Когда гость остановился и вновь вернулся в привычное для человека положение, хозяин не удержался и похвалил его:
– Молодец! Где ты этому научился?
– В тюрьме.
Старец помолчал немного, но затем добавил:
– Изнеженное тело быстро стареет. И наоборот, человек, познавший лишения, не потакающий своей слабости, а превозмогающий ее, так закаляет свой дух, что и плоть его становится как сталь. Это только глупые и ленивые люди считают, что старость – не радость. Правда же, Гавриил? Старость – это венец жизни, и от человека зависит, каким он подойдет к этой черте: либо больной развалиной, либо умудренным аскетом. Еще древние греки говорили: предающийся излишествам не может обладать мудростью.
Раскрасневшийся от зарядки и обтирания бунтовщик согласно кивнул и добавил:
– Только я б все равно не возражал скинуть годков так двадцать.
Старики переглянулись. Они поняли друг друга. В этот момент даже декабрист не испытывал ненависти к бывшему царю.
– Я скоромного в доме не держу. Суп с грибами будешь? – спросил гостя старец.
– А я вообще мяса никакого не ем.
– Епитимью на себя наложил?
– Да ни в жизнь! Я еще до такого истязательства себя, как ты, не дошел. Само собой вышло. В молодости увидел, как рубили голову петуху. Он, уже безголовый, с плахи спрыгнул и понесся по двору, а из него кровь фонтаном брызжет и обагряет белый снег. А он все носится как угорелый и не знает, что уже мертв. Вот с той поры птицы и мяса не ем. Кусок в горло не лезет.
Поев с аппетитом грибного супа с сухарями и попив душистого чая с разными таежными травами, политический ссыльный совсем разомлел и проникся к хозяину даже некоторой симпатией. Убивать его больше не хотелось, но и расшаркиваться перед бывшим величеством Батеньков тоже не собирался.
– Ты спрашивал меня о 14 декабря? Так и быть, расскажу тебе, что мне известно. Только от моих оценок тех событий тебе легче не станет. Наоборот, я очень хочу, чтобы ты осознал, какую глупость ты тогда совершил.
– А, может, мне только это и надо. Ты об этом не думаешь?
Батеньков пожал плечами и начал свой рассказ:
– Когда в конце ноября 1825 года в Петербург пришли вести о твоей скоропостижной кончине в Таганроге, в большой церкви Зимнего дворца еще служили молебен за твое здравие. Церковь сразу опустела. Придворные, как тараканы, попрятались по щелям, испугавшись грядущих перемен. А твой братец Николай, которого ты избрал в свои преемники, даже со страху опрометчиво принес присягу другому твоему придурковатому брату – Константину. Бедняга, он каждый день посылал письма с курьерами в Варшаву, умоляя Константина Павловича приехать в Петербург, но тот лишь ограничивался отписками, что не собирается вступать на престол, а если к нему и дальше будут приставать с подобными предложениями, то он вообще уедет куда-нибудь еще дальше Варшавы. Не к тебе ль на встречу собирался великий князь?
Такое препирательство между Петербургом и Варшавой продолжалось две недели. Твои братья не могли определиться, кому надевать корону. Ну и родня же у тебя! А ты еще говоришь о каком-то священном праве твоей семьи на самодержавную власть. Твоя победа над Наполеоном была последним достижением вашей династии. Дальше – сплошное безумие и медленная агония. Романовы изжили себя. И им надо было просто мирно уйти. Жаль, что понял это только ты!
Хотя Николай Павлович явно лукавил. Ему очень хотелось стать самодержцем всероссийским, но его авторитет в столице был ниже некуда. Измордованная каждодневной муштрой гвардия ненавидела своего бригадного генерала. Константина ей тоже не за что было любить, но он был далеко, в Варшаве, и если успел насолить, то только полякам. А этот же солдафон в столице опротивел очень многим. Представляешь, когда на Государственном совете зашла речь о манифесте о престолонаследии, который ты оставил, члены Государственного совета даже не хотели вскрывать этот пакет. Лобанов-Ростовский высказал мнение, что у мертвых нет воли. Его поддержал Шишков. А граф Милорадович кричал, что Николай Павлович уже присягнул Константину, и дело сделано.
Но бригадный генерал Николай Романов не удержался от соблазна. Поздно вечером 13 декабря он зачитал на заседании Государственного совета манифест о своем восшествии на престол.
Ну и кашу же ты заварил с этим престолонаследием! Лучшего повода для смещения вашей прогнившей династии и не придумаешь. Грех было им не воспользоваться. Ведь солдатам только сказали, что Николай устроил заговор и украл корону у законного наследника Константина, как их было не удержать. Московский полк в полном составе вывалил на Сенатскую площадь, чтобы поднять на штыки самозванца.
Этот клоун, новоиспеченный император, даже пытался сам остановить идущий к Сенату лейб-гренадерский полк. А солдаты, добрые ребята, только гаркнули ему в ответ: «Мы за Константина!». И прошли мимо Николая и верных ему преображенцев.
Граф Милорадович пробовал образумить восставших, но Каховский, опасаясь, что герой войны 1812 года внесет смуту, выстрелил и смертельно ранил старого служаку. Солдатики крепко намяли бока и флигель-адъютанту Бибикову. Но ему повезло – унес ноги. Как и твоему самому младшему брату Михаилу. Он тоже решил попробовать себя в ораторском искусстве, мельтешил на коне перед каре и что-то орал солдатам. Жалко, что Кюхельбекер промахнулся в него из пистолета. Ничего не добился своими уговорами и митрополит Серафим. Ему пришлось сесть в карету и уехать с площади.
И тогда выехал вперед новый царь. Солдаты дали по нему залп, но пули просвистели у него над головой. Рабочие с Исаакиевского собора стали бросать в него поленья. Николай ретировался.
– Для него самого было удивительно, почему его не убили в тот день. Он уже представлял себя окровавленным и бесчувственным, как кончил свои дни наш отец – император Павел. В этом мне признался он сам, когда мы встретились через десять лет. Если бы вам удалось тогда лишить Николая жизни, то восстание наверняка бы удалось. Почему вы этого не сделали, Гавриил Степанович? – прервал монолог декабриста старец.
Простой вопрос ужасно взволновал Батенькова. Он вскочил из‑за стола и стал нервно ходить по келье из угла в угол.
– Да потому, что во главе стояли чистоплюи вроде Трубецкого! Ты представляешь: этот будущий диктатор даже не вышел на площадь! Полки ждали приказа на штурм Сената и Зимнего дворца, но его все не было. После полудня на площади собралась и толпа штатских. Петербургская беднота была готова нас поддержать. Но это испугало Трубецкого. Он боялся бунта черни больше, чем вас, Романовых.
Николая могли пристрелить сотню раз. Якубович вообще стоял в двух шагах от него. Лейб-гвардейцы обошли его стороной.
Он был нерешительным, но наши вожаки – еще более.
Царь не выдержал первым и послал конницу. Представляешь, гвардейцев повел в атаку Алексей Орлов. А его брат Михаил был активным членом Союза благоденствия. Брат – на брата. Но лошади скользили на обледеневшей брусчатке, и атака не удалась. Тогда Романов распорядился применить картечь.
У него было всего четыре орудия. Три на углу бульвара, где стоял сам Николай, и одно – возле канала, там командовал Михаил Павлович.
Палили с близкого расстояния, почти в упор. Первый выстрел угодил в карниз Сената, второй ударил в спину нашего каре. Началась паника и бегство. На площади осталось много убитых и раненых. Артиллеристы дали еще один залп по толпе, когда солдаты и штатские бежали по Исаакиевскому мосту. Верные вам войска вступили на площадь.
Рассказчик осекся, ибо заметил на лице старца странную ухмылку. Он уже изготовился в очередной раз наброситься на него с кулаками и произнес с угрозой:
– Чему возрадовался, Иуда? Что кровушка народная пролилась?
Поняв, каким будет продолжение, Федор Кузьмич поспешил успокоить гостя:
– Ты меня неправильно понял, Гавриил. Не над гибелью соплеменников я смеюсь, а над тем, как просто устроен наш мир. Однажды в Тильзите один энергичный новоявленный император мне рассказывал, как еще во времена Французской революции он спас Директорию и усмирил бунт черни. Способ один и тот же – КАРТЕЧЬЮ ПО ТОЛПЕ. А ты говоришь: республика, конституция, парламент! Если бы вы первыми подумали о картечи и победили, то стали бы тиранами еще хуже нас. За нами была двухсотлетняя история правления и хоть какое-то осознание ответственности за судьбу империи. Вы же, перешагнув через кровь, освободились бы от всяких обязательств. Вас бы тогда заботило только одно: как самим удержать власть, которую вы захватили.
– Неправда! – воскликнул декабрист. – Мы бы навели порядок в стране! Народ уже давно не нуждается в помазаннике божьем, в горностаевой мантии, ему нужен всего лишь выборный староста, который будет за жалованье служить ему верой и правдой.
– А не будет?
– Тогда изберем другого.
Старец улыбнулся, явно сомневаясь.
Батеньков вновь занервничал.
– Себя вспомни! Когда ты взошел на престол, сколько у тебя было планов, стремлений! А в кого ты превратился после победы над Наполеоном? В самодура, душителя свободы, своей набожностью прикрывающего самые черные дела. Ты просто выдохся. Никакой владыка не сможет править с полной отдачей четверть века. А будь эта должность выборная, на твое место избрали бы другого, достойного, человека.
– И ты думаешь, диктатор уйдет просто так? Даже Наполеон понял несбыточность этой конституционной сказки и стал императором.
– А до чего твоя семейка довела Россию, Александр Павлович! Вор на воре сидит и вором погоняет! – в сердцах воскликнул декабрист.
– Не называй меня так! – строго поправил его старец. – Тот человек давно умер. А меня зовут Федором Кузьмичом. Я всего лишь бродяга, не помнящий родства.
– Называйся ты, как хочешь, – согласился Батеньков. – Только жизнь вокруг от этого не изменится. Даже в Сибири, где никогда не было крепостного права, и то насадили свои воровские порядки. Каждое утро к дому губернатора стекаются купцы, чиновники, исправники, чтобы вручить его жене подарки. А потом эти подарки продаются в специальной лавке. Задобрив губернатора, подносители разоряют поборами ремесленников, крестьян и туземцев. А попробуй те пожаловаться, избы спалят, запрягут жалобщиков в сани и сгонят с места – в таежную глушь. Так было и при твоем царствовании, так и сейчас. Ничего не изменилось. Для вас, Романовых, законы – только красивая вывеска, чтобы прикрыть свои безобразия. Вы – главный тормоз в развитии России. Вы же ничего не делаете, а только упиваетесь властью, якобы данной вам Богом. Вы не лечите болезнь, а загоняете вовнутрь. Но тем страшнее и ужаснее будет взрыв народного гнева, который сметет вас с карты истории!
Федор Кузьмич собрался идти по воду. Он вылил оставшуюся в бадейке воду в кадушку и принес из сеней коромысло и еще одну бадью.
– Откуда воду-то носишь? – спросил его гость.
– С реки. Есть тут неподалеку хороший родник. Но по снегу к нему не подберешься.
– Так и река-то не близко. Подниматься с поклажей по косогору в твоих летах, чай, нелегко. Давай подсоблю.
– Что ж не подсобить, коль от доброго сердца, – согласился старец и передал гостю бадейку.
Старец досконально изучил все подходы к реке, и до Чулыма они добрались быстро, ни разу не застряв в рыхлом, подтаявшем снегу.
– Постой тут, – велел декабристу Федор Кузьмич, передал ему коромысло, а сам с ведром направился к полынье.
То ли лед так сильно подтаял за оттепель, то ли старец, увлекшись умными беседами, потерял бдительность, только проломился под ним лед, и он в мгновение ока ушел с головой под воду.
Но вскоре из полыньи показалась седая голова. Кузьмич барахтался среди льдин и безуспешно пытался ухватиться за край полыньи. Лед крошился под его пальцами и обламывался.
Батеньков интуитивно подался вперед на помощь.
– Не подходи! – прокричал старец. – Здесь лед хрупкий. Провалишься! Кинь коромысло.
Но гость не послушался и подошел еще ближе, чтобы за коромысло самому вытащить утопающего.
Раздался треск. И он тоже оказался в ледяной воде.
Их спасло коромысло. В том месте, где провалился Батеньков, лед был покрепче, и пролом оказался уже. Ссыльному удалось закрепить на краях полыньи коромысло, и на нем он подтянулся, как на перекладине. Выбравшись на лед, он махнул рукой товарищу по несчастью, чтобы тот подплывал. Федора Кузьмича долго звать не пришлось. Он ловко, по-собачьи подгребая под себя водно-ледяную смесь, добрался до спасительной деревянной дуги.
Когда старец, опершись на нее, поднялся над полыньей, декабрист, уже твердо стоящий на ногах, протянул ему руку:
– Держись, приятель.
Вся печка была завалена их промокшей одеждой, а они, завернувшись в рогожи, сидели за столом и отогревались горячим чаем.
– Смотри не простудись, – наказывал гостю старец. – Ты на малиновое варенье налегай. Оно в пот бросает, вся хворь сразу выйдет.
– Ты сам не заболей, – с некоторой обидой в голосе ответил Батеньков. – Я человек закаленный. До самых холодов в Томи купаюсь. Меня такой купелью не испугаешь. Легкая закалка. А ты тоже молодцом держался. Как таймень рассекал льды.
Старики только нашли общий язык, как декабрист неожиданно загрустил.
– Ты чего это нос повесил? – спросил его отшельник.
– Да так. Вспомнил, как Николай вечером 14 декабря приказал, чтобы на другой же день от трупов не осталось и следа, и услужливый, но неразумный обер-полицмейстер Шульгин распорядился бросать убитых прямо в проруби. А в спешке под лед сплавляли и тяжелораненых. Потом запретили брать воду и колоть лед на Неве, ибо у Васильевского острова трупы примерзли ко льду, а в полыньях попадались части человеческих тел.
– Вот, значит, какие воспоминания на тебя навеяло наше купание, – задумчиво произнес Федор Кузьмич. – Лучше б вспомнил, как французы в Березине в такую же погоду купались! Быстрей согреешься, а от мрачных дум еще больше замерзнешь. Я как с Хромовым-то тебя увидел, чуть не перекрестился со страху. Думал: видение с того света явилось. Знаешь, за кого я тебя вначале принял?
– За кого?
– За Наполеона!
Батеньков не поверил своим ушам и не знал, как воспринимать слова старца: то ли как похвалу, то ли как оскорбление.
– Истинный крест! – молвил Федор Кузьмич и перекрестился. – Здорово похож. Если бы Наполеон дожил до твоих лет, он бы в точности как ты выглядел. Тебя надо было диктатором делать, а не труса Трубецкого, тогда б у вас что-нибудь и вышло.
Федор Кузьмич налил себе еще чаю и спросил:
– А почему ты так говоришь забавно, слова, как дрова, рубишь?
Батеньков опять посерьезнел, но ему, похоже, уже надоело обижаться, и он просто ответил:
– Я же в камере совсем одичал. Потерял счет дню и ночи. Сейчас по ночам вообще мало сплю. Выйду на улицу и гуляю. А говорить и вовсе разучился. Угадай, с кем я в каземате разговаривал?
– С Богом?
– Дался тебе этот бог! Он все равно ничего не слышит и не видит. Я же разговаривал с тварью отзывчивой. С мышонком.
– С кем, с кем? – Федор Кузьмич не расслышал.
– С мышью! – прокричал ему в самое ухо Батеньков. – Я его хлебом и лаской к себе приручил, он у меня потом такой ручной и ласковый стал. Внимательно слушал все мои стенания и попискивал с пониманием.
Декабрист тоже подлил себе чайку. Отхлебнув душистого отвара, он продолжил:
– А с богом у меня было другое общение. Твой же братец вот какое наказание для меня выдумал – лишил меня всякой связи с внешним миром. Из книг мне разрешалось читать только одну Библию. Я ее выучил наизусть. А потом даже развлечение придумал. Я же кроме русского знаю еще немецкий и французский, а из древних языков – еврейский, латинский и греческий. Вот и попросил своего старого боевого друга принести мне Библии на всех этих языках. Тем и коротал время, что сличал особенности перевода.
– Богослов, выходит, ты знатный, одна беда – в Бога не веруешь, – заметил старец.
– В него что верь, что не верь – один исход. Если он есть, то почему допускает такую несправедливость на земле! Пестель, Бестужев, Каховский, Рылеев и Муравьев-Апостол оказались на виселице. Больше ста человек – на каторге, тысячу солдат прогнали сквозь строй, а еще больше сослали на Кавказ. Виновник же всей этой кровавой вакханалии еще тридцать лет держал страну в страхе. Потопил в крови восстания в Польше и Венгрии. Всю Европу настроил против России. Французы с англичанами заодно воюют против русских! И где? В Крыму! На исконной русской земле. Когда такое было? В петербургских газетах пишут, что и перед Кронштадтом появился английский флот. Николай Павлович, говорят, даже наблюдал в телескоп перед смертью за их эскадрой. Каково же ему было умирать! В Томске слух прошел, что царь не смог вынести позора и отравился. Ты ему в наследство оставил мощную державу, а он превратил ее в колосса на глиняных ногах. Только тронь, сразу рассыплется.
Федор Кузьмич встал, подошел к печи и пощупал одежду: не высохла ли? Недовольно покачал головой и вернулся за стол.
– А ты еще на Бога ропщешь, Гавриил. Каждому воздастся по заслугам его. С царя за его деяния спрос особый.
– Слушай! – Батеньков схватил старца за рогожу. – Как ты думаешь, племянник-то твой, тезка, Александр II простит нам Сенатскую площадь и дозволит вернуться в Россию? Хоть я и люблю Сибирь, все ж хочется дожить оставшиеся дни в тепле. Помилует меня новый царь?
– Помилует, обязательно помилует, – успокоил гостя Федор Кузьмич, а потом пристально посмотрел ему в глаза и стал приговаривать усыпляющим голосом: – Ты устал, Гавриил. Очень устал. Твои глаза закрываются. Тебе хочется спать. Ты засыпаешь. Тебе снятся только хорошие сны. Ты молод и счастлив. Тебе хорошо. Очень хорошо. Ты спишь. Крепко спишь. А когда проснешься, то ничего не вспомнишь о нашем разговоре. Ты меня прежде никогда не знал. Я всего лишь бродяга, не помнящий родства. Федор Кузьмич. А теперь – спать! Спать! Спать!