Через восемь дней после ухода каравана быков (его называют «тропа», то есть «стадо») наш грузовик вместе со своим грузом двинулся в путь. Но мы не сделали и пятидесяти километров, как встретили своих людей и быков, мирно расположившихся в саванне, тогда как я думал, что они уже в Утиарити или недалеко от него. Здесь я в первый, но не в последний раз вышел из себя. И лишь пережив другие разочарования, я постиг, что время не имело более цены в том мире, куда я вступал. Экспедицией руководили не я и не Фулженсио, а быки. Эти тяжеловесные животные превращались не более и не менее как в герцогинь, за причудами, сменой настроения и утомлением которых нам приходилось постоянно следить. Бык не может предупредить, что он устал или его груз слишком тяжел. Он продолжает идти вперед, а потом внезапно рушится на землю, мертвый или изможденный до такой степени, что ему потребуется шестимесячный отдых, чтобы прийти в себя. В этом случае единственное решение — бросить его. Вот почему погонщики зависят от своих животных. У каждого из быков есть свое имя, соответствующее его цвету, поступи или темпераменту.
Как только погонщики считают это необходимым, весь отряд останавливается. Одного за другим животных освобождают от груза, разбивают лагерь. Если местность не вызывает никаких опасений, быков отпускают пастись одних, в противном случае за ними надо присматривать. Каждое утро несколько человек объезжают всю округу на много километров, пока не установят, где находится каждое животное. Пастухи-вакейрос приписывают своим быкам порочные наклонности, так как нередко хитрые животные прячутся несколько дней подряд и их невозможно найти. Разве я не был обречен на бедствие — потерю целой недели — из-за того, что наш мул, как меня уверяли, убежал в кампо, идя сначала боком, а потом пятясь задом, лишь бы его преследователи не могли разобрать следы?
Когда животные наконец собраны, нужно обследовать и смазать мазью их раны, переделать седло, чтобы груз не приходился на больные места. Наконец, нужно надеть на животных упряжь и нагрузить их. Тут начинается новая драма: за четыре-пять дней отдыха животные успевают отвыкнуть от работы. Едва почувствовав на спине седло, они начинают брыкаться и вставать на дыбы, сбрасывая с трудом размещенный груз, тогда приходится все начинать сначала. Еще хорошо, если освободившийся от поклажи бык не пускается рысью в поле, ибо тогда нужно снова разбивать лагерь, разгружать, а затем пасти всех животных и так далее, пока не будет собран весь отряд, после чего можно снова начать погрузку, возобновляемую таким образом раз пять-шесть.
Мне, еще менее терпеливому, чем быки, потребовались недели, чтобы покориться этому своенравному передвижению. Оставив отряд позади, мы прибыли в Розариу-Уэсти, местечко с тысячью жителей, в большинстве своем чернокожих, малорослых и страдающих базедовой болезнью. Они жили в саманных хибарках огненно-красного цвета под крышами из светлых пальмовых листьев, стоящих вдоль прямых широких улиц, где растет дикая трава. Мне запомнился садик хозяина, который можно было бы принять за жилую комнату, настолько тщательно он был ухожен. Земля утрамбована и подметена, а растения расположены так заботливо, словно это мебель в гостиной: два апельсиновых и одно лимонное деревья, куст горького перца, десять корней маниока, два-три съедобных гибискуса (окро), два розовых куста, банановая рощица и заросли сахарного тростника. Наконец, в клетке сидел попугай, а к дереву за лапки были привязаны три гуляющие рядом курицы.
В Розариу-Уэсти парадный обед состоит из двух равных частей: половину курицы нам подали в поджаренном, а половину — в холодном виде с пикантным соусом; половину рыбы жареной, а половину — вареной. На десерт подали водку из сахарного тростника, которую пьют, приговаривая по обычаю: cemiterio, cadeia, cachaca nao e feito para uma so pessoa, то есть «кладбище, тюрьма и водка (три С) не созданы для одного человека». Розариу находится уже в самой бруссе; его население состоит из бывших сборщиков каучука, искателей золота и алмазов, которые могли мне дать полезные указания о маршруте. Итак, в надежде выловить какие-то сведения я слушал своих посетителей, рассказывающих о приключениях, где неизбежно переплетались легенда и собственный опыт.
Я так и не смог поверить, что на севере существуют гатос-ва-лентес («храбрые кошки») — результат скрещивания домашних кошек и ягуаров. Но в истории, которую мне рассказали, кое-что, возможно, будет интересным, даже если это в конечном счете не что иное, как «дух сертана». В Барра-ду-Бугрис, местечке в верховьях реки Парагвай (Западное Мату-Гросу), жил один знахарь, который вылечивал от змеиных укусов. Сначала он колол предплечье больного зубами питона, затем порохом чертил на земле крест и поджигал его, велев больному протянуть над дымом руку. Наконец, он брал прокопченную вату от трута кремневой зажигалки, окунал ее в водкуи давал смесь выпить больному. Это было все.
Однажды глава отряда сборщиков рвотного корня попросил знахаря сделать такую «прививку» своим людям, которые должны прибыть через несколько дней, в воскресенье. А в субботу утром они услышали на улице вой собаки, которая, как оказалось, увидела чем-то разгневанную гремучую змею. Знахарь отказался поймать пресмыкающееся, как ему велел глава отряда. Тот заявил, что в таком случае «прививка» отменяется. Знахарь подчинился, протянул руку к змее, она укусила его, и он умер. Тот, кто рассказал эту историю, тоже прошел «прививку» знахаря и, чтобы проверить ее действенность, даже нарочно дал змее укусить себя. Все окончилось благополучно. Правда, добавил он, выбранная им змея не была ядовитой.
Я передаю этот рассказ, потому что он хорошо иллюстрирует ту смесь хитрости и наивности, которая проявляется в трагических, воспринимаемых как будничные событиях и характерна для народного мышления во внутренних областях Бразилии. Не следует удивляться выводу, который лишь кажется абсурдным. Рассказчик рассуждает следующим образом. Если бы магия знахаря не была действительной, то вызванные им сверхъестественные силы постарались бы изобличить его, превратив обычную безвредную змею в ядовитую. Пациент попросту проверил магическое лечение тем же магическим путем.
Меня заверили, что дорога, ведущая в Утиарити, не готовит неожиданностей вроде той, что приключилась с нами два года назад по дороге в Сан-Лоренсу. Тем не менее, когда мы добрались до вершины Серры-ду-Томбадор, в месте, носящем название Каиша-Фу-рада, что означает «пробитый ящик», у машины сломалась ведущая шестерня главной передачи. Мы находились километрах в тридцати от Диамантину. Шоферы отправились туда пешком, чтобы телеграфировать в Куябу. Там деталь закажут в Рио, откуда ее доставят самолетом и привезут нам на грузовике. Если все будет хорошо, операция займет неделю, тем временем быки опередят нас.
И вот мы разбили лагерь на верху Томбадора. Этой скалистой шпорой заканчивается шапада — плато, поднимающееся над бассейном реки Парагвай. Шапада нависает над рекой на высоте трехсот метров, с другой ее стороны стекают ручьи, снабжающие водой уже притоки Амазонки. Что можно еще делать в неприветливой саванне, когда между несколькими найденными деревьями подвешены гамаки и натянуты противомоскитные сетки, как не спать, мечтать и охотиться? Сухой сезон начался месяц назад, стоял июнь. Не считая обычных незначительных августовских осадков (которые, кстати, в том году так и не выпали), до сентября не прольется ни капли дождя. Саванна уже приняла зимний вид: увяли и засохли растения — частые жертвы всепожирающего огня бруссы, оставляющего после себя лишь обширные пятна песка, прикрытые обуглившимися веточками. Редкая дичь, населяющая пла-: то, спасается от огня в непроходимых купах рощ, где находит она небольшие зеленые пастбища. В сезон дождей, с октября по март, когда осадки выпадают почти ежедневно, температура поднимается днем до сорока двух — сорока четырех градусов, ночи же бывают прохладные, даже с внезапным и недолгим похолоданием на заре. Напротив, для сухого сезона характерны сильные температурные колебания. В это время нередко температура от дневного максимума в сорок градусов падает ночью до восьми — десяти градусов.
Расположившись вокруг лагерного костра, мы попиваем мате и слушаем рассказы двух братьев, приданных нашей службе, и шоферов о «приключениях» в сертане. Они объясняют, почему большой муравьед тамандуа безобиден в саванне: встав на дыбы, он не держит равновесия. В лесу же он опирается хвостом на дерево и может разорвать передними лапами любого, кто к нему приблизится. Муравьеду не страшны ночные нападения, «он спит, положив голову вдоль тела, и даже ягуару не узнать, где его голова». В сезон дождей, по словам рассказчиков, следует опасаться диких свиней, которые бродят стадами в пятьдесят и более голов и якобы так «скрипят челюстями», что их слышно за несколько километров! При этом звуке охотнику, говорят они, остается лишь бежать, так как, если он убьет или ранит хотя бы одно животное, все остальные сразу перейдут в нападение. Тут уж спасение можно найти только на дереве или на термитнике.
Кто-то рассказал, как однажды ночью ехал вместе с братом и вдруг услышал чьи-то крики, но прийти на помощь побоялся, опасаясь индейцев. Они дождались рассвета, хотя крики не прекращались, и на заре обнаружили охотника: еще вчера он взобрался на дерево, уронив при этом ружье на землю, а дерево окружили свиньи.
Его судьба рисовалась не столь трагичной, как судьба другого охотника, который, издали услышав свиней, бросился на термитник. Звери окружили его. Он стрелял, пока не кончились патроны, а затем пустил в ход большой нож. На следующий день отправились на его поиски и быстро обнаружили место трагедии по летавшим над ним американским грифам. На земле нашли только череп человека да выпотрошенные туши свиней.
Переходим к забавным историям. Серингейрос, сборщику каучука, повстречался голодный ягуар. Они ходили друг за другом вокруг лесной чащи, пока из-за неверного расчета человека не оказались нос к носу. Оба застыли на месте, а человек не решился даже крикнуть. «Лишь полчаса спустя, схваченный судорогой, он делает невольное движение, задевает за курок ружья и только тут вспоминает, что вооружен».
Местность, где мы остановились, к сожалению, наводнена насекомыми — осами, комарами, тучами мельчайших мошек, сосущих кровь, были также пчелы (их здесь называют «отцы меда»). Южноамериканские виды пчел доставляют большие мучения. Любители пота, они наперебой садятся на самые лакомые местечки — углы губ, глаза и ноздри. Как бы опьяненные выделениями своей жертвы, они готовы скорее погибнуть, чем улететь, причем их раздавленные на коже тела без конца привлекают новых мучителей. Отсюда и их прозвище ламбаольос — лизоглазы. Это настоящая пытка тропической бруссы, хуже, чем зараза, идущая от комаров и мошек, к которой организму удается приспособиться через несколько недель.
Но слово «пчела» означает также мед, сбором которого можно безбоязненно заниматься, опустошая укрытые в земле или находящиеся в дуплистом дереве соты со сферическими ячейками величиной с яйцо. Мед неодинаков по вкусу у разных видов пчел — я насчитал их тринадцать, — но неизменно такой насыщенный, что мы быстро научились, на манер индейцев намбиквара, разводить его в воде. Его ароматы можно комбинировать словно в бургундских винах, хотя иногда их странность приводит в замешательство.
Наконец-то приходит грузовик технической помощи с новой деталью и с механизмом для ее установки. Мы снова пускаемся в путь, проезжаем наполовину разрушенный Диамантину, лежащий в долине, открытой в сторону реки Парагвай, опять поднимаемся на плато — на этот раз без происшествий. Добираемся до реки Аринус, которая несет свои воды в Тапажос, а затем Амазонку, поворачиваем к западу, к всхолмленным долинам рек Сакре и Папагайу, они тоже вливаются в Тапажос, падая с уступов шестидесятиметровой высоты. В Пареси мы останавливаемся, чтобы обследовать оружие, оставленное «деревянными мордами», которых снова видели в окрестностях. Немного отъехав, проводим бессонную ночь в болотистой местности. Нас беспокоят лагерные костры индейцев. В ясном небе сухого сезона мы замечаем вертикальные дымы в нескольких километрах от нас. Еще один день идет на осмотр водопадов и сбор сведений в одной из деревень индейцев пареси. Наконец перед нами река Папагайу шириной в сотню метров, катящая вровень с землей такие светлые воды, что, несмотря на глубину, видно ее скалистое ложе. На другой стороне реки стоит дюжина хижин из соломы и саманных хибарок — они относятся к телеграфному посту Утиарити. Разгружаем грузовик, переносим продукты и багаж на паром. Прощаемся с шоферами. Уже на другом берегу замечаем двух обнаженных людей — это намбиквара[70].
На телеграфной линии
Тот, кто живет на линии Рондона, может вообразить, что находится на луне. Представьте себе территорию величиной с Францию и на три четверти неисследованную. По ней передвигаются лишь небольшие группы индейцев, которые относятся к одним из самых примитивных племен в мире. И имено эту территорию из конца в конец пересекает телеграфная линия. Кое-как расчищенная среди леса просека (пикада) служит единственным ориентиром на протяжении семисот километров. Неисследованные места начинаются по обеим сторонам пикады, ее трассу не сразу даже удается отличить от бруссы. Есть, правда, провод, но он, став почти бесполезным сразу же после прокладки, провис на столбах. Многие из них сгнили и упали, став жертвой термитов или индейцев, которые принимают характерное гудение телеграфной линии за жужжание роя диких пчел. Местами провод волочится по земле или небрежно закинут на соседние деревья. Как ни странно, линия не рассеивает впечатления уныния, а усиливает его.
Монотонность лишает эти девственные пейзажи их многозначительности. В тянущейся до бесконечности бруссе просека, покосившиеся столбы и провисшие между ними провода выглядят совершенно нелепо.
Население, обитающее вдоль линии, насчитывает сотню человек. Это индейцы пареси, некогда набранные на месте телеграфной комиссией для присмотра за линией и обученные обращению с аппаратами (это не мешало им по-прежнему охотиться с луком и стрелами), и бразильцы, которых когда-то привлекла в эти необжитые места надежда найти либо новое Эльдорадо, либо новый Дальний Запад. Неоправдавшаяся надежда: по мере того как продвигаешься по плато, все реже встречаются «формы» алмаза.
«Формами» называют небольшие камни странного цвета и строения, которые «оповещают» о присутствии алмазов. Там, где их находят, обнаруживают алмазы. К таким «формам» относятся эмбуррадос — «грубая галька», претиньяс — «негритяночки», ама-реллиньяс — «желтенькие», фригадос-ди-галлинья — «куриные печенки», санге-ди-бой — «бычья кровь», дентес-ди-као — «собачьи зубы» и т. д.
Вместо алмазов на этих песчаных землях, размываемых дождем в течение одной половины года и лишенных каких-либо осадков в другой, можно увидеть лишь колючий кустарник. Здесь совсем нет дичи.
Люди, заброшенные сюда одной из переселенческих волн, столь частых в истории Центральной Бразилии, отрезаны от всего цивилизованного мира. Оказавшихся здесь искателей приключений, народ беспокойный и нищий, тотчас же забывают. Постепенно эти несчастные благодаря каким-то удивительным свойствам своего характера приспосабливаются к одиночеству. Они живут на маленьких постах, состоящих из нескольких хижин, разделенных расстоянием в восемьдесят — сто километров, которые можно преодолеть только пешком,
Каждое утро телеграф ненадолго оживает. Происходит обмен но-: востями. На одном посту заметили лагерные огни группы враждебно настроенных индейцев, якобы готовившихся на него напасть; на другом два дня назад исчезли двое пареси, будто бы став жертвой индейцев намбиквара. С юмором висельника вспоминают миссионеров, убитых в 1933 году.
На людей, работающих на линии, индейцы действуют как патологический гипноз: они представляются повседневной опасностью, преувеличенной воображением обитателей постов. И в то же время приход их небольшими группами составляет на постах единственное развлечение, более того, единственную возможность человеческого общения. Во время такого посещения — один или два раза в год — потенциальные убийцы и кандидаты в убитые обмениваются шутками на немыслимом жаргоне линии, состоящем всего из сорока слов, смеси португальского с намбиквара.
Помимо этих развлечений, от которых у тех и у других бегают по спине мурашки, у каждого начальника поста есть и собственные затеи. Так, один сумасброд каждый раз, раздеваясь перед купанием в реке, не может устоять, чтобы не выстрелить пять раз из своего винчестера. Этим он стремится навести страх на индейцев, якобы готовящихся его зарезать: они ему чудятся на обоих берегах реки. Жена и дети этого чудака умирают от голода, поскольку он расходует на стрельбу все невозместимые припасы патронов.
Есть здесь и бывший завсегдатай бульваров в Рио. В мыслях он продолжает балагурить на Ларгу-ду-Овидор, но, поскольку ему нечего больше сказать, он ограничивается мимикой, прищелкивает языком и пальцами, многозначительными взглядами. В немом кино, возможно, его и приняли бы за кариоку[71].
Нужно упомянуть и благоразумного. Ему удается поддерживать существование своей семьи благодаря стаду косуль, приходящих на водопой к соседнему источнику: каждую неделю он убивает одну косулю, и не больше. Дичь существует, пост также, но в течение восьми лет (с тех пор, как прекратилось ежегодное снабжение постов с караванами быков) они едят только мясо косуль. Индейцы кадиувеу и бороро, каждые по-своему, образуют то, что, прибегая к игре слов, хотелось бы назвать «учеными обществами». Когда же наблюдаешь за жизнью намбиквара, создается впечатление, что перед тобой детство человечества. Но этот вывод ошибочен.