– Ты будешь купаться? – спросил Нурик. Вот глупый вопрос! Зачем, спрашивается, я приехала к родителям Марата? К совершенно незнакомым людям?
– Да, – буркнула я, не отрываясь от книги, будто описание жизни Консуэло настолько заинтересовало меня, что мне не до пустых разговоров с «женихом». Тоже плюс! Не напрасно сей знаменательный роман летел сотни километров над полями, лесами, автотрассами и морем.
– И ты не боишься? – снова спросил он своим противным ломающимся голосом, переходящим из визга в бас, еще что-то такое же мерзкое проговорил, но я не расслышала – прямо над домом пролетел с ревом самолет – как только крышу не снес, удивительно!
– Чего бояться-то? – Я оторвалась от желтоватых междустрочий и в упор посмотрела на Нура. Какой же он страшненький, худой – одно слово, цыпленок, да еще и глупый.
– А там акулы! – пробасил он. – Тюлени! Хвать тебя за ногу! – Он сделал страшное лицо, я махнула рукой и опять уставилась в книжку во избежание необходимости отвечать.
– Пойду, послушаю, о чем это они так долго там совещаются, – сказал Нур.
– Вот-вот, сходи. – Давно бы так, а то стоит тут, ерунду какую-то мелет!
И я осталась одна на веранде. Марат с Мирой закрылись с Азой и Арсеном в дальней комнате и, вероятно, обсуждали мое пребывание здесь – в этом одноэтажном доме с плоской крышей, которая в жаркую ночь служит спальней, – приземистом, будто вросшем корнями в бело-желтую пустыню, где, кроме колючек и странного серебристого растения с плюшевыми листьями, не растет ничего (увы, это вам не огород бабы Сары с капустой, картошкой, морковью, зеленью и лесной земляникой!), отдаленно напоминающем побеленную мазанку далекого украинского хутора. Даже не верится, что поблизости от этого лишенного растительности пространства плещется голубыми волнами с пенистыми гребешками море. Единственное спасение от нестерпимого зноя являет собой тень от виноградного «потолка» веранды с налитыми, тяжелыми янтарно-оливковыми лозами.
Я сижу, оглядываюсь по сторонам. В углу террасы – раковина, над ней полка с посудой, обеденный стол – большой, за которым собирается, наверное, по праздникам и в выходные вся семья; лавки... Впереди, далеко-далеко, разбросаны такие же домики, светло-желтый песок разделен зигзагообразными чернеющими линиями – все, как на карте. И тишина... Такая тишина, что в ушах звенит. А на душе ни с того ни с сего какое-то беспокойство – хочется схватить красную сумку из кожзаменителя, которая старше меня на два года, и бежать отсюда куда глаза глядят – по светло-желтому песку с зигзагообразными чернеющими заборами, наступая на колючки и на то странное растение с плюшевыми листьями, которое тут ошибочно принимают за шалфей, меж серебристых фиговых деревьев с нежными лимонно-белыми цветками и тонким неповторимым ароматом... Вперед, вперед, рвануться с этой веранды и, миновав море, неведомые города и городишки, увидеть родные сердцу сочные травы всех оттенков зелени, поля, леса с высоченными вечнозелеными соснами, которые, подобно атлантам, подпирают весь свой век небо, белые стволы берез с небрежно нарисованными кем-то серо-черными штрихами. Услышать шелест. Вслушаться в жизнь, что сквозит везде – в каждой травинке, под огромными лопухами, на ветках деревьев, в малиннике. Муравьи, улитки, птицы, медведи...
Ужас какой! Два дня я на чужбине, а уже ностальгия загрызла! Уже по родным просторам соскучилась – по дятлам, муравьям да медведям!
Что-то происходило со мной, какая-то энергия внезапно сгустилась во мне, ища выхода, как вдруг дверь по правую руку от меня отворилась, и из комнаты вышел юноша. Высокий, статный... Бронзовый загар его особенно хорош и контрастен со светлыми одеждами. Миндалевидные, искрящиеся, насыщенно-изумрудные глаза. Римский нос – крупный, правильной формы, с горбинкой. Дугообразные брови, приподнятые в удивлении, особенно заметно одна – левая. Чуть припухлые, четко очерченные губы – не то что какие-то размазанные под носом, какие можно наблюдать у людей слабовольных и упрямых. Все в нем – в этом юноше – было гармонично, начиная с густых, волнами набегавшими на чистый округлый лоб каштановых волос до ступней с пастельно-розовыми ногтями, которые виднелись в открытых носках его сандалий. «Прекрасный юноша из моего детского сна!» – озарило меня, пронеслось молнией в голове, ворвалось в сердце, разряжая сгусток непонятно откуда взявшейся энергии.
Сначала я испытала удивление от того, что реальность столь походила на мой младенческий сон, а потом страх охватил меня – прекрасный юноша смотрел на меня исподлобья – признаюсь, не очень-то приветливо, взгляд его пронизывал, словно луч прожектора – темноту. К тому же в руке он держал довольно увесистый электрический утюг.
– Ты кто? – спросил он недоброжелательно и даже прищурился – мне вдруг показалось: еще мгновение – и утюг полетит в меня прямой наводкой.
– Я? Дуня, Дуня Перепелкина, – поторопилась ответить я, надеясь избежать удара металлическим прибором для глажения, и снова рев самолета – страшно аж!
– А-а... – протянул он разочарованно. – Та самая, из Москвы?
– Да, да.
– Я слышал, ты к нам в гости. Море любишь?
– Да, да, – «дакала» я, совершенно растерявшись. Он поставил утюг на большой обеденный стол, после чего я несколько успокоилась.
– Ну, ну, – буркнул он, звонко прищелкнул языком и скрылся за углом дома, насвистывая.
«Еще тот тип! – вознегодовала я. – Интересно, кто это? Неужели он тоже тут живет? Тогда я не останусь! Ни за что! Плевать на море, на баттерфляй! Пускай по приезде в Москву я не блесну перед Павлом Захаровичем, доведенным до бешенства, его любимым видом плавания, пускай в выпученных глазах моего тренера я не увижу ничего, кроме досады и раздражения, пускай мне снова и снова не будет хватать воздуха, чтобы сделать полукруг руками и лягушачий толчок ногами под водой. Пускай!»
Я была настроена решительно. Утюг в руках, недоброжелательный взгляд, цоканье языком, а в довершение еще и издевательское насвистывание затмили гармоничную внешность юноши, мягкий с хрипотцой голос, одним словом, все затмили и только усугубили мое желание бежать к родным сердцу полям, к лесам с вечнозелеными соснами, которые, как атланты, подпирают весь свой век небо, к белым стволам берез с небрежно нарисованными кем-то серо-черными штрихами. И я схватила уж было в порыве ярости красную сумку из кожзаменителя, схватила совершенно бессознательно и – кинулась к калитке.
– Варфоломей! Варфоломе-ей! Починил утюг, оболтус? Дуня! Ты куда это собралась? – удивленно спросил меня Марат. Я стояла в полнейшей растерянности и хлопала ресницами часто-часто. – Варфик, дурак, это ты Дуняшу напугал? Смотри, она бежать собралась! Дуняша! А как же море? Не бойся его! Это он напускает на себя для важности! Ты хоть с девушкой-то познакомился? – И Марат в шутку толкнул Варфика.
– А зачем? – нахально спросил тот и впился в меня взглядом.
– Дуняша, это мой младший брат – Варфоломей. Добрый малый, только вечно балбеса из себя строит. – И Марат подошел ко мне, подхватил сумку и повел показывать мою комнату.
«Не знала, что у Марата есть брат! Не знала, что у Марата есть брат! Почему мне не сказали, что у Марата есть брат?» – беспрерывно крутилось у меня в голове.
– Балбес! Балбес! Балбес! – как попугай принялся повторять Нур, кривляясь при этом.
– Ну держись, макака! – Варфоломей сорвался с места и погнался за шурином. «Вот дураки!» – подумала я, но от мысли, что Варфик сейчас отделает как следует моего «жениха», приятное тепло разлилось по моему телу.
– Идем, я тебя с родителями познакомлю, – сказал Марат. Я убрала непослушные прядки за уши, одернула сарафан и даже умудрилась ущипнуть себя за обе щеки, чтобы предстать перед его предками опрятной и румяной девушкой. – Это Дуняша! Это моя мама – Аза, это отец – Арсен.
– Очень приятно, – проговорил Арсен и протянул мне руку. Он чем-то напомнил мне Соммера, наверное, той же контрастностью темно-карих глаз и седых волос, только у отца Марата седина еще не достигла ослепительной снежной белизны, а отливала черненым серебром. Он тоже был молчалив, многое держал в себе, только замкнутость эта была совсем другого характера – он мало говорил не из-за боязни обидеть жену, а потому что мужчина вообще должен быть немногословным. А уж если сказал, то все семейство непременно обязано повиноваться этому тихому, как бы между делом брошенному слову и исполнить наказ неукоснительно.
– Какая миленькая девушка! – воскликнула Аза и, по-моему, искренне. Азе было пятьдесят пять лет, но выглядела она значительно моложе. Ее нельзя было назвать худой, но и лишних килограммов на ее ладном миниатюрном теле не наблюдалось. Темные, но не откровенно черные волосы ее были беспорядочно замотаны сзади, кудряшки выбивались из пучка и свисали с затылка, впереди, над ушами. Зеленые глаза и римский нос Варфик явно унаследовал от нее. Она была красива, она не была задавлена сильным, «муругим» характером мужа, она ничего не боялась (разве что пустяки какие-нибудь пугали ее, да и то ненадолго – как то: морские водоросли или лягушки), она быстро воспламенялась и всегда знала, что ответить. – Вот твоя комната, Дуня, – и Аза распахнула дверь самой дальней комнаты, где стояли три пружинистых койки, устланные одинаковыми хлопчатобумажными голубыми покрывалами с незатейливым узором из белых ромбов, как в пионерском лагере, и еще – тумбочка и ножная швейная машинка. – Можешь жить тут, сколько захочешь, – радушно и тоже, по-моему, искренне сказала она, вытирая мокрые руки о синий шелковый передник, а на ее гладких, розовато-абрикосового цвета ланитах выступили две притягательные, соблазнительные ямочки. «Ей очень идет синий цвет», – проскользнуло у меня в голове, а на душе стало так радостно и тепло, что в тот же момент мною были забыты луга и поля с сочной зеленой травой, муравьями и улитками, в ней обитающими, вечнозеленые сосны и белые стройные березы средней полосы России.
– Какая миленькая девушка! – воскликнула Аза и, по-моему, искренне. Азе было пятьдесят пять лет, но выглядела она значительно моложе. Ее нельзя было назвать худой, но и лишних килограммов на ее ладном миниатюрном теле не наблюдалось. Темные, но не откровенно черные волосы ее были беспорядочно замотаны сзади, кудряшки выбивались из пучка и свисали с затылка, впереди, над ушами. Зеленые глаза и римский нос Варфик явно унаследовал от нее. Она была красива, она не была задавлена сильным, «муругим» характером мужа, она ничего не боялась (разве что пустяки какие-нибудь пугали ее, да и то ненадолго – как то: морские водоросли или лягушки), она быстро воспламенялась и всегда знала, что ответить. – Вот твоя комната, Дуня, – и Аза распахнула дверь самой дальней комнаты, где стояли три пружинистых койки, устланные одинаковыми хлопчатобумажными голубыми покрывалами с незатейливым узором из белых ромбов, как в пионерском лагере, и еще – тумбочка и ножная швейная машинка. – Можешь жить тут, сколько захочешь, – радушно и тоже, по-моему, искренне сказала она, вытирая мокрые руки о синий шелковый передник, а на ее гладких, розовато-абрикосового цвета ланитах выступили две притягательные, соблазнительные ямочки. «Ей очень идет синий цвет», – проскользнуло у меня в голове, а на душе стало так радостно и тепло, что в тот же момент мною были забыты луга и поля с сочной зеленой травой, муравьями и улитками, в ней обитающими, вечнозеленые сосны и белые стройные березы средней полосы России.
– Спасибо, спасибо огромное, – пролепетала я.
– Теперь вдоволь наплаваешься! – У Марата, кажется, от сердца отлегло, что наконец-то мое желание выполнено и я отшлифую баттерфляй, чтобы в Москве блеснуть перед Павлом Захаровичем, вернее, ему на зависть.
– Неужели ты не боишься моря? – Миру беспокоил тот же вопрос, который волновал ее брата.
– Нет. Я люблю море.
– Действительно, а что ей моря-то бояться?! – воскликнула Аза. И снова: «Ж-ж-ж-ж-ж-у-у-у-у-у-ххх... » – рев самолета.
– Я – боюсь, – призналась Мира, когда опять воцарилась тишина. – Водоросли по ногам – так неприятно! Думаешь, вдруг акула!
– Кому суждено быть повешенным – не утонет, – изрекла мать Марата. – И потом ты, Мирка, плавать не умеешь! А если не умеешь плавать – что тебе делать на берегу моря?
– Но никто из нас, согласитесь, не любит моря, – настаивала Эльмира.
– Потому что оно близко, рядом, никуда не убежит, а то, что в изобилии, надоедает, – важно молвила ее свекровь. – Ну, пойдемте ужинать.
– Потом, тетя Аза, после купания, – выкрикнул Нурик на лету – он появился из-за угла дома, весь какой-то всклокоченный, красный, как помидор.
– Гостю, который приходит после ужина, достаются дрова, – важно проговорила тетя Аза, и я вдруг поняла, что она изъясняется исключительно восточными поговорками – это вдруг стало ясно как дважды два – «то», и с каким пафосом это «то» слетало с ее уст, без сомнения – краткое народное изречение с назидательным содержанием, но чужое моему уху, а следовательно, это было нечто из восточного фольклора. Я даже хотела было вооружиться карандашом с блокнотом и записывать все, что она говорила, подобно тому, как Шурик из «Кавказской пленницы» записывал тосты. Но эта идея так и осталась неосуществленной, впрочем, как и недочитанный «один из удачных романов» Жорж Санд. – Так что прошу к столу. Не взыщите, у нас запросто. Отужинайте, чем бог послал, – и Аза провела рукой над столом по воздуху, словно сейчас из широкого рукава ее батистовой, бледных тонов блузки посыплются невиданные заморские яства. Однако же ничего оттуда не посыпалось, а бог в этот вечер послал катны – так называемый молочный суп, – и джаджик – блюдо из творога с зеленым луком (от одного вида которого мне становилось дурно и начинало мутить) и укропом. – Гость ест не то, на что он рассчитывал, а то, что нашел! – изрекла хозяйка, заметив, наверное, как мое приветливое лицо превратилось в кислую физиономию при виде джаджика.
Пока мы трапезничали, самолеты с воем летали взад-вперед по небу, словно автомобили по трассе, а Варфик все время смотрел на меня, смотрел как-то странно – без издевательской усмешки, во взгляде его не было надменности или какого бы то ни было чувства превосходства, он не пронизывал, обжигая, а словно присматривался ко мне, скользя.
Наконец было покончено с молочным угощением, и я сломя голову побежала к себе в комнату, нацепила купальник, схватила полотенце и в крайнем возбуждении вылетела на улицу. «К морю! К морю! Отрабатывать баттерфляй! Доводить до совершенства, чтоб у Павла Захаровича лицо от зависти перекосилось, когда он увидит, чего я добилась!» – пело все внутри меня.
Мы с Мирой шли позади, впереди не торопясь вышагивали два брата, Нурик метался между нами, как меж двух огней.
– А я не буду купаться, – сообщил он.
– Почему?
– Не хочу.
– Боишься? – мучила я его.
– Вот еще!
– Конечно, боится! Цыпленок! – подтрунивала над ним сестра.
– Ничего я не боюсь! – пискнул он.
– Почему ж тогда не хочешь? Или... – я чуть не ляпнула: «Или у тебя месячные?», но вовремя замолчала – какие же у Нурика, моего «жениха», могут быть месячные?!
– Что «или»? – спросил он.
– Да так, ничего.
– Ты договаривай, договаривай, – настаивал он, и в этот момент Варфик повернулся и одарил меня такой улыбкой, от которой, казалось, бело-желтый песок превратился в ослепительный искрящийся снег, а пастельно-розовое небо полыхнуло вдруг оранжевым огнем. В одну секунду все изменилось, перевернулось вдруг во мне. В одно мгновение я наполнилась новым чувством, которого не ведала до сих пор, будто в пустой сосуд налили эликсир любви, который дарит вечную жизнь. Только тогда я этого не поняла – чувствовала лишь, как горят и лицо, и уши, которые я пыталась скрыть от Эльмириного взгляда ладонями. Некое отдаленное подобное ощущение я испытала, когда развернула записку, которую Петухов послал мне через весь класс с последней парты третьего ряда у стены и в которой он признавался мне в любви, в доказательство чего пригласил меня в «кено».
Море, надо сказать, плескалось довольно далеко от дома с виноградной террасой и плоской крышей – шли мы до него быстрым шагом около получаса. Сначала по дороге нам попадались все низкие белые дома посреди каменисто-пустынного неровного ландшафта. Перед тем как закончилась эта часть пути, нам встретилась толпа смуглых, невысоких мужчин – человек двадцать, не меньше. У всех (без исключения) на головах красовались такие же огромные кепки, каждая из которой могла бы запросто послужить взлетной полосой для самолета, в точности как у того человечка из багажного отделения аэропорта, который принял меня за косоглазую, и как у обманщика-продавца из местной лавки, не имеющего привычки давать сдачу. «Наверное, эти кепки у них тут – писк сезона!» – подумала я, с интересом рассматривая жертв моды.
– Опусти голову и не смотри на мужчин! – шепнула мне Мира.
– Почему? – удивилась я, отметив про себя, что далеко не всем идут эти супермодные кепки – более того, многих они просто уродуют!
– Тут женщины вообще ходят с закрытым лицом! – взорвалась Мира, когда мужчины в кепках остались далеко позади. – Это не город! Это аул! Женщины тут до сих пор скрывают свои лица под паранджой! А ты мало того, что идешь с открытыми плечами, так еще и таращишься на них! – Слава богу, в этот момент завизжал очередной самолет, заглушив Эльмирино негодование.
– Да что они, девушек в сарафанах не видели?! – изумленно спросила я.
– Вон, смотри, – и Эльмира кивнула в сторону. Из калитки выходила... Ну, наверное, все-таки это была женщина, хотя ручаться я не могу, потому что это существо все – от темени до пяток – было закутано в лиловую тряпку.
– Как же она ходит?! Она ведь не видит ничего! У нее ведь лицо закрыто! – пристала я к Мире.
– Ха, ха, ха, ха, – засмеялся Варфик.
– Это вдова, у нее муж полгода назад умер, поэтому она в фиолетовых одеждах! – заговорщицким тоном пояснила Мира, но как бедная вдова ориентируется в пространстве, так и не объяснила – наверное, и сама не знала. – Варфик, я тебя попрошу Дуняшу сопровождать к морю, когда она захочет, а то, чего доброго, завернется после купания в полотенце и так и пойдет до дома! Неприятности могут быть!
Надо же, какие сложности! Недаром говорится: Восток – дело тонкое! А я ведь так и собиралась идти до дома, даже в полотенце обматываться не хотела – просто в купальнике, он как раз и высох бы по дороге. Я всегда так делала, когда мы снимали дачу в Подмосковье – от пруда до дома шла в купальнике, все девчонки в Хаврюшкино так делают, и мы с Людкой. И снова мне стало тоскливо-тоскливо, и снова меня потянуло к полям с сочными, душистыми травами, к лесам с вековыми соснами, к деревянным домикам с треугольными крышами, к стройным березам и к плакучей иве у пруда. «Жаль, что в этом году мы опоздали снять нашу дачу! Поздно спохватились!» – уныло подумала я.