– Ничего, – ответила я, в более крутой цвет перекрашивая ногти, – сегодня вечером я приглашаю своего друга Франка в ресторан.
– Ах во-о-от как? – протянул он так, словно раскаленный шар застрял у него комом в горле, – и чем же это он заслужил эдакую честь?
– Нам с ним есть что отметить.
– Даже та-а-ак? И можно ли узнать, что же именно, или это слишком нескромный вопрос?
– Перспективу никогда больше не видеть твою мерзкую лицемерную рожу, придурок.
– О-о-о-о! Какая уда-а-ача!
(Ну да, потому что на самом деле я сдулась и сказала: «Это сюрприз».)
Черт… небо становится все светлее… Мне действительно надо спешить, вместо того чтоб смешить тебя и того кретина.
Давай, пристегнись, моя старушка with diamonds in the sky[41], потому что я включаю турборежим…
У меня больше нет времени выпендриваться, так что финал третьего сезона пойдет на уско-вжи-и-и-к-ренной пере-вжи-и-ик-мотке.
* * *
Я пригласила Франка в пиццерию, которую держали китайцы, и, пока он взрезал свою кальцоне, взяла инициативу в свои руки, второй раз в жизни.
Я рассказала ему о том, что́ втайне пообещала самой себе, когда мы с ним были еще детьми, там, на железном мосту Искусств.
И о том, что не решилась тогда сказать это вслух, но поскольку обещание было дано, пусть даже оно и существовало только в моей голове, для меня пришло время его исполнить…
Я сказала ему, что мы отсюда съезжаем. Здесь слишком убого, его кузен – полный придурок, и мы не за тем проделали весь этот путь, чтобы опять окунуться в уродство, да еще и терпеть очередного кретина. Одет он получше, не спорю, но в остальном – такой же дебил, как парни из нашего колледжа.
Я сказала ему, что он должен найти нам какое-нибудь жилье, но только в самом Париже. Пусть это будет крохотная студия. Неважно, мы справимся. Ведь здесь мы с ним тоже уживаемся в маленькой комнате и уже доказали друг другу полное взаимное уважение. А что до меня, так я вообще всю жизнь прожила в автофургонах, так что необходимость еще больше ограничить пространство лично меня совсем не пугает. Мне это по силам. В вопросах жилья я готова на все.
Я сказала ему, что больше всего люблю смотреть на него по вечерам, когда он рисует, вместо того чтобы зубрить эти идиотские законы, которых все равно никто не соблюдает. И для меня это лучший момент дня.
Да, единственное прекрасное, что я видела с тех пор, как мы здесь живем, – это его рисунки. А еще его лицо, которое наконец становилось таким безмятежным, когда он над ними склонялся. Это лицо Маленького принца, которое так нравилось мне еще в детстве, когда я издали замечала Франка на школьном дворе. Его растрепанные волосы и светлый шарф, питавшие мои грезы в ту пору, когда я так сильно в этом нуждалась…
Я сказала ему, что настал его черед доказать мне свое мужество, и так больше не пойдет: талдычить мне про свет, убеждая в том, что я должна перестать себя связывать со своей семьей, а самому все делать ровно наоборот.
Я сказала ему, что он любит мужчин и он прав, и это нормально – любить того, кого любишь, но он должен раз и навсегда записать в своей маленькой упрямой башке, что на взаимоотношениях с отцом ему надо поставить крест.
Не имеет смысла надрываться и становиться адвокатом, чтобы тебе простили твою сексуальную ориентацию, поскольку это все равно ничего не изменит. Отец никогда его не поймет, не примет, не простит и самому себе больше никогда не позволит его любить.
И что уж в этом-то он может мне поверить, поскольку я сама служу живым доказательством того, что родители тоже способны перестать быть родителями.
И что я также служу живым доказательством того, что от этого не умирают. Просто выкручиваются иначе. Находят по ходу другие варианты. И, к примеру, он для меня теперь и отец, и мать, и брат, и сестра, и меня это очень даже устраивает. Что я очень даже довольна моей новой приемной семьей.
Тут уже я наверняка распустила нюни, его кальцоне остыла, но я продолжала, потому что такой у меня характер: пусть я и шлюха, но пру как танк.
Я сказала ему, что он должен бросить свою бессмысленную учебу и записаться на подготовительную стажировку для поступления в эту его ювелирную школу. А если он даже не попытается, то будет жалеть об этом до самой смерти, да и к тому же у него точно все получится, потому что он очень способный.
И да, в этом тоже, как и во всем прочем, никакой справедливости и равенства в жизни не было, и тем, у кого от рождения больше талантов, дается больше шансов, чем остальным. Пусть это и отвратительно, но это так: дается только богатым.
И да, он точно добьется успеха, если только ему хватит духа и он будет упорно работать.
Вот сейчас ему явно не хватает духа, но поскольку я тоже теперь для него и мать, и отец, и брат, и сестра, то именно мне предстоит вышвырнуть все эти его правовые книжки на помойку и настаивать до тех пор, пока он не сдастся.
А пока он будет учиться, я поищу себе нормальную работу, и найду ее запросто. Не потому, что я умнее других, а всего лишь потому, что я белая и с документами у меня все в порядке, так что об этом я даже не парюсь. И единственное, чего бы мне больше никогда не хотелось делать, так это сортировать картошку, но учитывая, что мы с ним будем жить в Париже, мне это априори не грозит.
(Это, конечно, был юмористический пассаж, но он не сработал. Франк даже не улыбнулся, и я на него не сердилась за это, поскольку у него просто челюсть отвисла чуть ли не до пиццы.)
Я сказала ему, что нам нечего бояться. Что все будет работать на нас. Что не надо бояться Парижа, ни уж тем более парижан – таких сереньких и худосочненьких, что их одним щелчком можно уложить на лопатки. Эти люди, которые платят за маленькую чашечку черного кофе 3,20 евро, не представляют для нас никакой опасности. Да, ему нечего беспокоиться. То, что мы с ним приехали из села, пусть это гнилой и дерьмовый край, но это дает нам, по крайней мере, одно преимущество: мы крепче. Значительно крепче. И храбрее. И мы всех их поимеем.
Так что вот, я подвела итоги: его задачей было найти нам жилье, моей – вести дела, пока он будет осваивать то единственное ремесло, которым он вправе заниматься.
И тут у нас наступила столь продолжительная и ненормальная тишина, что официант подошел к нам спросить, все ли в порядке с едой.
Франки даже не услышал вопроса.
К счастью, услышала я. Спросила, нельзя ли поставить наши пиццы в печку на пару минут, чтобы разогреть.
– Канесна, – кланяясь, ответил он.
Все это время Франк смотрел на меня так, словно я напоминала ему кого-то, чье имя вылетело у него из головы, и это начинало его всерьез беспокоить.
Некоторое время спустя он все-таки выпендрился и с великодушным пафосом изрек:
– Прекрасная речь, моя дорогая малышка Билли… Знаешь, это тебе надо бы стать адвокатом… Ты произвела бы фурор в зале суда… Хочешь, я тебя запишу?
Какой уничижительный тон… Глупо так со мной разговаривать… Со мной, которая бросила школу, как только он уехал…
Глупо, бездарно и недостойно его.
К нам вернулись наши пиццы, и мы молча принялись за еду, а поскольку атмосфера явно испортилась и он уже сожалел о том, что обидел меня, то он пнул меня под столом по ноге, чтобы я улыбнулась.
А потом и сам улыбнулся и сказал мне:
– Я знаю, что ты права… Я знаю это… Но что я, по-твоему, должен сделать? Позвонить отцу и сказать: «Привет, папуля! Слушай, я, кажется, никогда тебе не говорил, но я голубой, и засунь себе в зад свою юриспруденцию, на самом деле я хочу рисовать сережки и жемчужные колье. Алло? Ты еще здесь? Так вот… уф… не будешь ли ты столь любезен, не вышлешь ли ты мне денег, желательно прямо завтра, пожалуйста, чтоб я больше не выглядел олухом в глазах мамочки Билли?»
– …
Оп-ля. Полный провал.
Ну да. Я тоже даже не улыбнулась.
Вместо этого я приняла пресыщенный вид а-ля Аймерик фон-барон Его Задницы Дверь и выдала так вот запросто – тьфу – сплюнув в тарелку оливковую косточку:
– Эй, но деньги – не проблема. Деньги у меня есть…
* * *
Ладно, естественно, этот веселенький разговорчик о том, как организовать наше возвращение к будущему, продолжался не один час, но для тебя, звездочка моя, я сделала один снимок, прямо с экрана, потому что это мой самый любимый кадр: лицо Франка Мюмю в тот момент, когда он осознал, что эта паршивая кукушка, вот уже несколько месяцев как обосновавшаяся в его гнезде, на самом деле вовсе и не кукушка, а величественный золотой орел, который в своем золотом клюве держит золотой ключик от золотых ворот в золотое будущее.
Не знаю, как это смотрелось бы в виде броши, но в пустынной китайской пиццерии парижского пригорода во вторник вечером, в районе десяти, все это выглядело ослепительно.
Ну а в остальном, и это было понятно с самого начала, потому что мужики все-таки очень предсказуемы, он долго сопротивлялся.
Ну а в остальном, и это было понятно с самого начала, потому что мужики все-таки очень предсказуемы, он долго сопротивлялся.
Я ему говорила, что он мне все возместит, когда откроет собственный магазинчик на площади уж и не помню чего, с такой типа колонной по центру, к тому же я накручу ему чудовищные проценты и все такое прочее, но поскольку он оказался куда более мачо, чем я могла себе это представить, то под конец я сломалась.
Под конец я призналась: когда он давеча встретил меня на лестнице в прикиде Билли-провинциалки, я выглядела так потому, что направлялась трахаться стоя с вышедшим на перерыв охранником в подсобке для мусорных бачков, прижатая к рулонам бумажных полотенец, и если он не сделает этого ради собственной шкуры, пусть хотя бы проявит великодушие и сделает это ради меня…
Что его талант – это его оружие, и он должен им воспользоваться, как я когда-то охотничьим ружьем, он просто должен мне это.
И тут уже он, конечно, сдался.
– Держи свой подарок, – сказал он, сымитировав мой голос налетчицы на жлобов.
* * *Время поджимает… Так что еще один этап тоже вкратце, по-быстрому…
Хотя, знаешь, все остальное не так уж важно… Что касается нас, большую часть маршрута мы с ним уже прошли.
Дальше, мне кажется, наша жизнь уже не заслуживает такого внимания. Мы просидели над нашей собственной маленькой Вселенной Варкрафт[42] до тех пор, пока Франки не соизволил-таки доесть свою кальцоне, которая сначала остыла, затем подгорела и снова остыла, и в конце концов мы сложили оружие: дубины, топоры, доспехи, остроконечные шлемы и всю прочую ерунду.
Мы уступили друг другу. Мы устали сражаться.
Дальше мы с ним стали скромными бобо[43], как все, и, черт побери, мне не стоило бы так выражаться, но все-таки, я повторюсь: черт побери… как же это прекрасно!
О да, как же это прекрасно – быть такими же идиотами, как парижане! Злиться из-за дрянного прокатного велика, из-за того, что кто-то припарковался там, где разрешена только остановка, из-за несправедливого штрафа, переполненного ресторана, разрядившегося мобильника или невнятно указанного графика работы какой-нибудь барахолки.
Это так хорошо, так хорошо, так хорошо…
Лично мне это никогда не надоест!
* * *Краткое содержание:
«В течение следующих эпизодов наши герои, Франк и Билли, переехали в Париж и жили там ровно так, как пообещали друг другу.
Пять раз за два года они поменяли жилье, за каждым новым порогом квадратных метров становилось чуть больше, тараканов – чуть меньше.
Франк поступил в свою школу, Билли кем только не работала, в разных, более или менее достойных амплуа, чего уж тут скрывать, но, к счастью, никогда с корнеплодами.
Звездочка моя, вы слишком добры…
И он, и она влюблялись, влюблялись по-настоящему, всерьез, всем сердцем. Верили в это, делились друг с другом, подбадривали друг друга, разочаровывались, прошли огонь и воду и медные трубы, смеялись, плакали, утешались, ну и в конце концов освоили Париж. Правила жизни, привилегии, ограничения. Крупных хищников, среду обитания и водопои.
Они вкалывали как проклятые, кормили друг друга, перевязывали друг другу раны, вместе пили и похмелялись, ругались, расставались, баловали друг друга, холили и лелеяли, ненавидели, теряли, начинали сначала, разочаровывались, обожали, встречались и поддерживали всю дорогу, но главное – они научились вместе поднимать голову.
Это они жили.
Они.
В течение последующих лет они не раз разлучались, но всегда сохраняли за собой – то один, то другой, по обстоятельствам своих любовных увлечений, – свою малюсенькую двушку на улице Фиделите[44], которая и сегодня остается их единственным портом приписки на этой земле.
Разве что вот сейчас в отпуск выбралась, а так, Билли больше не покидала Париж, ставший ее любимым городом и единственной семьей, не считая Франка, который – он ведь хороший сын – продолжал мотаться на поезде к своим на всякие праздники.
Его отец с ним больше не разговаривал, но это уже не имело значения, поскольку он вообще больше ни с кем не разговаривал за пределами своей группки единомышленников по борьбе с Саботажниками. Его мать пребывала в отключке, а вот у Клодин все было в порядке. И Клодин никогда не забывала передать привет Билли. Никогда. И даже иногда посылала ей свои рыхловатые песочные печенья.
И вот, почти три года назад, когда Франк еще учился и работал в шлифовальной мастерской в Марэ, а Билли заходила за ним вечерами отвлечь его от работы, поскольку снова была одна, к тому же сама работала по ночам (конечно, она была белая и с документами, но о нормальной работе мечтать не приходилось), так что, пока она завтракала, он пил свое вечернее пти-шабли в надежде на лучшее, в ее жизни снова произошли серьезные перемены.
Поскольку Франк частенько задерживался, а хозяйке цветочной лавки, расположенной напротив его мастерской, было сто лет в обед и в одиночку ей требовался не один час на то, чтобы втащить с улицы все свои ведра, кустики, цветы в горшках и прочую дребедень, то Билли – не любившая ждать парня больше, чем следует, – начала ей помогать убирать товар, чтобы не стоять без дела. (Ну и во избежание соблазна бахнуть пол-литра пива перед своим «утренним» кофе, чего уж тут скрывать, когда это всем известно.)
И так подсобила разок-другой, поболтали о том о сем, поговорили основательно, и понеслось: простенькие букетики – траурные венки, мелкие подсказки – серьезное обучение, подработки по субботам – работа неделями напролет, скромные инициативы – заметные преобразования, большие инновации – маленькие успехи, одноразовые чеки – постоянная зарплата, некоторое благополучие – настоящее призвание, – и вот уже она стала супермодным флористом.
Это было очевидно, звездочка моя, совершенно очевидно…
Билли была рождена, чтобы творить красоту, сколько бы все вокруг ни надрывались, пытаясь ей доказать, что это ей не по статусу.
Совершенно очевидно.
Чтоб рассказать, как наша маленькая трусиха стала любимицей на своей улице, в целом квартале, на оптовом цветочном рынке, у редактрис модных журналов, у дизайнеров-декораторов и всех прочих, как из уст в уста пошла о ней молва среди flower power[45][46] столицы – для этого ночи не хватит, тут целую книгу пришлось бы писать.
Если у нее и были проблемы с тем, чтобы изобразить генеалогическое древо своей семейки – не хватало ни mamma mia, ни всяких там богатеньких ответвлений, то в вопросах коммерции она сама могла читать лекции всем этим папенькиным дочкам с дипломами…
У нее обнаружилась не просто предпринимательская жилка, а настоящий дар!
Чего хотела Билли, то и создавал для нее Бог.
Ее немыслимая одежда – вся с головы (в платке) до ног (в носках) в цветочных мотивах (собранная по разнообразным секонд-хендам), ее волосы, которые она красила во все оттенки пантона под цвет шерсти своей собачонки (что-то вроде помеси пуделя с таксой, только пострашнее) в зависимости от их общего настроения, ее старенький фургончик «рено», так ослепительно разрисованный лютиками по бледно-зеленому фону, что даже девушки из парковочной полиции не решались выписывать ей штрафы, опасаясь мешать столь важному делу.
Вопрос не денег, нет, просто ведь цветы могут и увять, ага? И, пожалуйста, друзья, платите наличными, здесь слишком сыро для оплаты банковской картой. Вот посмотрите, я вам не вру: экран терминала весь запотел… Ох, черт, не повезло… Дамы и господа, платите наличными, за причиненное неудобство вам в подарок достанется целое облако незабудок в бутоньерке.
Букеты Билли были самыми красивыми, самыми нежными, самыми простыми и самыми дешевыми в Париже, ее не надо было учить прогибать этот мир.
С рассвета до заката на ногах, весь день прыгая между своими лютиками и анютиными глазками, в своих цветастых ботинках «Доктор Мартенс», подпоясавшись рафией, подшучивая над всеми и вся в духе Арлетти[47], с секатором, щелкающим в ее руках с вечера до утра – издалека ее можно было принять за эдакую дочь Элизы Дулиттл[48] и Эварда Руки-ножницы[49] в городском исполнении.
My Fair, Fair, Fair Billie…[50]
Другими словами, издалека ничего от Сморчков в ней уже не угадывалось.
М-м… разве что некоторая деловая хватка…
Старуха на покой не ушла, но передала Билли все дела. Сама она сидела на кассе и по вечерам, пока молодая убирала с улицы товар, подсчитывала выручку в пересчете на франки. О боже, да это огромные деньги, с такими деньжищами она проживет еще тыщу лет!»
* * *Ладно, звездочка моя, я тут на пару минут уступала свое место, потому что неловко саму себя забрасывать цветами, но я уже вернулась, и, знаешь… я должна тебе это сказать именно сейчас, потому что следующий сезон отчасти касается и тебя, ибо, кажется, он под угрозой: спасибо.