Надо полагать, что общество г — жи Дорадур невольно делало Марго осмотрительной и заставляло ее задуматься, беспрестанно напоминая о расстоянии, отделявшем ее от Гастона. Другая на месте Марго, быть может, впала бы в отчаяние или, напротив, исцелилась бы, видя всю опасность своего чувства. Но Марго ни разу не спросила себя — даже и в глубочайших тайниках своего сердца, — что может ей дать ее любовь. В самом деле, существует ли что‑нибудь бессмысленнее того вопроса, какой обычно задают влюбленным: «К чему это может привести вас?» — «Ах, добрые люди, это приведет меня к тому, чтобы любить, понимаете — любить!»
Едва успев проснуться, Марго вскакивала с постели и босиком, в ночном чепчике, бежала к окну, чтобы отдернуть край занавески и посмотреть, открыты ли ставни у Гастона. Если ставни были еще закрыты, она тотчас же опять ложилась и сторожила минуту, когда раздастся стук оконной задвижки, который она никогда не смешивала ни с каким другим. Как только эта минута наступала, она надевала туфли, халатик, в свою очередь отворяла окошко и с заспанным видом вертела головкой то в одну сторону, то в другую, словно желая взглянуть, какова погода. Затем она притворяла одну створку с таким расчетом, чтобы ее мог видеть только Гастон, ставила на маленький столик зеркало и начинала расчесывать свои прекрасные волосы. Она не знала, что опытная кокетка показывается только тогда, когда туалет ее совсем окончен, и никогда не позволит взглянуть на себя, пока она не нарядилась. Гастон причесывался при ней, поэтому и она причесывалась при Гастоне. Загороженная своим зеркалом, она время от времени бросала робкие взгляды на противоположное окно, готовая тут же опустить глаза, если бы Гастон взглянул в ее сторону. Когда волосы ее были хорошенько расчесаны и подобраны, она надевала свой маленький, вышитый деревенским узором тюлевый чепчик, с которым так и не пожелала расстаться. Этот чепчик всегда сверкал белизной, так же как и широкий отложной воротничок, спускавшийся в виде накидки ей на плечи и делавший ее немного похожей на молодую монашенку. В таком виде, с голыми руками, в коротенькой юбке, сидела она, ожидая кофе. Вскоре Пелажи, ее горничная, появлялась с подносом в руках и в сопровождении кота — необходимого предмета обихода всех обитателей квартала Маре. Этот кот неизменно являлся к Марго с утренним визитом и пользовался особой привилегией — устраиваться в креслах напротив хозяйки и делить с ней ее завтрак. Понятно, что это был для Марго только лишний повод пококетничать. Свернувшись клубочком в кресле, старый, балованный кот с важностью принимал поцелуи, адресованные вовсе не ему. Марго не давала ему покоя, брала на руки, бросала на постель, гладила его, дразнила. За все десять лет своего житья в доме он никогда не видел ничего подобного. Нельзя сказать, чтобы все это очень ему нравилось, но так как, в сущности говоря, характер у него был довольно кроткий и он чувствовал к Марго большое расположение, то терпеливо переносил все, что с ним происходило. После кофе Марго снова подходила к окну, опять смотрела, хороша ли погода, потом прикрывала ту створку, которая оставалась открытой, не закрывая ее, однако, до конца. Для человека с настоящим охотничьим инстинктом это была бы самая пора насторожиться. Марго завершала свой туалет. Но она вовсе не желала, чтобы за ней подглядывали, — что вы! Она умирала от страха, что ее могут увидеть, и в то же время ей до смерти хотелось, чтобы ее увидели. Но если так, была ли Марго девушкой скромной? О да, она была скромна, чиста и невинна. Что же она делала? Она надевала ботинки, нижнюю юбку, платье, и в щелку, оставленную в окне, пожалуй можно было бы разглядеть, как она протягивает руку за лежащей на столе булавкой. А как бы она поступила, если б заметила, что за ней наблюдают? Тотчас захлопнула бы окно. Так зачем же было оставлять его полуоткрытым? Вот этого я не знаю, спросите у нее сами.
Так обстояло дело до того дня, когда между г — жой Дорадур и ее сыном состоялась длинная конфиденциальная беседа. После этого у них сделался какой‑то таинственный вид, и теперь они часто разговаривали намеками. Спустя некоторое время г — жа Дорадур сказала Марго:
— Знаешь, дитя мое, скоро ты увидишься с твоей матерью — мы проведем осень в Онвиле.
V
Онвильский дом г — жи Дорадур находился в одной миле от Шартра и в полумиле от фермы родителей Марго. Это был не то чтобы замок, но очень красивое здание с большим парком. Г — жа Дорадур редко его посещала, и в продолжение многих лет там жил только ее управитель. Эта внезапная поездка, таинственные беседы, которые вели между собой молодой человек и его старушка мать, удивляли и тревожили Марго.
Прошло только два дня после прибытия г — жи Дорадур, и еще нё все вещи были распакованы, когда на дороге показались десять колоссов, выступавших в полном боевом порядке: это семейство Пьеделе шло поздравить с приездом новоприбывших. Мать несла корзину с фруктами, сыновья держали в руках по горшку левкоев, а старик отец с важным видом нес в оттопырен- ных карманах две огромные дыни, выбранные им самим и показавшиеся ему лучшими во всем огороде. Г — жа Дорадур приняла эти подарки со свойственным ей добродушием, и так как она предвидела визит своего фермера, то сейчас же вынула из шкафа восемь цветных шелковых жилетов для сыновей, кусок кружева для матушки Пьеделе, а для старика — красивую широкополую поярковую шляпу с лентой, украшенной золотой пряжкой. Когда они обменялись приветствиями, перед родными предстала Марго, сияющая радостью, пышущая здоровьем. После того как все по очереди ее расцеловали, г — жа Дорадур произнесла целую речь, расхваливая кротость, скромность и благоразумие своей крестницы, причем щеки молодой девушки, уже и без того румяные от полученных поцелуев, вспыхнули еще ярче. Матушка Пьеделе, видя нарядное платье Марго, рассудила, что се дочка, должно быть, очень счастлива, и, как всякая мать, не могла не сказать ей, что никогда еще не видела ее такой хорошенькой.
— Ей — богу, это правда, — подтвердил отец.
— Разумеется, правда, — повторил голос, при звуке которого Марго вся затрепетала: это был Гастон, только что вошедший в комнату.
В эту минуту через дверь, которая оставалась открытой, все заметили стоявшего в прихожей Пьеро — маленького пастуха индюшек, того самого мальчугана, что так горько плакал, когда Марго уезжала из деревни. Он все время шел следом за своими хозяевами, несколько поодаль, и теперь, не смея войти в гостиную, издали робко кланялся.
— Что это за мальчик? — спросила г — жа Дорадур. — По- доиди сюда, мой милый, поздоровайся с нами.
Пьеро поклонился еще раз, но, несмотря на все уговоры, так и не вошел в комнату. Он покраснел до корней волос и пустился бежать со всех ног.
«Так, значит, вы считаете меня хорошенькой? — тихо повторяла про себя Марго, прогуливаясь одна по парку, когда ее родные ушли домой. — Но как же дерзки, однако, молодые люди! Не понимаю, как могут они говорить при всех такие вещи! Я даже и взглянуть‑то на него не смею, а он вслух говорит мне слова, от которых приходится краснеть. Должно быть, подобные комплименты вошли у него в привычку, и он Не придает им никакого значения. И все же, когда мужчина говорит женщине, что она кажется ему красивой, это очень много, это что‑то вроде признания в любви».
При этой мысли Марго остановилась и спросила себя: а что же это такое — признание в любви? Она много слышала об этом, но все‑таки не представляла себе ясно. Как это признаются, что любят? — думала она. Она не могла допустить, чтобы при этом говорили только: «Я люблю вас». Ей казалось, что тут должно быть что‑то совсем другое, что для этого существуют совсем иные, особенные слова, что все это облечено какой‑то таинственностью, полной опасностей и очарования. Она на своем веку прочла только один роман — не знаю, право, его названия. Это был разрозненный том, валявшийся на чердаке у них дома. В нем говорилось о каком‑то сицилийском разбойнике, похитившем монахиню, и там она нашла несколько непонятных фраз, которые — так ей казалось — были именно любовными речами. Но г — н кюре говорил, что все романы — вздор, а ей до смерти хотелось узнать правду; только к кому бы обратиться с таким вопросом?
Комната Гастона в Онвиле была уже не так близко от комнаты Марго, как в Париже. Конец взглядам, которые бросаешь украдкой, конец стуку оконной задвижки. Каждый день, в пять часов утра, раздавался слабый звон. Это сторож будил Гастона, ударяя в колокол, находившийся под окном молодого человека.
1 от вставал и уезжал на охоту. Притаившись за решетчатым ставнем, Марго видела, как, окруженный собаками, с ружьем в руке, он садился на лошадь и исчезал в тумане, окутывавшем поля. Она провожала его взглядом с таким волнением, словно была какой‑нибудь плененной владетельницей замка, чей возлюбленный отправлялся в Палестину. Нередко Гастон, ленясь отворить ворота, заставлял свою лошадь перескакивать через изгородь, и тогда Марго испускала глубокие, никому неведомые вздохи, в которых были и горечь и сладость. Она воображала, что охотникам грозят величайшие опасности, и когда Гастон весь в пыли приезжал вечером домой, она осматривала его с ног до головы, желая удостовериться, что он не ранен, — как будто он возвращался с поля битвы. Когда же он вынимал из своей охотничьей сумки зайца или пару куропаток, ей казалось, что перед ней победоносный воин, нагруженный трофеями, отобранными у врага.
Комната Гастона в Онвиле была уже не так близко от комнаты Марго, как в Париже. Конец взглядам, которые бросаешь украдкой, конец стуку оконной задвижки. Каждый день, в пять часов утра, раздавался слабый звон. Это сторож будил Гастона, ударяя в колокол, находившийся под окном молодого человека.
1 от вставал и уезжал на охоту. Притаившись за решетчатым ставнем, Марго видела, как, окруженный собаками, с ружьем в руке, он садился на лошадь и исчезал в тумане, окутывавшем поля. Она провожала его взглядом с таким волнением, словно была какой‑нибудь плененной владетельницей замка, чей возлюбленный отправлялся в Палестину. Нередко Гастон, ленясь отворить ворота, заставлял свою лошадь перескакивать через изгородь, и тогда Марго испускала глубокие, никому неведомые вздохи, в которых были и горечь и сладость. Она воображала, что охотникам грозят величайшие опасности, и когда Гастон весь в пыли приезжал вечером домой, она осматривала его с ног до головы, желая удостовериться, что он не ранен, — как будто он возвращался с поля битвы. Когда же он вынимал из своей охотничьей сумки зайца или пару куропаток, ей казалось, что перед ней победоносный воин, нагруженный трофеями, отобранными у врага.
И вот однажды то, чего она опасалась, в самом деле случилось. Перескакивая через плетень, Гастон свалился с лошади и упал прямо в куст терновника. Он отделался несколькими царапинами, но какие жгучие переживания вызвало это происшествие у Марго! Ее обычн'ая осторожность чуть было ей не изменила. Она едва не лишилась чувств. Потом, сложив руки, начала шепотом молиться. Чего бы только она не дала, чтобы ей позволили стереть кровь, которая текла по руке молодого человека! Она положила в карман самый красивый свой платочек, вышитый, — а такой был у нее только один, — и стала с нетерпением ждать, не представится ли возможность как бы случайно вынуть его, чтобы Гастон мог хоть на секунду обернуть им свою руку. Увы, судьба отказала ей даже и в этом утешении. За ужином, когда несколько капель крови выступило из раны Гастона, жестокий отказался от платка, предложенного девушкой, и обернул руку салфеткой. Это так огорчило Марго, что ее глаза наполнились слезами.
Она не могла, впрочем, предположить, что Гастон пренебрегает ее любовью. Нет, он просто не знал о ней — что же можно было сделать? Временами она мирилась с этим, временами выходила из терпения. Самые незначительные события поочередно являлись для нее поводами для радости или для горя. Одна приветливая фраза, один взгляд Гастона делали ее счастливой На целый день. Если же он проходил по гостиной, не обратив на нее внимания, если вечером он уходил к себе, не попрощавшись с ней легким кивком головы, как это бывало обычно, она не спала всю ночь, доискиваясь, чем могла она вызвать его неудовольствие. Если ему случалось сесть подле нее и похвалить ее рукоделие, она вся сияла от счастья и благодарности. А если за обедом он отказывался от предложенного ею блюда, она уже воображала, что он разлюбил ее.
В иные дни ей делалось просто жаль себя, она начинала сомневаться в своей привлекательности и иногда целый вечер счи тала себя дурнушкой. Порой же в ней возмущалась женская гордость, и, стоя перед зеркалом, она с досадой пожимала плечами, думая о равнодушии Гастона. Иногда в припадке отчаяния и гнева она мяла свой воротничок и надвигала на глаза чепчик. В другой раз порыв оскорбленного самолюбия пробуждал в ней кокетство, и вдруг, посреди дня, она появлялась во всем блеске, в самом нарядном платье, словно всей силой своих чар восставая против несправедливости судьбы.
В своем новом положении Марго сохранила прежние вкусы и привычки. Покуда Гастон охотился, она нередко проводила целое утро на огороде. Она умела обращаться с садовничьим ножом, граблями и лейкой и не раз давала дельные советы самому садовнику. Огород, тянувшийся перед домом, служил в то же время и цветником: цветы, фрукты и овощи мирно уживались там друг с другом. Марго больше всего любила большой персиковой шпалерник, покрытый чудесными плодами. Она особенно заботилась о нем и каждый день бережливой хозяйской рукой срывала несколько персиков для десерта. На одном из деревьев красовался персик, который был значительно крупнее всех остальных. Марго ни за что не могла решиться сорвать его: он* был так бархатист, такого прекрасного алого цвета, что у нее не хватало духу снять его с ветки, а съесть его казалось ей чуть ли не преступлением. Она никогда не проходила мимо без того, чтобы не полюбоваться этим персиком, и, наказав садовнику следить за тем, чтобы никто не смел его трогать, пригрозила ему, что в противном случае рассердится и даже пожалуется крестной. Как‑то вечером, перед закатом солнца, Гастон, только что вернувшийся с охоты, проходил через огород; его мучила сильная жажда. Поравнявшись с персиковыми деревьями, он протянул руку и, случайно сорвав именно тот персик, которым так восхищалась Марго, небрежно откусил от него кусочек. Марго стояла в нескольких шагах, поливая грядки салата. Она тотчас прибежала, но молодой человек уже пошел дальше, не замечая ее присутствия. Откусив от персика два или три раза, он бросил его на землю и вошел в дом. Марго сразу увидела, что ее любимый персик погиб. Быстрое движение руки Гастона, небрежность, с какою он бросил персик, произвели на девочку неожиданное и странное впечатление. Она была в отчаянье, а вместе с тем в восторге. «Гастон, как видно, сильно мучился жаждой в эту духоту, — думала она, — и персик должен был доставить ему удовольствие». Она подняла персик, сдула с него пыль и, оглянувшись по сторонам, не видит ли кто‑нибудь, украдкой его поцеловала. Но, целуя персик, она не могла удержаться, чтобы не попробовать его. Не знаю, что за странная мысль пришла ей при этом в голову, подумала ли Марго о персике или, может быть, о самой себе, но только она прошептала: «Злой человек! Как же легко ты бросаешь!»
Я прошу у читателя прощения за те ребячества, о которых рассказываю, но как могу я говорить о чем‑нибудь другом, если моя героиня — ребенок? Однажды г — жа Дорадур была приглашена на обед в соседнее поместье. Она взяла с собой Гастона и Марго. Они пробыли там довольно долго, и когда поехали домой, было уже совсем темно. Марго и ее крестная занимали заднее сиденье кареты; Гастон сидел на переднем, и так как рядом с ним никого не было, то он откинулся на подушку и ехал полу-* лежа. Светила полная луна, но в глубине кареты было темно, лишь изредка туда проникали лучи света. Постепенно разговор замер; хороший обед, легкая усталость, мрак, мягкое покачивание экипажа — все располагало наших путешественников ко сну. Первой задремала г — жа Дорадур, и, засыпая, она протянула ногу на переднюю скамейку, нимало не заботясь о том, беспокоит ли это Гастона. Было свежо; толстый плед, наброшенный на колени, одновременно закрывал и крестную и крестницу. Марго, забившись в уголок, сидела не шевелясь, однако она и не думала спать. Ей страшно хотелось узнать, спит ли Гастон. Ей казалось, что раз у нее глаза открыты, значит он тоже сидит с открытыми глазами. Она смотрела на него, не видя, и спрашивала себя, смотрит ли и он на нее. Когда бледный луч луны проникал в карету, она отваживалась тихонько кашлянуть. Молодой человек сидел неподвижно, и девочка не смела заговорить, боясь разбудить крестную. 11овернув голову, она посмотрела в окошко. Мысль о продолжительном путешествии так похожа на мысль о вечной любви, что при виде полей, освещенных луною, Марго тотчас же забыла, что едет в Онвиль. Опустив ресницы и глядя на пробегавшие мимо деревья, она вообразила, что едет с г — жой Дорадур и ее сыном в Швейцарию или в Италию. За этой мечтой, как и надо было ожидать, последовали другие — и до того сладостные, что она отдалась им всецело. Она увидела себя — не женой Гастона, нет, а его невестой, разъезжающей с ним по свету, любимой им и имеющей право его любить, — а в конце путешествия сияло счастье, это чудесное слово, которое она беспрестанно повторяла про себя и которое, к счастью для нее, она представляла так смутно. Чтобы было удобнее мечтать, она совсем закрыла глаза, задремала и бессознательным движением протянула ногу на подушку переднего сиденья, как это сделала. г — жа Дорадур. Случайно оказалось, что эта ножка, кстати сказать, отлично обутая и очень маленькая, попала как раз на руку Гастона. Гастон, видимо, ничего не заметил, но Марго тут же проснулась. Однако же она не сразу убрала ногу, только чуть — чуть отодвинула ее в сторону. Ее мечтанья так славно убаюкали ее, что даже пробуждение не вполне ее отрезвило. Разве нельзя протянуть ногу на сиденье, где спит ваш жених, если вы едете с ним в Швейцарию? Однако мало — помалу заблуждение рассеялось, и Марго начала понимать все легкомыслие своего поступка. «Заметил ли он? — спрашивала она себя. — Спит он или только делает вид, что спит? Если он заметил, то почему не убрал руку? А если спит, то как же это могло не разбудить его? Быть может, он так меня презирает, что даже не удостоил показать, что почувствовал прикосновение моей ноги… а может быть, это доставило ему удовольствие, и он только притворяется, что ничего не заметил, а сам ждет, чтобы я опять сделала то же… может быть, он думает, что я тоже сплю… Впрочем, это ведь не слишком приятно — чувствовать на своей руке чью‑то ногу, — разве только вы любите этого человека… Мой башмак мог запачкать его перчатку, ведь мы сегодня много ходили, но, может быть, он хочет показать, что не придает значения таким пустякам. Что бы он сказал, если бы я, опять сделала то же? Впрочем, он знает, что я никогда не посмею. А может быть, он догадался о моих колебаниях и ему нравится меня мучить?»