Галя тоже умела быть твердой и поэтому спросила:
– Иван, что случилось?
– Я не могу тебе рассказать, – отвечал генерал и сделал выразительный взгляд наверх: мол, тут и стены имеют уши. Учитывая именование их местожительства: Дом правительства – его жильцов и его расположение – самый близкий к Кремлю жилой дом! – предосторожность была не лишней.
Галя упредила рассказ и, основываясь на увиденном, ответила Провотворову не менее жестко:
– Что бы ни случилось, это не стоит твоей жизни. Подумай обо мне. Что станет со мной? С маленьким Юриком? Нас просто вышвырнут отсюда. Мы с тобой даже не расписаны. Не надо, Иван. И потом, перед кем ты собрался каяться? – Провотворов дернулся. Галя поняла, что попала в точку, и решила додавить, зная взгляды генерала: он ведь нынешний президиум ЦК, а особенно ничтожного Хруща (как он его называл), ни в грош не ставил. – Я бы поняла, перед Иосифом Виссарионовичем. А перед этими, нынешними?! – Ее сожитель был закоренелый сталинист, и сколько бы Хрущев ни поливал своего прежнего хозяина, взгляды генерала оставались прежними: Сталин – великий вождь и полководец, превративший лапотную Россию в передовую державу. А теперешние руководители – просто безответственные болтуны, проматывающие огромное наследство былого политического гения.
– Тсс-сс, – остановил ее генерал, – не надо вслух.
– Да наплевать, – выкрикнула Галя. – Пусть слушают. Что они сделают? Ведь они, теперешние, даже наказать никого не умеют как следует.
Эта реплика также произносилась в основном, чтобы потрафить возлюбленному, и своей цели она достигла: Провотворову понравилось.
– Пойдем, расскажешь мне, в чем там дело. – И она увлекла Ивана Петровича за собой. Для надежности сняла со стены телефон, положила его на пол и прикрыла сверху подушкой. Генерал, в какой-то момент ставший податливым, словно сыночек Юрочка, дал привести себя в ванную комнату. До эпохи водяных счетчиков оставалось еще полвека, и Галя, не жалея воды, открыла оба крана, в раковине и в ванне. – Так тебя никто не услышит, – удовлетворенно резюмировала она. – Расскажи лучше мне, чем перед этим кукурузником каяться. – И последняя реплика также понравилась генералу.
– Большущая неприятность, – выдохнул он. – Юра Самый Первый чуть не убился.
– Живой?
– Да, слава богу, жив. Но покалечился сильно. Все лицо разбил.
– А при чем тут ты? – жестко спросила молодая женщина.
– Как при чем? Я к ним приставлен был…
– Приставлен? – расхохоталась она. – Да ведь они не дети!
– И все равно, понимаешь, я за них отвечаю. Хрущ хотел Юру рядом с собой на открытии двадцать второго съезда посадить. Съезд завтра начинается – а Юра в больнице, вряд ли даже к последним заседаниям оклемается. Пластическую операцию будут делать.
– Ты себя слышишь? – набросилась на генерала молодая женщина. – Съезд, рядом с собой посадить хотел, Юра лицо разбил… И ты – ты, боевой генерал! – ради такой дряни и ерунды хотел себя жизни лишить?! Да ты в своем уме?! Подумаешь, Никите не потрафил! Да наплевать на этого кукурузника! – Речи Гали явно звучали для Провотворова как сладчайшая музыка, она это видела. – А Юру – да, жалко. Но так ведь он живой! А что там случилось, расскажи? – Теперь, когда острота момента, как она видела, сгладилась, Гале, как всякой женщине, захотелось узнать подробности – тем паче что касались они самого популярного на тот день человека на планете.
– Парни наши, Юра и Гера, – начал генерал, – испытание медными трубами в основном выдержали. Особенно это Юры касается. Со всеми спокоен, ровен, улыбчив. Что с британской королевой, что с министрами или членами ЦК, или простыми рабочими. Но они, конечно, что Гера, что Юра, от всяких визитов устали и теперь, на своей земле, в строго охраняемом санатории, решили маленько расслабиться. Тем более – отдыхали с женами. Но и тут им, конечно, покоя не дали. Местное крымское начальство все время их донимало, возили на всякие встречи, в массандровские погреба, на приемы в обком партии, на корабли Черноморского флота. Ну, и Юра с Герой все время немного подшофе были. Однажды удрали, поехали на катере кататься, опаснейшие финты откалывали. А в тот день опять ездили с крымским начальством видаться – тем ведь лестно, что они с космонавтами на дружеской ноге. Юру маленько подпоили, он, когда в санаторий вернулись, пошел в номер к себе, лег. Мы внизу, в столовой, сидим, в карты играем. Жена его, Валентина, тут. Потом Юра Самый Первый спускается. «Давайте танцевать», – говорит. Начал пластинки менять. Потом: «Нет, – говорит, – с вами скучно. Я пошел к себе». Вскорости и жена его удалилась. А потом вдруг: шум, грохот, крики. Валентина орет: «Помогите ему! Он умирает! Умирает!» Я бросился на крик. Смотрю в окно: внизу, под высоким балконом, валяется Юра и весь заливается кровью. Мы помогли ему, перевязали, срочно послали за врачом. Наконец, тот дал диагноз: сотрясение мозга, глубокая рваная рана на лбу, над бровью. Но жить, слава богу, будет. Я начал разбирательство. Оказалось, что, когда Юра пошел к себе в номер, увидел в коридоре медсестру, хорошенькую, молоденькую. Она рассказала: он ее в чей-то пустой номер затащил, стал целовать. Дверь на защелку закрыл. Тут стук в дверь. Стучится Валентина, Юрина жена. «Открой, – кричит через дверь, – я знаю, что ты там».
– Водевиль какой-то, – не удержавшись, прокомментировала Галя.
– Да, водевиль! – с горечью воскликнул генерал. – Взрослые вроде люди, всемирно известные, а ведут себя, как мальчишки! Как лейтенанты в дальнем гарнизоне!
– А кто они? – пожала плечами молодая женщина. – По сути, такими офицериками и остались, несмотря на все ордена. Ну, а что было дальше?
– А дальше Юра ничего не нашел умнее, чем, как Подколесин или черт знает кто, выпрыгнуть из номера, где он с медсестрой был, прямо в окошко. Прыгнул, да зацепился за что-то ногой, ветку глицинии, что ли, и рухнул со всего маха физиономией на острый бордюрчик.
– Кошмар какой!
– Да! Теперь из-за этого дурацкого поступка все наперекосяк. Вместо того чтобы завтра на съезде в президиуме рядом с Хрущевым сидеть, Юра Самый Первый в больнице, новую бровь мастерить ему лучшие пластические хирурги страны будут. Хрущ на меня всех собак вешает: мол, не справился, не уберег, снимем к чертовой матери.
– Ой, и только-то, – махнула рукой она. – Ну, подумаешь, снимут. Не посадят ведь, не расстреляют. Сам говоришь, у кукурузника жила тонка. А я теперь вижу, – сменила она тон на делано ревнивый, кокетливый, – как вы там, с космонавтами-то, время проводите. Ну, а ты, генерал, скажи: ты в Крыму тоже по медсестричкам бегал? – Нет, если она и ревновала Провотворова, то лишь самую капельку, однако для его же здоровья благотворно было сейчас разыграть небольшую сценку ревности.
– Медсестрички не мой уровень, – нахально, в тон ей, отвечал совершенно оправившийся от своих скорбей Провотворов. – Я в основном с докторицами баловался.
– Ага! Они, наверное, укольчики тебе тонизирующие ставили? – продолжала нагнетать градус любви Галя. Она завинтила оба крана, взяла генерала под ручку и повлекла его в гостиную к дивану – и тут мы, в скромности, не желая мешать, удаляемся и оставляем пару одну.
Никита Сергеевич Хрущев
Двадцать второй съезд КПСС должен был стать его апофеозом. Да, да! Все самое лучшее, что может дать советский строй, должно было быть продемонстрировано. Для начала, пройдет великий форум советских коммунистов не в имперском, старорежимном Большом кремлевском дворце, а в новом, светлом, только что построенном Дворце съездов. Шесть тыщ делегатов со всей страны, многочисленные депутации со всей планеты вольются завтра в древний Кремль – а тут перед ними предстанет новейшее, современнейшее здание! Редкий мрамор, анодированный алюминий, огромные окна. Внутри эскалаторы. Китайцы лопнут от зависти. Те страны, что сделали социалистический выбор, румыны и чехи всякие, еще раз поймут: нет, не зря мы на Москву ориентируемся. А те народы, что сбросили с себя колониальное иго и не определились, задумаются: вот чего может дать трудящемуся человеку советская власть! Капитализм он ведь – что? Он разве о людях думает? Только о прибылях своих непомерных печется. Поэтому съезд будет очередным моментом, чтобы простые американцы, французы, англичане, итальянцы, изнемогающие под гнетом монополий, почесали свои затылки: а той ли нас дорогой наши правительства министров‑капиталистов ведут? Не пора ли и нам свой ветшающий паровоз переводить на социалистические рельсы?
Вдобавок съезд должен будет новую программу партии принять – и примет, конечно, куда он денется, – величественную программу построения коммунизма к тыща девятьсот восьмидесятому году. Кое-какие товарищи, в том числе и из руководства, хоть в открытую выступать остерегаются, но по углам ворчат (знаем, знаем, КГБ сводки исправно подает): мол, это забегание вперед. Рано, дескать, о коммунизме говорить, когда на местах кое-где еще с мясом и молочными продуктами перебои. А я вам так скажу, товарищи: перед нашим героическим советским народом надо ставить великие цели. И тогда он горы свернет. Да, может, восьмидесятый год для построения полного коммунизма – это рановато. Может, на деле только к началу нового, двадцать первого века управимся. Но когда от человека многого требуешь – он многое и делает. Выше головы прыгает! Вдобавок – глядь, и западные страны, увлеченные советским примером, к нам потянутся. Мирным путем приведут в своих державах к власти коммунистов. А у них там, особенно в Америке, материальных благ в изобилии, нечего скрывать. Не беда будет, если мы от них маленько позаимствуем – для нашего народа, изнуренного Великой Отечественной войной. На которой мы, между прочим, за вас, граждане капиталисты, погибали – а вы там, за своим океаном, отсиживались.
Вдобавок съезд должен будет новую программу партии принять – и примет, конечно, куда он денется, – величественную программу построения коммунизма к тыща девятьсот восьмидесятому году. Кое-какие товарищи, в том числе и из руководства, хоть в открытую выступать остерегаются, но по углам ворчат (знаем, знаем, КГБ сводки исправно подает): мол, это забегание вперед. Рано, дескать, о коммунизме говорить, когда на местах кое-где еще с мясом и молочными продуктами перебои. А я вам так скажу, товарищи: перед нашим героическим советским народом надо ставить великие цели. И тогда он горы свернет. Да, может, восьмидесятый год для построения полного коммунизма – это рановато. Может, на деле только к началу нового, двадцать первого века управимся. Но когда от человека многого требуешь – он многое и делает. Выше головы прыгает! Вдобавок – глядь, и западные страны, увлеченные советским примером, к нам потянутся. Мирным путем приведут в своих державах к власти коммунистов. А у них там, особенно в Америке, материальных благ в изобилии, нечего скрывать. Не беда будет, если мы от них маленько позаимствуем – для нашего народа, изнуренного Великой Отечественной войной. На которой мы, между прочим, за вас, граждане капиталисты, погибали – а вы там, за своим океаном, отсиживались.
Теперь вы, если что, за морями не отсидитесь. И если против нас выступать станете, мало вам не покажется. Сами увидите. Мы под конец съезда на полигоне на Новой Земле жахнем самую большую в мире термоядерную бомбу – пятьдесят мегатонн, шутка ли! Мы бы могли и сто мегатонн рвануть – сто миллионов тонн тротила! Показать всем господам капиталистам кузькину мать, да только академик Сахаров переубедил: может, говорит, от такого взрыва Земля с орбиты сорваться. Но все равно – мы коммунисты, знай наших! Если уж бомбу сделаем, так это царь-бомба будет, всем империалистам гроза!
И еще одно важное постановление съезд принять должен – как пять лет назад двадцатый высший орган партии злодеяния Сталина осудил. Теперь вопрос этот уже решенный, усача, проклятого кровавого палача и преступника, мы из мавзолея вытащим. Негоже ему рядом с великим Ильичом лежать! Закопаем Иосифа к чертовой бабушке, цементом зальем! И на съезде еще раз по нему врежем! И по его недобиткам, Молотову, Маленкову, Кагановичу, – тоже. А то ишь, устроились! В партии состоят, подметные письма на меня пишут! Попробовали бы они при Сталине своем любимом так себя вести!
Да, наша производственная база как никогда близка к коммунизму! А вот люди еще не совсем. Не полностью готовы они. За них, конечно, крепко нужно взяться, и воспитание подтянуть по всем пунктам. Чтобы все моральный кодекс строителя коммунизма не просто назубок знали, но и в жизнь неуклонно претворяли. А то ведь даже самые лучшие, всемирно известные коммунисты до мозга костей – и вона, как себя ведут! Я Юру Самого Первого имею в виду. Ведь какая ему честь была дадена! Рядом со мной в президиуме съезда сидеть. Можно сказать, форум коммунистов открывать. А он? Напился на курорте, к какой-то девчонке-медсестре начал приставать, из окошка выпал, личико свое хорошенькое в кровь разбил… Да! Не все у нас еще в порядке с бытовой культурой в целом и воспитательной работой в частности. Если уж такие люди, как Юра Первый, подобные фортели выкидывают – то чего ждать от огромных народных масс? Как подготовить их, перевоспитать к тому моменту, когда настанет на земле советской коммунизм и все блага польются неисчислимым потоком? Тяжелейшая задачка, труднейшая!
Москва-река и Лужники, лежащие перед глазами владыки полумира, председателя совета министров СССР и первого секретаря президиума ЦК КПСС, медленно погружались в сон. Гасли за рекой огоньки города. Затихало движение. Завтра – семнадцатое октября, первый день работы съезда – великого, исторического события, которое золотыми буквами будет вписано в историю партии и народа (как и мое скромное имя, рядом с именем Ленина, я надеюсь).
Полигон Тюратам (космодром Байконур).
Владик
На полигоне иссушающая, сводящая с ума жара постепенно сменялась бархатным сезоном.
На десятую площадку, или в городок[7] (он находился километрах в тридцати от старта и местожительства Иноземцева), начали завозить арбузы по пять копеек новыми деньгами за кило. Ночи стали совсем прохладными, а дневное солнце грело уже не так интенсивно.
Летом, особенно после полета Германа Второго, когда гонка-спешка поутихла, инженеры приспособились было, спасаясь от жары, работать в МИКе по ночам. Кондиционеров на полигоне не было ни одного, даже в маршальских домиках, где перед стартами отдыхали космонавты и их запасные (слово «дублер» тогда еще не прижилось). По ночам все-таки трудиться было не так жарко. Днями отсыпались. Когда в общаге давали воду, бегали в умывалку, смачивали простыни и спали, в них завернувшись.
Но в сентябре, октябре стало полегче. Постепенно начали возвращаться на дневной режим – однако организм, привыкший спать за полдень, с трудом приноравливался к прежнему графику. Ночами Владик ворочался, считал слонов. В их убогой комнатухе на пять персон ночников не было предусмотрено, и он, чтоб не беспокоить соседей, приспособился, словно мальчишка, читать под одеялом с карманным фонариком.
Жаль вот только, друга своего закадычного, Радия, Владик лишился.
Радия призвали после окончания вуза в армию, и служил он на полигоне лейтенантом. Очень повезло Иноземцеву, что Рыжова он здесь встретил. У каждого было огромное количество своих обязанностей, но хоть раз в неделю они все же сходились, вдвоем или в компании, выпивали, играли в шахматы, а то и просто болтали. Но однажды Рыжову пришлось уехать, после событий драматических – которые Радий, впрочем, сам рисовал в юмористическом ключе, непременно добавляя при этом, что он «за Хемингуэя пострадал». А дело было так: в июне-июле в Тюратаме воцарилось относительное спокойствие – во всяком случае, на второй, «королевской» площадке, которую обслуживал лейтенант Рыжов (и вечно прикомандированный гражданский специалист Владик). Предстоял запуск второго человека, но ни ракету, ни корабль в монтажно-испытательный корпус тогда еще не привезли. Над полигоном плыла жара. И вот в таких-то условиях радио из Москвы сообщило из своих репродукторов, что в США выстрелом из ружья свел счеты с жизнью прогрессивный американский писатель Эрнест Хемингуэй.
Рыжов (как и Иноземцев) Хемингуэя любил. А кого из писателей им любить оставалось? Он, да Ремарк, да Сент-Экзюпери – вот и все, кого тогда в СССР из современных авторов переводили (да и то с большим выбором, какие вещи достойны нашего читателя, а какие – нет). Новая советская проза в лице Аксенова, Гладилина, Казакова и Шукшина только созревала. А папаша Хэм был для вчерашних советских студентов не только автором интересных книг, но и примером честности и мужества. В Москве даже мода повелась – фотографии седого бородатого красавца по стенкам развешивать. Казенное жилье Владика и Радия к тому приспособлено не было – но все равно они весьма уважали «старика Хэма» как автора и человека.
Кстати, кроме многочисленных служебных обязанностей, лейтенант Рыжов обязан был проводить политико-воспитательную работу среди солдатиков: боевые листки, политинформации, подготовка к смотрам художественной самодеятельности и прочая бодяга. И вот однажды Радий предложил Владику устроить политинформацию совместно, на тему: «Прогрессивный американский писатель Хемингуэй и его вклад в дело мира». Сначала Иноземцев (по просьбе Рыжова) рассказал о важнейших вехах жизни и творчества писателя (бойцы слушали, откровенно говоря, плоховато, хотя сидели дисциплинированно, молча). Затем Рыжов прочел вслух пару-тройку страниц из «Прощай, оружие!» – как раз те, где Кэтрин умирала. Вот тут взвод зацепило – слушали неотрывно, Владик смотрел со стороны и даже завидовал берущему за душу прогрессивному американскому автору. Потом вопросы посыпались: что с ним, главным героем, дальше было и что еще у Хемингуэя можно прочитать.
А тут такое дело – писатель помер. Преставился. Отошел в мир иной. Были бы Владислав и Радий людьми иной, старой русской культуры, они поставили бы в церкви свечки за упокой пусть и не православного, но все одно раба Божия. Заказали б, быть может, заупокойный молебен – как это сделал за новопреставленного раба Божия Георгия (то есть Байрона) в свое время Пушкин. Однако не было, разумеется, ни в Тюратаме, ни в сотнях километров окрест ни одной церквушки или хотя бы даже часовенки. Да и привычки и потребности не имелось такой – в церкву хаживать. Иноземцев с Рыжовым были первым поколением советских людей, которые выросли без малейшего соучастия религии – разве что с отрицательным знаком: опиум для народа, обман трудящихся и прочее. Поэтому помянуть в их лексиконе означало одно: выпить за упокой души. А тут и рабочая обстановка позволяла, и удалось спиртиком разжиться «для протирки осей координат». К Радию и Владику примкнули соседи последнего по комнате. Дождались темноты, когда жар пустыни хоть чуть ослабел. Приняли на грудь девяностошестиградусного, неразбавленного (среди старожилов полигона разводить его считалось ниже собственного достоинства): хороший был мужик папаша Хэм. (Двоим соседям, художественных книжек не читавшим, попутно разъяснили, о ком речь.) Выпивали культурненько: спиртягу запивали водичкой, заедали тушенкой. Рыжов, как водится, перебрал, однако пребывал во вполне товарном состоянии. Поэтому по окончании пьянки его за милую душу отпустили в одиночку дойти до его собственной, офицерской общаги – благо расстояние между ними составляло пару сотен метров.