Страх еще долго не отпускал его, а потом ему стало все равно: он так замерз и изнемог, что не ощущал ничего, кроме тупого позыва к рвоте каждый раз, когда автомобиль сильно встряхивало. Возможно, что он заснул, во всяком случае, он проснулся, и проснулся с ощущением, что автомобиль из последних сил карабкается кверху, что он надрывно хрипит, стараясь одолеть скользкий подъем. А что если мотор остановится, если тормоза откажут и они скатятся вниз? Такие предположения без конца приходили ему в голову и непрерывно его мучили.
Потом он решил не спать и попытался быть веселым и полезным спутником. Он заметил, что освещенное фарами заснеженное стекло кажется усеянным алмазами. Он отметил это, но не мог заставить себя долго думать об алмазах, даже в таком количестве.
Он попробовал завязать разговор.
— Не унывай. На рассвете будем завтракать… по ту сторону границы! — обратился он к Сисси.
— Завтракать! — повторила она с горечью.
И они продолжали пробиваться через снег в своем движущемся гробу, и все вокруг было мертво, за исключением алмазного стекла и силуэта Бака.
Эта езда продолжалась бесконечно долго, но вдруг автомобиль сильно тряхнуло, он подскочил, потом еще раз. Мотор работал с бешеным напряжением, издавая невыносимый рев, но автомобиль не двигался с места. Внезапно мотор остановился, Бак выругался и, как черепаха, убрал голову в автомобиль. Протяжно и жалобно заскрипел стартер. Мотор снова загудел и опять остановился. Они услышали, как на деревьях потрескивают замерзшие ветки, как взвизгивает во сне Фулиш. Автомобиль был словно хижина в пустыне перед надвигающейся бурей. Тишина, казалось, прислушивалась — так же как и все они.
— Что случилось? — спросил Дормэс.
— Завяз. Не идет дальше. Попали в сугроб мокрого снега, вероятно, дренажная труба… Черт возьми! Придется вылезать.
Когда Дормэс с трудом сполз со скользкой подножки, его пронизал ветер. Он так окоченел, что едва мог стоять.
Чувствуя себя в ответственной и важной роли эксперта, Дормэс зажег электрический фонарик и осмотрел сугроб, после чего сугроб осмотрела Сисси, после чего Бак нетерпеливо забрал у них фонарик и дважды осмотрел сугроб сам.
— Хворосту надо, — одновременно сказали Сисси и Бак, пока Дормэс молча тер застывшие уши.
Втроем от ходили взад и вперед, ломали ветки и клали их по; колеса машины, и когда Мэри вежливо осведомилась из автомобиля, не может ли и она чем-нибудь помочэ, ей никто не ответил.
Автомобильные фары освещали заброшенную хижину, стоявшук в стороне от дороги, — это была некрашеная деревянная хибарка с разбитым окошком и без двери. Эмма с нескончаемыми вздохами выбравшаяся из автомобиля и ступавшая по снегу, как иноходец на лошадиной выставке, смиренно сказала:
— Вон там домик… может быть, мне пойти туда приготовить на спиртовке горячего кофе… для термоса не было мести Хочешь горячего кофе, Дормэс?
Это было столь разумное предложение, что Дормэсу было трудно поверить, что его сделала жена, а не миссис Кэнди.
Когда автомобиль удалось сдвинуть, подостлав под колеса ветки и прутья, и он благополучно преодолел сугроб, все вошли в хижину и под ее кровлей пили кофе с великолепным кокосовым тортом миссис Кэнди.
«Как здесь чудесно, — думал Дормэс. — Мне тут нравится. Не трясет, не качает, никуда отсюда не пойду».
Но он ушел. Спокойная неподвижность хижины осталась позади, далеко позади, и они снова тряслись в автомобиле, усталые, вконец иззябшие. Дэвид то и дело просыпался, плакал и снова засыпал. Фулиш проснулся один раз, вопросительно гавкнул и снова вернулся к снам об охоте на кроликов. И Дормэс спал, голова его качалась, как верхушка мачты при крутой волне, плечо было прижато к плечу Эммы, рука грелась на талии Сисси, а душа плавала в невыразимом блаженстве.
Когда он проснулся, начинался мутный рассвет.
Автомобиль стоял, как показалось Дормэсу, в маленьком поселке у перекрестка дорог, и Бак при электрического фонаря рассматривал карту.
— Где мы находимся? — прошептал Дормэс.
— Осталось несколько миль до границы.
— Кто-нибудь нас задержал?
— Нет. Доедем, все будет хорошо.
Выехав из Ист-Беркшира, Бак свернул с большой дороги, ведущей к границе, на старую лесную тропу, по которой так мало ездили, что колеи на ней был точно две бегущие рядом змейки. Хотя Дормэс ничего не говорил, все чувствовали его беспокойство и напряжение — казалось, он прислушивается к притаившемуся во тьме врагу. Дэвид сел, завернувшись в синюю полость. Фулиш вскочил, фыркнул, посмотрел обиженно, но, проникшись общим настроением, ласково положил лапу на колени Дормэса и стал настоятельно требовать, чтоб тот ее пожал, да не раз, а несколько. При этой церемонии Фулиш сохранял важность, достойную венецианского сенатора или гробовщика.
Они спустились в полумрак окруженной деревьями лощины.
Выскользнувший откуда-то луч прожектора внезапно осветил их таким ярким, ослепительным светом, что Бак чуть не съехал с дороги.
— Вот черт! — тихо сказал он. Остальные промолчали.
Он медленно подъехал к прожектору, установленному на площадке перед маленьким бараком. На залитую светом дорогу вышли двое минитменов. Это были молодые деревенские парни, но с хорошими винтовками.
— Куда направляетесь? — довольно добродушно спросил старший.
— В Монреаль, к месту жительства. — Бак показал свои канадские права…
Они ехали на машине с двигателем внутреннего сгорания, и их освещали электричеством, но Дормэсу пограничник показался часовым 1864 года, при свете фонаря изучающим паспорт подле деревенского фургона, в котором скрываются лазутчики генерала Джо Джонстона, переодетые рабочими с плантации.
— Ну что ж. Как будто все в порядке. Но у нас тут были неприятности с эмигрантами. Придется вам подождать батальонного командира, он придет около полудня.
— Послушайте, инспектор, это невозможно! У меня Монреале опасно больна мать.
— Это я уже не раз слышал. Может, вы и не врете. Но все равно вам придется ждать командира. Можете зайти и посидеть у огня, если хотите.
— Но нам необходимо…
— Вы слышали, что я сказал! — Минитмены взялись за ружья.
— Хорошо. Только мы вот как сделаем. Мы вернемся в Ист-Беркшир, позавтракаем там, умоемся и опять приедем сюда. Вы говорите, он будет в полдень?
— О'кэй! Послушай, братец, мне что-то чудно, почему вам вздумалось ехать здесь, когда есть превосходное шоссе. Ну, всего хорошего. Больше таких номеров не пробуйте! Нарветесь на батальонного, а он не такая деревенщина, как мы с тобой!
Беглецы уезжали с неприятным чувством, что пограничники смеются за их спиной.
Они попытали счастья у трех пограничных постов, и у всех трех их повернули назад.
— Итак? — сказал Бак.
— Что ж. По-видимому, надо поворачивать домой. Моя очередь вести машину, — устало сказал Дормэс.
Отступление было тем более унизительно, что во всех случаях пограничники удовольствовались тем, что посмеялись над ними. Клетка была слишком прочной, так что тем не о чем было беспокоиться. Единственным ясным ощущением Дормэса, когда они, поджав хвост, ехали назад, к насмешкам Шэда Ледью и удивленным восклицаниям миссис Кэнди, было сожаление, что они не застрелили хотя бы одного корпо, и он в исступлении повторял:
— Теперь я понимаю, почему такие, как Джон Браун, становились убийцами.
XXIV
Дормэс никак не мог решить, знает ли Эмиль Штаубмейер — и через него Шэд Ледью — о его попытке бежать. Действительно ли Штаубмейер смотрел на него с таким видом, как будто ему что-то известно, или ему только так казалось? Что тот, собственно, имел ввиду, когда сказал: «Я слышал, что дороги на север неважные… совсем неважные»?
Но знали они или не знали, мучительно было то, что ему приходится дрожать, как бы какой-то безграмотный грузчик, Шэд Ледью, не проведал, что хотел уехать в Канаду; и что какому-то рыцарю линейки, Штаубмейеру, мистеру Сквирсу с дипломом «педагога», дано теперь колотить взрослых людей вместо мальчишек, и что он занимает пост редактора «Информера»! Его собственного «Информера»! Штаубмейер! Не человек, а классная доска!
С каждым днем Дормэсу становилось все невыносимее писать об Уиндрипе, и при одном упоминании Шефа им овладевала неукротимая ярость.
Его личный кабинет, линотипная с ее веселой трескотней, грохочущая печатная с запахом краски, который раньше был ему так же приятен, как запах грима актеру, — все это теперь было ненавистно и угнетало его. Ни стойкая вера Лоринды, ни насмешки Сисси, ни рассказы Бака не могли оживить в нем надежду.
Поэтому он особенно обрадовался, когда его сын Филипп позвонил ему из Вустера:
— Ты дома в воскресенье? Мерилла развлекается в Нью-Йорке, и я совсем один и вот надумал заглянуть на денек, посмотреть, как у вас там дела.
— Давай, давай! Это будет чудесно! Мы так давно гебя не видели. Я скажу матери, чтобы она приготовила твои любимые бобы.
Дормэс от души обрадовался. И только спустя некоторое время его радость омрачилась. Он задумался о том, не оставшийся ли это с детства миф, что Филипп так уж любит Эммины бобы и ржаной хлеб. И почему это современные американцы, вроде Филиппа, предпочитают пользоваться междугородным телефоном, вместо того чтобы написать за день или за два. Это вовсе не разумно, думал старомодный деревенский редактор, тратить семьдесят пять центов на телефонный разговор, чтобы сэкономить на пять центов времени.
— Пустяки! Как бы то ни было, я буду рад повидаться с мальчиком! Я уверен, что он самый блестящий молодой адвокат в Вустере. Единственный удачливый член семьи.
Еro поразил вид Филиппа, важной поступью вошедшего в гостиную. Он уже забыл, что этот молодой, идущий в гору адвокат в свои тридцать четыре года так сильно облысел. Ему показалось, что Филипп слишком снисходителен в обращении и, пожалуй, чересчур сердечен.
— Ей-богу, папа, ты не представляешь, как приятно вернуться домой, на старое пепелище. Мать и сестры наверху? Черт возьми, какая ужасная история — это убийство бедного Фаулера. Ужасно! Я просто в ужас пришел. Наверно, произошла какая-то ошибка — судья Суон пользуется репутацией человека исключительно добросовестного.
— Никакой ошибки не было. Суон — сущий дьявол.
В буквальном смысле слова! — Тон Дормэса был далеко не таким отеческим, как в первую минуту, когда он вскочил, чтобы поздороваться с любимым сыном.
— Правда? Мы еще вернемся к этому. Я узнаю, нельзя ли произвести более серьезное расследование. Суон? Удивительно! Мы с тобой все это обсудим. А сейчас побегу наверх расцеловать маму, и Мэри, и крошку Сисси!
Но Филипп больше не вернулся к теме об Эффингэме Суоне и о «более серьезном расследовании». Весь вечер он с убийственным усердием изображал сыновние и братские чувства, и, когда Сисси спросила его: «С чего эти телячьи нежности, Филко?» — он только подкупающе улыбнулся, как комиссионер по продаже автомобилей.
Дормэс с сыном остались наедине лишь около полуночи.
Они сидели наверху, в священном кабинете. Филипп закурил превосходную сигару Дормэса с видом киноартиста, роль которого только в том и заключается, чтобы закурить превосходную сигару, и любезно сказал:
Превосходная сигара, сэр, просто превосходная!
А почему бы и нет?
— Да нет, я просто… Я просто похвалил ее…
— В чем дело, Фил? У тебя что-то на уме. Что такое? Уж не поссорились ли вы с Мериллой?
— О нет! Ничуть! Мне, правда, не все нравится. Она немного расточительна… но у нее золотое сердце, и я должен тебе сказать, Pater, она пользуется большим успехом в Вустере, особенно на званых обедах.
— Тогда в чем же дело? Выкладывай, Фил. Что нибудь серьезное?
— Да-а, боюсь, что это серьезно. Послушай, папа О, сиди спокойно! Я был очень обеспокоен, когда услышал, что ты… э-э… что ты не совсем в ладах с некоторыми представителями власти.
— Ты говоришь о корпо?
— Разумеется! О ком же еще?
— А может быть, я вовсе не признаю их властью?
— Пожалуйста, не шути. Я говорю серьезно. По правде говоря, до меня дошло, что нелады у тебя с ними весьма основательные.
— Кто же это тебя информирует?
— Пишут… старые школьные товарищи. А ты действительно против корпо?
— Ты очень догадлив!
— Что ж, я сам… я лично не голосовал за Уиндрипа, но я начинаю понимать, что ошибался. Мне теперь ясно, что он обладает не только большой силой личного обаяния, но представляет собой также реальную созидательную силу… что он настоящий, надежный государственный деятель. Некоторые говорят, что все делает Ли Сарасон, но ты этому не верь. Стоит только посмотреть, что сделал Уиндрип для своего родного штата еще до того, как он сблизился с Сарасоном! Еще говорят, что Уиндрип груб. Но ведь Линкольн и Джексон тоже были грубы. Что касается меня, то я думаю, что Уиндрип…
— Единственное, что ты должен думать об Уиндрипе, — это что его бандиты убили твоего шурина, замечательного человека! И множество других хороших людей! Или ты прощаешь такие убийства?
— Нет! Конечно, нет! Как ты можешь так думать, папа?! Никто не питает большего отвращения к насилию, чем я. Но тем не менее нельзя сделать яичницу, не разбив яиц…
— Замолчи!
— Почему, Pater?
— Прежде всего не называй меня Pater! А потом, если я еще услышу эту фразу о «яичнице», я, кажется, кого-нибудь убью! Так говорили все, кто хотел оправдать любое зверство при любой форме деспотизма — фашисты ли, нацисты или же наши собственные реакционеры, подавлявшие профсоюзное движение. Яичница! Яйца! Кто это позволил тиранам разбивать человеческие души, словно яичную скорлупу, проливать человеческую кровь!
— Простите, сэр. Фраза эта, может быть, действительно немного затаскана! Я только хотел сказать… я только пытался реалистично представить ситуацию!
— Реалистично! Еще одна подслащенная банальность, оправдывающая убийство!
— Но послушай, отец, я признаю, происходят ужасные вещи — из-за несовершенства человеческой природы, — но ведь можно простить применение подобных средств, когда цель — обновление нации.
— Нет, нельзя! Я никогда не смогу простить зло, и ложь, и жестокость! А еще меньше я склонен прощать фанатиков, оправдывающих их «обновлением нации»! Вспомни, что говорил Ромен Роллан: страна, проявляющая терпимость к злу и дурным средствам, к дурным этическим нормам, за одно поколение будет отравлена так, что у нее уж не сможет быть хорошей цели. Ты сам-то сознаешь, как точно ты повторяешь рассуждения левых деятелей, для которых порядочность, доброта, правдивость — это «буржуазная мораль»? А я и не знал, что ты стал марксистом-материалистом!
— Я? Марксистом? Что ты говоришь!..
Дормэс был доволен, что ему удалось растревожить снисходительно-самодовольное спокойствие сына.
— Что ты говоришь! Да я больше всего ценю корпо именно за то, что они, как мне известно — а я имею достоверные сведения из Вашингтона, — спасли нас от нашествия красных агентов Москвы — коммунистов, замаскировавшихся под скромных профсоюзных деятелей!
— Да что ты говоришь? (Неужели этот идиот забыл, что его отец — газетчик и менее всего склонен доверять «достоверным сведениям из Вашингтона»?) — Это самое! И я считаю, что в политике надо быть реалистом — прости, отец, ты, кажется, не любишь этого слова, — ну, скажем, быть… быть…
— Нет, именно реалистом, чего уж!
— Вот именно!
(Дормэс вспомнил, что такие задатки проявлялись Филиппа еще в детстве, и впервые в жизни усомнился правильно ли он делал, отказывая себе в свое время в удовольствии выпороть мальчишку.) — Все дело в том, Pater, что Уиндрип — во всяком случае, корпо — утвердились прочно, и нам следует основывать свою деятельность не на какой-то прекрасной утопии, а на том, что есть в действительности. Подумать только, чего они достигли! Взять хотя бы для примера то, как они убрали с дорог рекламные плакаты, как они покончили с безработицей, не говоря уж об их поистине гениальном ходе, когда они разом покончили с преступностью в стране.
— О господи!
— Прости… что ты сказал, папа?
— Ничего! Ничего! Продолжай!
— А сейчас мне становится ясно, что корпо добились успехов не только в материальной, но и в духовной области.
— Как?
— Вот так! Они вдохнули в страну новую жизнь. До них мы все погрязали в корыстных расчетах, каждый думал только о материальных благах и удобствах… холодильниках, телевизорах и кондиционировании воздуха. Мы утратили твердость духа, свойственную нашим предкам-пионерам. Многие молодые люди даже отказывались от военного обучения, которое одно лишь приучает к дисциплине, и воспитывает силу воли, и порождает дух товарищества. Ах, прости, пожалуйста! забыл, что ты пацифист!
— Больше уже не пацифист, — хмуро пробормотал Дормэс.
— Само собой, есть вещи, о которых мы не можем с тобой быть одного мнения. Но в конце концов, как публицист, ты должен прислушиваться к голосу молодежи.
— Это вы-то молодежь? Нет, вы не молодежь. Духовно вам две тысячи лет. Вы с вашими замечательными новыми империалистическими теориями восходите примерно к сотому году до нашей эры!..
— Но ты только выслушай, папа! Как ты думаешь, для чего я примчался сюда из Вустера?
— Бог тебя знает!
— Я хотел поговорить с тобой начистоту. До Уиндрипа мы здесь, в Америке, малодушно бездействовали, в то время как Европа сбрасывала все узы… и монархию, и эту устаревшую парламентско-демократически-либеральную систему, означающую, по существу, власть профессиональных политиков и самовлюбленных «интеллигентов». Нам надо догнать Европу… нам нужна экспансия… это закон жизни. Нация, как и отдельный человек, должна идти вперед, иначе она пойдет назад.