь все дети родились. Здесь покойный муж мой, Мовсес, наших молодых большевиков при царской власти прятал. Здесь, в этом доме, мы и немцев в 1918 году видели. Кто их раз видел, никогда не забудет… Я на них давно зло имею и всегда сыновьям пишу: бейте, сколько возможно, никогда не жалейте. Если немец сам себя не жалеет — к нам полез, зачем мы его будем жалеть? И я правду говорю. Кто у себя дома не сидит, по чужим местам шляется, на чужое зарится, у того совести нету. Шакал и шакал. Я так и пишу, и мои все слушаются.
Ануш испытующе оглядывает стол, над которым свисают добродушные и лукавые мордочки детишек. Они тотчас рассеиваются по сторонам, как букет по ветру. Очевидно, час писем прошел. Пора за дело!
1944
Год спустя
Когда 2 февраля 1943 года бойцы генералов Чуйкова и Шумилова, добивая последних сопротивлявшихся немцев, прошли по улицам Сталинграда, многим, наверно, казалось тогда, что славный город перестал существовать по крайней мере на несколько десятилетий.
Улицы, потерявшие свои русла, превратились в свалки щебня и железного лома. До неузнаваемости были разрушены и искалечены дома, театры, заводы. Ветер выл в дырявых коробках зданий, катался кубарем по остаткам железных крыш, с грохотом валил дырявые стены на минные поля, во множестве рассеянные по городу.
Не узнали родного города и первые из вернувшихся сталинградцев. Но Сталинград начал обстраиваться.
«На войне только невозможное и возможно», — сказал кто-то из старых полководцев. Сталинградцы доказали, что это мудрое изречение верно и для жизни творческой, мирной, восстановительной.
…Пройдемтесь январской ночью 1944 года по центральным улицам города. Дырявые декорации улиц мертво чернеют на сером небе. Но если вы видели эти развалины в начале или даже в середине прошлого года, вы сразу же заметите, что они изменились.
Вот мелькнула узкая полоска огня на уровне мостовой. Вот взвился дымок из печи, затопленной в глубоком подвале. Вот пробежала тропинка под остатки лестничной клетки, где скромно приютился крохотный глинобитный домик высотой с полчеловека. Какой-то патриот своего квартала зажег свет на высоте пятого этажа, среди обломков железобетонных перекрытий, и огонек приветливо светится в небе, словно на корабельной мачте.
Развалины начали жить. На их кирпиче выросли индивидуальные домики, стали восстанавливаться более или менее уцелевшие здания. Подходили строительные материалы и оборудование из других городов. Одним, из первых вспомнил о Сталинграде другой великий город — Ленинград. Сто шестьдесят вагонов его подарков включали гвозди, инструменты, необходимейшее оборудование. Горький прислал сто пятнадцать вагонов, Куйбышев — сто восемнадцать, Баку — пароход с горючим и скотом, Киров — шестьсот пятьдесят рабочих, Казань — сто шестьдесят пять строителей. Комсомольцы, выделенные на восстановление города, стали ежедневно прибывать в Сталинград. Все пришло в движение. Все прониклись верой, что страна действительно возродит из пепла поле величайшего городского сражения. И все же еще мало было на месте самого важного, самого нужного — людей; людей, которые умели бы строить.
В один из летних дней 1943 года, за час до начала работ в учреждениях, к полуразрушенному «дому Павлова», — дому, который отстоял от немцев гвардии сержант Павлов со своими бойцами, — вышла добровольческая трудовая бригада жен фронтовиков под командой простой русской женщины Александры Максимовны Черкасовой. Бригада решила восстановить знаменитый дом своими силами, работая на постройке час до работы и два часа после нее. Воспитанница и боевой соратник Татьяны Семеновны Мурашкиной, любимого всем городом председателя Дзержинского райсовета, Черкасова, не мудрствуя лукаво, сказала:
— Для меня Сталинград — вся моя жизнь. Я не могу видеть его в развалинах. Чтобы жить, я должна строить.
Почин был сразу широко подхвачен. Обращение Черкасовой к сталинградцам — самим строить родной город, на ходу учась всевозможным строительным профессиям, — быстро нашло отклик у десятков тысяч людей и породило движение огромной важности, названное черкасовским. Черкасовские бригады стали создаваться во всех районах города.
В Ворошиловском районе бригада Завгородневой отремонтировала двадцать домиков для семейств фронтовиков. Тут же учились штукатурить, красить, плотничать. В Краснооктябрьском — фельдшерица Сандвелова с бригадой восстановила больницу, в которой она прошлой зимой перевязывала раненых бойцов. Железнодорожник Алексей Сурин начал во внеурочное время восстанавливать локомотивы. Комсомолки Иньева, Калинина, Иванова приводили в порядок стрелочные посты.
Движение росло. В Тракторозаводском районе возникло сто пятьдесят восемь черкасовских бригад, в Ворошиловском — двести. Входили в строй поликлиники, детские сады, парки, школы, жилые дома. Между тем начали прибывать и строители-профессионалы. Энтузиазм добровольцев и профессионалов сразу же нашел широкое поле для творческого соревнования, не знающего никаких пределов.
Каменщик комсомолец Григорий Христов стал укладывать за смену шестнадцать тысяч кирпичей — рекорд неслыханный! Его обошел комсомолец Иван Смолянинов. За пять дней, работая один, чтобы, как он говорил, «работа моя была вполне видна», он возвел одноэтажный дом в двенадцать комнат. Тогда молодежная бригада Метковского за один день выкладывает корпус шестиквартирного дома, а штукатур Мария Борискина заменяет в течение своей смены пятнадцать штукатуров.
В «Сталинградской правде», газете горячего делового темперамента, появляется призыв: «Что ты можешь сделать для восстановления Сталинграда?» Дается справка: «Один человек за два часа работы может очистить и уложить в клетку сто старых кирпичей. Это значит, что тысяча человек за два часа работы могут подготовить кирпич для постройки большого дома». Пионеры возрождения города — каменщик Николай Ваньков, штукатур Иван Тюленцев и кровельщик Иван Камынин — взялись за срочную подготовку новых строителей. Теперь многие сотни их учеников — в числе знатных восстановителей города.
Восстанавливающийся город не похож на заново создаваемый. В молодом городе жизнь возникает и формируется постепенно, последовательно. Старый же город, очнувшись после забытья, хочет всего сразу и во всем сразу же начинает нуждаться. В нем просыпаются все желания одновременно, все нужды возникают как одна. Театралы торопят с восстановлением театра, спортсмены видят во сне яхтклубы и теннисные площадки, рабочие-металлисты, построив себе домики для жилья, приходят в разрушенные цехи и начинают приводить в порядок станки, даже не зная, пригодятся ли они. Сталгрэс, почти не прекращавшая работы даже в дни обороны, быстро протянула провода к заводам. Энергию сначала некуда было девать, и за свободной энергией сразу же потянулись заводы.
31 июля мартен завода «Красный Октябрь» дал первую плавку. В сентябре начали учебный год, послав в школы более двадцати тысяч ребят. В ноябре дал первую плавку мартен завода «Баррикады». В декабре пробежал первый трамвай. В число действующих предприятий вступил знаменитый Сталинградский тракторный — тот самый, что в августе 1942 года, когда немцы прорвались к его поселку, выставил танковую бригаду из машин, сошедших с конвейера, с экипажами из числа своих рабочих и инженеров. Тот самый Тракторный, территорию которого немцы бомбили и обстреливали в течение месяцев, в цехах которого шел гранатный бой еще утром 2 февраля.
Как произошло, что СТЗ восстал к жизни? Очевидно, это произошло в процессе той созидательной одержимости, того трудового подвижничества, какие сейчас перед нами в любом работающем цехе.
Вот идет подготовка металла для кузнечного цеха. Среди руин, лома, щебня и мусора, в корпусах без крыш, под открытым зимним небом идет нарезка стальных болванок. Сырой снег быстро тает на плечах и спинах рабочих, их ватные куртки и брюки мокры, их лица и руки посинели на ветру, но унывать некогда. Кровельщики уже осматривают крышу — значит, построят. Рядом в здании, некогда застекленном, как вокзал, а теперь наглухо обшитом горелыми листами железа, в полутьме работают кузнецы. На полу талый снег, лужи, осколки, обломки, битое стекло, клетки кирпича, бревна. Пока кузнецы работают на электромолотках, строители ремонтируют цех. Рядом протирают станки. Еще далее — полоса стального обвала, которую надо осторожно обойти стороной, чтобы попасть в отлично восстановленный инструментальный, где с гордостью показывают «утопленников» — станки, оказавшиеся на дне Волги, а затем извлеченные наверх героическими бригадами Шуванова и Медведева. Теперь эти станки работают на довоенную мощность.
— Я завод так не строил, как сейчас восстанавливаю его, — говорит начальник заводской ТЭЦ инженер Скребнев. — Знаете, я не могу видеть развалины. Мне больно.
Он касается рукою турбин, на которых сохранились следы от осколков.
— Это все равно, что видеть больного ребенка.
Так, очевидно, и произошло, как говорит инженер Скребнев. Вошли люди в цехи, сняли перед станками шапки, как перед погибшими товарищами, вытерли набежавшие слезы, потом увидели: вот этот станок будет жить, тот цел, — сбросили пиджаки, составили в пирамиды винтовки, взялись за дело. Из остатков пятого и шестого собрали еще один, обломки двадцатого пошли на починку сорок седьмого, а там уже пошло и пошло крутой волной, одно к одному. К концу года дано валовой продукции более чем на тридцать один миллион рублей!
Есть в просыпающемся городе прекрасная черта: в дни своего пробуждения он одинаково принадлежит всем, и каждый в нем, кто бы он ни был, занимается в сущности одним ремеслом — восстановлением. В этой пчелиной сообразности народа, в единстве его азарта, в безграничности его трудового энтузиазма, выдумки, любви к жизни скрыта такая могучая сила, перед которой останавливаешься в благоговейном восторге.
— Военная обстановка пока еще не позволяет нам сконцентрировать нужное количество строительных материалов и рабочей силы, — рассказывает нам главный инженер. — Не будь этого, мы были бы совсем здоровы к концу года.
— Сорок четвертого?
— Ну, ясно. У нас каждый это видит.
В этом пророческом прозрении, в творческом этом ясновидении — все вдохновение сегодняшнего Сталинграда. Истерзанный врагом, залитый кровью своих героических сыновей, но не склонивший головы, не потерявший духа, не опустивший в бессилии рук, он уже видит себя таким, каким ему должно стать, — бессмертному городу, носящему победоносное имя Сталина.
Каждый из двухсот пятидесяти тысяч людей (впрочем, пока пишется этот очерк, их, очевидно, прибыло), ныне населяющих город, видит свой будущий Сталинград. Видят его коренные царицынцы, во главе со Сталиным отстоявшие город в дни гражданской войны. Видят его и те, кто пришел сюда лет тринадцать — четырнадцать тому назад на строительство заводов-гигантов. Видят его дети, пережившие дни обороны. Видят его молодые строители города, собравшиеся со всех концов советской земли. Видят его в окопах за Днепром и Припятью защитники города. Из них каждый мог бы сказать о себе словами Героя Советского Союза Ермакова: «Сталинград — мой город! Сердцем мой и кровью мой!»
Каждый из них видит будущий Сталинград. От площади Павших Борцов, где могилы героев Царицына и Сталинграда, откроется широкий вид на Волгу. Вдоль длинной набережной поднимутся памятники Славы над могилами героев и обелиски над историческими окопами и блиндажами Родимцева, Батюка, Людникова, Горохова, над штабом генерала Чуйкова. На Мамаевом кургане, этом «Малаховой кургане» Сталинграда по кровопролитию и ожесточенности битв, среди молодого парка тоже поднимутся к небу красные звезды памятников, отмечающих подвиги сталинградских воинов.
1944
Кровная дружба
Село Шрома в Западной Грузии затихает рано. Сразу же после трудового дня все расходятся по домам, улица пустеет, и кажется, что вслед за шумным рабочим днем быстро наступила глубокая ночь. Но это так потому, что окна домов завешены одеялами. В домах жизнь не замирает до поздней поры. Приходят друг к другу соседи, щелкает на счетах колхозный счетовод, подруги, собравшись в кружок, поют песни или читают письма с фронта. Председатель колхоза Михаил Орагвелидзе посвящал вечера газетам, потому что в течение дня никогда не успевал прочесть их как следует.
В ноябрьский вечер 1943 года, с которого начинается наш рассказ, Орагвелидзе поступил, как обычно. Но только прочел он оперативную сводку Совинформбюро, как схватил двустволку и без шапки, несмотря на холодный ветер, выскочил за дверь и несколько раз выстрелил в воздух, салютуя тому, что сказано было в сообщении, крича «ура».
Двери домов раскрылись одна за другой. Женщины с тревожною радостью спрашивали, что случилось, и хотя им никто ничего не объяснял, присоединили к салюту свои рукоплескания. Вскоре все село толпилось на темной площади, а Орагвелидзе рассказал о том, что произошло.
— Наши войска освободили город Геническ, — сообщил он колхозникам.
— Значит, и наш старый товарищ — колхоз Сталина — тоже освобожден. Ура!
Многие, услыша это сообщение, заплакали от радости. Женщины начали обнимать живших у них киевлян, мужа и жену Сахаровых, молодежь хотела обязательно качать на руках Ольгу Майбороду, и все долго не расходились, обсуждая приятное известие, вспоминая генических друзей и советуя председателю немедленно послать в колхоз Сталина поздравительную телеграмму.
В тот вечер долго не засыпало грузинское село. Люди ходили из дома в дом или беседовали группами у ворот, припоминая до мелочей картины жизни, так тесно связавшей их с украинским колхозом в далеком Запорожье, как могут быть связаны две породнившиеся семьи или два близких друга. Они рисовали себе картины освобождения Геническа и, улыбаясь, говорили, что было бы замечательно, если б там оказался кто-нибудь из четырехсот шромовцев, служивших офицерами и солдатами в Красной Армии, и еще лучше — если б кто-нибудь из них отличился при освобождении родного друга — колхоза имени Сталина. Это была бы двойная гордость. Стоило вспомнить о своих фронтовиках, как речь и пошла о них, о их здоровье и подвигах, о том, давно ли были письма, сражается ли уже колонна танков, которую товарищ Сталин, по просьбе колхозников села Шромы, назвал колонной «За освобождение Украины», и не начать ли сбор подарков для армии, а заодно и для геничан, которые сейчас могут во всем нуждаться.
Колхоз имени Орджоникидзе один из самых богатых в Махарадзевском районе, который в свою очередь тоже никак не жалуется на бедность среди районов Западной Грузии. Здесь царство чая и мандаринов, простор густых плодовых садов и виноградников. О размерах хозяйства колхоза имени Орджоникидзе можно судить по двум цифрам: колхоз сдал государству за год семьсот тонн зеленого чайного листа и восемь миллионов мандаринов, не говоря о прочем.