Герман сделал вид, что обдумывает ее предложение, хотя сегодня не собирался никуда выезжать. Ему казалось: вот еще чуть-чуть — и книга сдвинется с мертвой точки. Пробормотав, что хочет кофе, он отправился на кухню.
— А ты можешь и сама съездить проветриться, — крикнул он на ходу и тотчас пожалел о сказанном. При мысли, что она поедет одна, его охватило бешенство, и он язвительно прибавил: — Заодно и познакомишься с кем-ни-будь.
— Твоя мать звонила вчера вечером, — проговорила Эмбер, вдруг оказавшись у него за спиной.
— М-м?
— Отца пока не выписывают. Врачи говорят, необходимо дополнительное обследование.
— Сейчас у них поздно. — Герман посмотрел на часы. — Потом позвоню.
Он сел за стол. Эмбер, глядя на него, спросила:
— Как ты думаешь, не нужна ли нам вторая машина?
— Зачем?
— На всякий случай.
— «Мерседес» — очень надежная машина.
— Я не о том. Вдруг я поеду куда-нибудь, а тебе понадобится машина, или наоборот.
— Вряд ли я стану отлучаться надолго. Ты вполне можешь подождать.
— До Бата отсюда час езды, даже до калитки двадцать минут пешком, не говоря уж о ближайших соседях.
— Значит, надо запастись молоком и сахаром, — в шутку ответил Герман, но вышло так, будто он пожалел денег на второй автомобиль.
— А если мне срочно куда-нибудь надо будет съездить, пока тебя нет?
— Куда? — прищурился Герман, вспомнив, как она недавно полушепотом говорила внизу по телефону и сразу повесила трубку, едва он спустился.
— Не все ли равно? Мне здесь так одиноко. Поэтому хочется быть уверенной, что я могу выбраться отсюда, когда понадобится или просто когда захочется. — Эмбер обхватила плечи руками, будто защищаясь от холода.
— Да, понятное желание, — согласился Герман и понес кофе в кабинет. — Нам с тобой хорошо известно, что ты ненавидишь одиночество.
Потом он наблюдал в окно, как открылась и закрылась входная дверь и Эмбер в большом, не по росту, плаще и резиновых сапогах побрела в поле к голубятне, где провела около получаса. Наверное, она плакала. Однако у Германа не дрогнуло сердце, сейчас он не испытывал никаких чувств к женщине, которую совсем недавно искренне любил.
Первую неделю жизнь в доме протекала однообразно. Герман вставал около полудня и сразу отправлялся в кабинет, прихватив кофе. Там он сидел почти до вечера, затем мылся и одевался, а иногда и нет. В сумерках он выходил прогуляться вокруг дома, а когда возвращался, было уже темно и он снова исчезал в кабинете.
С Эмбер они почти не разговаривали. Порой она предпринимала попытки наладить отношения и, хотя ее усилия были шиты белыми нитками, не отступала. В иные дни она почти не беспокоила его, лишь готовила еду и оставляла подогреваться в специальной чугунной печи «Ага», пользоваться которой так и не научилась, или приносила в кабинет — смотря на что хватало ее рвения.
В начале второй недели Герман как-то раз спустился вниз выпить кофе и обнаружил Эмбер, одетую для выхода, хотя в последние дни она, глядя на него, тоже не очень-то наряжалась.
— Куда собралась?
— Поеду в деревню, а возможно, и дальше — это как пойдет езда по левой стороне. У нас продукты заканчиваются, так что меня, наверное, не будет целый день.
— Ты едешь одна?
— Я бы хотела поехать вместе, но как ты расстанешься с халатом? — Она думала сказать это в шутку, но вышло как обычно — сухо и натянуто.
Взглянув в зеркало, Герман ужаснулся: отросшие густые волосы всклокочены, щеки и подбородок покрыты щетиной, грязный халат давно нуждается в стирке. Но дело было не только в этом. Ему не хотелось никуда ехать, не хотелось ничего делать, потому что его мысли, поглощенные книгой, застряли в придуманном запутанном мире, который никак не хотел оживать на бумаге.
— Какой ужас! — вздохнул Герман и сел за стол. — К твоему возвращению я приведу себя в порядок, — пообещал он, прекращая пристрастный допрос.
— Хорошо, — улыбнулась Эмбер, подошла, положила руки ему на плечи и поцеловала в затылок. Даже через халат ее руки обжигали холодом. — Вот каково быть женой художника, — не без ехидства пожаловалась она и начала осторожно массировать ему плечи, пока он не расслабился и не ощутил знакомое томление.
Эмбер, должно быть, почувствовала это и остановилась:
— Как дела у тебя в офисе?
— Я разрешил им звонить только в случае крайней необходимости — например, если наступит конец света. Так что пока новостей никаких. — Всю переписку и телефонные звонки он поручил Флорри, своему верному секретарю. Она проработала у него двадцать лет, хотя порой ей приходилось нелегко. Герман не скучал по работе и не испытывал желания выходить на связь — к своему удивлению и удовлетворению. Это означало, что его решение уехать в отпуск было верным.
— Их послушать, так конец света уже наступил. — Эмбер кивнула на маленький телевизор, включенный на канале Си-эн-эн. — Может быть, стоит все-таки позвонить и убедиться, что все в порядке.
— Сами позвонят в случае чего. Пока меня не будет, Джеффри отлично со всем справится.
— У Джеффри нет твоих способностей. Ему нужны твои решения, твой разум.
— Вряд ли мне приятно слышать подобные отзывы о человеке, в чьих руках я оставил мою компанию, дорогая. — Слово «дорогая» наждачной бумагой заскребло во рту, и Герман поскорее глотнул кофе.
Эмбер пожала плечами:
— За все время, что мы здесь, ты ни разу не включал телефон и не проверял электронную почту. Своего адреса ты не оставил. Как они должны с тобой связаться, если вдруг понадобится твоя помощь? — Она стала собирать сумку.
Герман щелкнул пультом и выключил телевизор. Наступила полная тишина.
— Ты позвонил своей матери?
— Нет.
— Почему?
— Забыл.
— Позвони.
— Зачем? Что случилось?
Эмбер пододвинула стул и села напротив:
— Дела там неважные.
— Дела уже несколько дней как неважные, что могло измениться?
— Рак добрался до поджелудочной железы.
Герман задумался. Представил себе отца,
сельского нелюдима, которого заперли в частной городской больнице, отдали на милость толпы образованных всезнаек, которые мнут его, колют иглами и говорят на непонятном языке.
— Твоя мать жалуется, что плохо разбирается в том, что ей говорят врачи. Она в панике.
Мать, поистине жертвенная натура, дает, дает и никогда ничего не берет — и даже не хочет — взамен, смущаясь от самой мысли о такой возможности.
— Но с ней же девочки, — сказал Герман, хотя понятия не имел, кто с ней, и это скорее был вопрос, чем утверждение.
— Да, там Аннабел.
— Ну эта отпугнет любой рак!
— Она говорит, что по нескольку раз в день пытается до тебя дозвониться, — серьезно отвечала Эмбер.
— Я не включаю телефон, как ты сама сказала. И пусть, наконец, усвоит, что такое разница во времени. Нет смысла звонить мне, когда здесь четыре утра. Да и чем я могу помочь? Ты же ее знаешь. Она считает, что весь мир — это Америка.
— Мне кажется, они просто хотят, чтобы ты вернулся, только и всего. Они не просят тебя о чуде.
— Но я не могу, мы всего неделю как приехали.
Эмбер встала, аккуратно отодвинув стул. Ее движения были настолько точны, что порой это раздражало. Вот как сейчас.
— Тебе купить что-нибудь?
— Нет, — буркнул Герман, однако, когда она была уже на пороге, спохватился. — Кофе и бумагу!
— Это хороший знак, — обрадовалась она. — А тетрадь уже закончилась?
Герман кивнул. Эмбер, подмигнув ему, вышла и захлопнула за собой дверь.
Еще бы ей не закончиться — корзина у стола была полна чистых скомканных листов, а он между тем не написал ни строчки.
В тот день Эмбер домой вернулась поздно, часов около восьми, влетела, блестя глазами. Герман слышал, как она напевает, разбирая сумки с продуктами. В девять часов она поднялась наверх и вошла к нему — он сразу почувствовал запах свежего кофе и «Шанель № 5».
— Так и думала, что ты здесь. — Она поставила кружку с кофе на новую подставку и села в кресло.
— Насколько я понимаю, ты нашла деревню.
— И не только. Я поехала дальше, потому что в деревне нет ничего, кроме почты, церкви и пивной. И приехала в Бат. Шикарное место! Ты должен там побывать. Я даже купила пару туфель.
— Рад, что ты снова становишься самой собой, — улыбнулся Герман.
— Я? — удивилась Эмбер. — Ты думаешь, что я… ладно, не обращай внимания. Как продвигается рукопись?
— Хм…
— Дашь почитать?
— Нет. Пока нет. Я не закончил.
— А когда ты мне позволишь прочитать? Обещаю, что не буду говорить гадостей или критиковать — если ты сам не попросишь. Я не стану навязывать тебе свои идеи и все в таком роде, но я могла бы сказать, что мне нравится, а что нет. На твое усмотрение, в общем. Мне просто хочется прочитать. Я хочу, чтобы ты впустил меня в свой мир, а то у меня чувство, словно я тут лишняя.
Ну вот, опять… Лишняя, одинокая, несчастная — вся эта психологическая чушь.
Не дождавшись ответа, она прервала паузу следующим вопросом:
— Ты много успел написать?
— М-м… — замялся Герман, потому что не написал пока ни слова.
— Не подумай, что я тебя тороплю, хотя и не терпится узнать, когда мы поедем домой… Ты пока не решил? — Эмбер старалась говорить весело и непринужденно, будто из желания поддержать, помочь, но Герман понимал, что она имеет в виду.
— Поедем, когда закончу, — только и ответил он.
Она слабо улыбнулась:
— Спасибо. А ты… — Ее пальцы вдруг сосредоточенно затеребили юбку, нащупав торчащую нить. — Когда ты закончишь, мы ведь вернемся в Нью-Йорк? Мне казалось, таков был изначальный план, но теперь… я вижу, что ты привязался к этому месту…
— Мне тут нравится, — отрезал Герман. Здесь, на этом стуле, в кабинете с видом на зеленые поля, куда он никогда не ходит и даже не собирается. — Вот и все.
— Хорошо, — улыбнулась Эмбер, но ее улыбка не коснулась глаз, отчего Герман одновременно с ненавистью к себе ощутил желание остаться тут навеки. — Я купила тебе тетрадь. — Она полезла в сумку. — Даже две тетради: они у тебя быстро заканчиваются.
— Спасибо.
— И еще кое-что. Вообще-то я купила это в Нью-Йорке, хотела, чтобы сделали гравировку, но времени не хватило, поэтому поручила это Хэтти. Утром позвонили: все готово, можно приезжать. Не понимаю, как я ездила по этим узеньким дорожкам. Ну да ладно, смотри.
Герман никак не мог сосредоточиться на подарке, все вспоминал утренний телефонный звонок, когда он слышал ее голос и знал, что она лжет. Напрасно это она, пусть даже ради него. Он же сказал: больше никаких секретов.
Эмбер положила перед ним черный подарочный футляр и, поскольку он лишь тупо таращил глаза, сама открыла крышку и достала часы. «Ро-лекс». Такие он рассматривал недавно в журнале. На обратной стороне была надпись: «Г., моему художнику. Твоя навсегда, Э.».
Вдруг его захлестнули эмоции, горло сжалось, он боялся заговорить, чтобы не выдать себя. И потому лишь молча кивнул, положил часы в футляр, защелкнул замок. Ошеломленная и оскорбленная его реакцией, Эмбер так и примерзла к стулу, затем встала и в неловкой тишине вышла из кабинета. Едва дверь за ней закрылась, Герман мысленно обругал себя за холодность. Виной всему был гнев, с которым чем дальше, тем хуже удавалось справляться. Он ни за что не наденет эти часы, потому что всякий раз будет вспоминать, что она наделала и почему преподнесен этот подарок, а еще ему была невыносима мысль, что ее «художник» не написал ни строчки.
Пытаясь побороть в себе злость и горькое чувство никчемности, которое вызвала у него надпись на часах, Герман записал всю информацию, факты, которые имели отношение к его будущей книге. Главный герой — Эдвин Грей, тридцать шесть лет, родился в состоятельной семье. Герман сформулировал вопросы относительно жертвы и причины преступления, с чем пока не определился. Он хотел изобразить своего героя злодеем поневоле, который понес наказание и раскаялся. Герман Бэнкс мечтал, чтобы читатели сопереживали главному действующему лицу и, возможно, в глубине души спрашивали себя, хватило бы у них духу на такой шаг. В общем, Эдвин должен быть человеком, а не чудовищем, хотя и совершившим страшное преступление. Изложив все это на бумаге, Герман наконец ощутил, что дело сдвинулось с мертвой точки. К полуночи он написал все, что знал и — что более важно — чего до сих пор не знал, отложил ручку и выключил лампу, впервые со дня приезда испытывая удовлетворение.
Герман забрался в постель рядом с Эмбер, совершенно забыв об их размолвке, обнял ее сзади и крепко прижался, чтобы она почувствовала, как он хочет ее. Эмбер, потревоженная, зашевелилась, повернулась и спросила сонным голосом:
— Который час?
— Двенадцать. — Он стаскивал с нее футболку — она спала в белье, несмотря на электроодеяло и работающий обогреватель.
— Ты позвонил матери?
Он целовал ее в шею, возясь с трусиками.
— Нет, — промычал он.
— А сестре?
Он не ответил.
— Герман?
На миг остановившись, он пробормотал:
— Нет. Какая разница? — И продолжал раздевать ее.
— Герман! — Она отстранилась и натянула трусики, которые он успел стянуть до колен.
Он со стоном разочарования повернулся на спину:
— Я потом им позвоню, хорошо?
— Ничего хорошего. Ты каждый день находишь отговорки, а сегодня, между прочим, были готовы результаты исследований. Сегодня важный день. Я обещала, что ты позвонишь.
Герман снова застонал, откинул одеяло и пошлепал вниз к телефону, потому что включать свой айфон ему не хотелось еще больше. Трубку взяла его сестра Аннабел, хозяйка дома, хранительница семейного очага, надежда и опора всего семейства Бэнксов. Она рыдала. Герман вздохнул и сел на диван.
— Ну, что она сказала? — Эмбер сидела в кровати. Пока его не было, она расчесала волосы и смазала лицо увлажняющим кремом — он уловил запах. В ванной горел свет.
Герман забрался в кровать и лег на взбитую женой подушку:
— Врачи говорят, они сделали все, что могли. Его готовят к выписке, отправляют домой.
Глаза Эмбер наполнились слезами.
— Ах, Герман! Какой ужас!
Он молчал.
— Сколько ему осталось?
Он пожал плечами:
— Несколько недель — в лучшем случае.
— А твоя мать? — Эмбер вытерла глаза. — Как она?
— Я с ней не разговаривал. Аннабел вне себя от горя, остальные тоже. До Хэнка не могут дозвониться. Все как обычно.
— А он знает?
— Хэнк?
— Отец.
— Наверное.
Она была так красива, и Герман так хотел ее. Хотел, чтобы все было как раньше. Он взял ее за руку. Но она лишь сочувственно сжала его ладонь, сразу отпустила и встала с кровати:
— Я сейчас забронирую авиабилеты.
— Куда?
— Домой.
— Я не говорил, что собираюсь домой.
— Но Герман… твой отец умирает! Ты не можешь здесь оставаться.
— А что я должен делать? Примчаться и сотворить чудо? Я ничем не смогу помочь. Я там не нужен. Он ненавидит, когда вокруг него разводят суету. Ты, возможно, считаешь, что это ерунда, но я все бросил, чтобы писать книгу…
— Ты ничего не пишешь! — не выдержала она. — Я видела твою тетрадь — там пусто, Герман, пусто!
— Как ты смеешь трогать мои вещи без разрешения! — крикнул он и вскочил с кровати.
— Разве это сейчас важно! — закричала она, всплеснув руками. — Ты бросил все, чтобы уехать к черту на кулички и жить как маньяк: не одеваться, не мыться, не выходить из дома. Твой отец при смерти, Герман, он хочет тебя видеть. Твоя компания, твоя жизнь — все без тебя рушится!
— Моя компания — одна из немногих прибыльных в настоящее время… — начал он было заученным тоном, но быстро опомнился.
— А я? Как же я?! Ты говорил, что эта поездка пойдет нам на пользу. А я целый день скучаю одна, без дела, а ты даже не взглянешь на меня! Ты вспоминаешь обо мне только ночью, в постели, когда лезешь ко мне, точно грязный, назойливый… слизняк! — Она пронзительно выкрикнула последнее слово, грудь ее вздымалась, как после марафона. Когда сердце застучало ровнее, она поняла, что наделала, ее глаза медленно округлились. — Герман, я…
Он бросился вон из спальни и захлопнул дверь. Всю ночь в другой комнате он не сомкнул глаз, но не из-за слов жены, а потому, что его роман вдруг ожил у него в мыслях. Главный герой, Эдвин, возвращается из тюрьмы домой и узнает, что его отец умер. И он не успел искупить свою вину перед ним.
Герман, должно быть, ненадолго уснул, потому что в памяти сохранился момент пробуждения и перемещения из сна в реальность. Обстановка показалась ему незнакомой: он не сразу вспомнил, где находится. Герман пренебрег обычным утренним походом на кухню за кофе и сразу отправился на третий этаж в кабинет. Голову распирало от идей, умножившихся за ночь, слова готовы были взорвать мозг, требуя выхода на бумагу. Он слышал, как внизу хлопочет Эмбер — с необыкновенным усердием, и по стуку каблуков догадался, что она сменила домашние шлепанцы на туфли или ботинки — наверное, собралась куда-то. Может быть, в аэропорт. Представив, что она будет в Нью-Йорке одна, поблизости от этого паразита, он вошел в кабинет, полный решимости вышвырнуть в окно ее подарок. Но часы исчезли. Тогда он выскочил на лестницу и крикнул вниз:
— Как предусмотрительно с твоей стороны, Эмбер, чрезвычайно предусмотрительно!
Шаги приблизились к лестнице, и раздался тихий голос:
— Что «предусмотрительно»?
Увидев ее сверху, Герман убедился, что догадка его верна: она оделась для выхода, причесалась и накрасилась.
— Значит, уезжаем? — с ненавистью выговорил он. — Не зря меня, наверное, предупреждали. Что ж, уезжай и прихвати с собой побольше, потому что дома ты ни гроша не получишь, это я тебе обещаю.