И когда мы разговорились с Алексеем, опять была ночь. За окном клубилась черная, непроницаемая, густая, как деготь, тьма. Мы с ним не спали, вместе пили чай. И я сказал Алексею:
— Послушай, ты понимаешь, как ты живешь? Ты же так окончательно чокнешься. Все время ждешь чего-то, чего-то боишься и молчишь… Не молчи! Расскажи мне все, и сразу тебе станет легче. И поверь, я тебя не выдам, не подведу; может, даже помогу кое в чем.
Он быстро исподлобья глянул на меня. И спрятал глаза. И какое-то время сидел так, насупившись, собрав морщины на лбу и у рта.
— Ладно, — погодя сказал он. И завозился, прикуривая, нервно ломая спички. — Помочь ты мне вряд ли сможешь… Но — расскажу!
Речь его была сбивчива, путана, неровна. Но я слушал внимательно. И вот что выяснилось в результате.
Прошлой весною, в середине апреля, он ехал на машине — на трехтонном заводском грузовике — по таежной дороге. Был вечер, заря горела, и по сторонам, обволакивая стволы, уже текла, густея, синяя сумеречность. И вот из этой полутьмы выступили вдруг черные людские фигуры. Алексея мгновенно охватил панический страх. Он давно уже знал о том, что в окрестной тайге бродит банда ночных налетчиков. Называют ее „Черная Кошка". С заходом солнца наступает ее час… И теперь Алексей решил, что встретился именно с нею.
Появившиеся из чащи люди сгрудились у дороги. Один из них выбежал навстречу машине и что-то крикнул. И встал, раскинув руки крестом. Он явно хотел остановить Алексея, задержать во что бы то ни стало. Алексей так это и понял, но не затормозил, а наоборот — зажмурился и дал полный газ!
Грузовик взвыл и рванулся и сшиб стоящего на пути человека. Вдогонку понеслись проклятия, вопли. Ударил выстрел. Кто-то погнался за машиной, но вскоре отстал…
В тот вечер Алексей долго — допоздна — кружил по дорогам; ему все мерещилась погоня. Наконец вернулся домой. Но и здесь он тоже не обрел покоя. „Если они заметили номер машины, — думал Алексей, — я пропал. Они все равно до меня доберутся…" Мысли эти, раз возникнув, уже не оставляли его. И так, постепенно, пришла к нему болезнь.
— С тех пор, значит, и точишь ножи?
— Ну да. Надо всегда быть готовыми! Они придут ночью, будут думать, я сплю… А я — вот он. Жду. И ножичек мой — как бритва — во-острый!
— Но ты уверен, что человек этот действительно мертв? Ты же ведь сам говоришь, зажмурился…
— Ну и что? Я все равно знаю… Слышал.
— Что же ты слышал?
Он зябко поежился, как на морозе. И потом сказал:
— Хруст костей… Жуткий, какой-то мокрый хруст.
* * *Сутки спустя мы с Петром Азаровым отправились на нашем газике в городок Алтайск, в районный центр.
Мне надо было побывать там в отделе культуры, которому я как директор клуба был непосредственно подчинен, а также заглянуть в редакцию местной многотиражки. (Я писал стихи и корреспонденции не только для своей областной газеты, но и для этой тоже.)
И была у меня помимо этих задач еще одна — особая.
Я решил зайти в районное отделение милиции и побеседовать там с кем-нибудь об обстоятельствах, связанных с Алексеем. Именно об обстоятельствах! Лично о нем я предпочитал пока не упоминать; меня сейчас интересовало другое: произошло ли в тайге происшествие, подобное тому, о котором он мне рассказал? Было ли это в действительности? Если да, милиция должна была бы знать… Ведь случилось это не в глубинах тайги, не в дальних ее чащобах, а поблизости — в людных, густонаселенных местах!
И вот когда я разыскал алтайскую милицию, оказалось, что войти туда — дело для меня нелегкое…
Я словно бы наткнулся здесь на невидимый барьер.
Барьером этим была моя память, мой старый инстинкт — память лагерника и инстинкт бродяги.
Всю свою прошлую жизнь — всю молодость — я провел в конфликте с властями. Я привык смотреть на милицию с позиции преследуемого и относиться к ней как к врагу. Это чувство враждебной отчужденности укоренилось во мне прочно, вошло в мою кровь и плоть. И вдруг теперь я являюсь туда совершенно свободно, на равных. Прихожу за советом…
„Н-да, многое в моей жизни меняется, — усмехнулся я, топчась у дверей милиции. — Из мира привычных плоскостей я как бы перехожу в новое, другое измерение… Ну что ж. Если уж переходить, так сразу, не колеблясь".
И, растоптав в снегу недокуренную папиросу, я толкнул тяжелую, обитую войлоком дверь.
* * *Начальник оперативного отдела старший лейтенант милиции Анатолий Хижняк был человеком немолодым и, видимо, сильно усталым. Плохо выбритое, костлявое лицо его испещряли морщины, голос звучал тускло, хриповато. Порывшись в бумагах, он сказал:
— Нет, в очурской тайге за последнее время никаких трупов обнаружено не было.
Хижняк поскреб щетину на подбородке. И поднял ко мне покрасневшие, воспаленные глаза.
— В другом селе Белый Яр, действительно, произошло недавно убийство. Но преступление уже раскрыто, убийца задержан. Скоро будет суд… Вот так. А в Очурах, в общем, пока тихо.
— Есть, однако, люди, — проговорил я с сомнением, — которые утверждают, что там орудует какая-то банда.
— Банда там, это верно, была, — подтвердил инспектор, — но мы ее здорово потрепали, и она — по агентурным сведениям — перебазировалась в северные районы. Можете так и написать!
Войдя к нему, я сразу же представился журналистом, предъявил удостоверение внештатного корреспондента, и он теперь думал, будто я собираю материал для своей газеты.
— Да, можете так написать. Ушла после столкновения с нашей оперативной группой.
— Ушла когда?
— С весны прошлого года.
Он промолчал. И вдруг, прищурившись, спросил меня:
— Вы говорите, есть какие-то люди, которые утверждают… Это кто же, а? Уж не Алешка ли Болотов?
Я даже покачнулся от удивления; вот этого, признаться, я никак не ожидал! Неужели он знает Алексея и все, что связано с ним?
— Я все знаю, — покивал с усмешечкой Хижняк. — А как же! Такая уж моя обязанность. Но должен вам сразу сказать: то, что Алексей утверждает, — бред, пустяки.
— Почему же? Мне это, наоборот, показалось весьма серьезным.
— Да ведь он же псих! Или же, что еще более вероятно, простой симулянт, притворщик. Выдумал историю с бандой и кантуется теперь… Легкую жизнь себе сыскал… У него ведь временная инвалидность, „вторая группа", так что пенсия обеспечена.
— Ну, пенсия-то, я думаю, пустяковая.
— А много ли ему надо — в избе своей сидючи?
— Вы вообще-то говорили с ним?
— С ним лично — нет. Но к нам приходила Макаровна, ею мать; она все рассказала…
— Что же именно?
— Да все! Как он ехал по тайге, как увидел бандитов. Они хотели его задержать, но он якобы испугался и уехал… И теперь он, видите ли, не спит, психует, боится преследования… В общем, чепуха какая-то.
Я тут же подумал: ага! Об убийстве Алексей не сказал своей матери ни слова. Скрыл от нее эту деталь. Почему? Хотя понятно… Значит, он и вправду задавил кого-то! Иначе, если бы он фантазировал, бредил, зачем бы ему было скрывать?
Зазвонил телефон. Хижняк снял трубку, вслушался. И сразу же нахмурился, помрачнел.
Затем он вновь обратился ко мне. Но говорил он теперь быстро, заметно нервничая, искоса поглядывая на часы.
— По просьбе его матери мы даже посылали в Очуры сотрудников. Трое суток они там торчали — охраняли дом, проверяли обстановку… Ну и, конечно, все оказалось блефом! Вот так. И хватит об этом.
И он поднялся, складывая бумаги и давая мне тем самым понять, что аудиенция кончена.
ИДУ ПО СЛЕДУ
Выйдя из милиции, я пошагал к районной чайной, где меня по уговору должен был ждать баянист.
Он уже был там. И успел распорядиться насчет закуски и графинчика (в сибирских чайных подают, в основном, не чай, а водку). И сидел, развалясь на стуле, о чем-то толкуя с неизвестным мне высоким худым парнем. Внешность у парня была запоминающаяся. В густой его черной шевелюре белела узкая, словно нарисованная, седая прядка. А рот был набит металлическими зубами.
Увидев меня, Петр привстал, махнул призывно рукою. Парень же мгновенно исчез.
— Кто это был? — поинтересовался я рассеянно.
— Один знакомый, — пробормотал Петр.
И он внимательно глянул на меня.
— Что у тебя за секреты с лягавыми?
— Да так, пустяки, — ответил я, — надо было оформить прописку…
Потом я грелся водочкой и размышлял.
Несмотря на всю убедительность доводов, приведенных инспектором, я был преисполнен сомнений. Интуиция подсказывала мне, что дело Алексея Болотова гораздо серьезнее и сложнее, чем это кажется на первый взгляд. Я по-прежнему ощущал, улавливал терпкий запашок неразгаданной тайны.
Хижняк считает Алексея симулянтом, думал я, считает, что он просто ищет легкую жизнь. Но ведь есть же врачи, давшие парню инвалидность! Надобно с ними потолковать. Да и вообще, не такая уж легкая, если приглядеться, жизнь у Алексея. Я вспомнил странные его глаза, вспомнил фразу: „Ножичек у меня — как бритва — во-о-острый!" — сказанную тихим, вздрагивающим, рвущимся голосом…
Хижняк считает Алексея симулянтом, думал я, считает, что он просто ищет легкую жизнь. Но ведь есть же врачи, давшие парню инвалидность! Надобно с ними потолковать. Да и вообще, не такая уж легкая, если приглядеться, жизнь у Алексея. Я вспомнил странные его глаза, вспомнил фразу: „Ножичек у меня — как бритва — во-о-острый!" — сказанную тихим, вздрагивающим, рвущимся голосом…
И, обращаясь к баянисту, спросил:
— Не знаешь, тут есть какая-нибудь больница? Или клиника?
— Есть, — сказал он, с хрустом что-то жуя, — все есть.
— А как туда пройти?
— Топай к реке, — пояснил он, — там находится Первомайская улица. Вот на ней…
— Ладно. — Я поднялся, застегнул меховую свою тужурку. — Сделаем так. Сейчас я уйду по делам, а ты жди… Встретимся через час-полтора. На этом же самом месте!
* * *Лечащего врача Алексея я разыскал без хлопот. (Редакционное удостоверение помогало мне всюду — открывало любые двери!) И вот какой состоялся у нас разговор:
— Когда Алексей Болотов появился у вас впервые?
— Восемь месяцев назад. А точнее — двадцать седьмого апреля тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года.
— Он один приходил?
— Нет, с матерью… И по ее словам, заболел он еще раньше.
— И что же вы установили? Он действительно болен?
— О, да.
— Это опасно?
— Да как вам сказать… — Врач поправил очки. — У него проглядываются симптомы депрессивно-маниакального психоза. Болезнь в начальной стадии. Со временем она может пройти. Но может и укорениться, остаться, и тогда в его психике произойдут уже необратимые изменения… Трудно что-либо утверждать заранее! К сожалению, эта область шизофрении еще мало изучена, хотя и является самой распространенной.
— Как же с ней все-таки борются? Существуют хоть какие-нибудь лекраства?
— Конечно. И немало. И я прописал ему кое-что. Но, на мой взгляд, самое существенное тут — не лекарства, а обстановка, условия, среда…
— Но почему же вы не положите его в больницу?
— А что это даст? — пожал он плечами. — Вы представляете себе атмосферу больницы? Вот то-то. Больничная среда зачастую оказывает обратное, пагубное воздействие.
Сняв очки, врач подышал на них, протер полой халата и потом, рассеянно вертя их в пальцах:
— Больница не уйдет… Не о ней надо сейчас думать… Вы говорите, что знаете его хорошо?
— В общем, да, — сказал я.
— Какова его личная жизнь?
— Да неважная… Он все время один. Страдает бессонницей, живет во власти страхов.
— Вот это скверно, что один. Очень скверно! Одному нельзя. Надо, чтоб были вокруг люди, друзья… Ведь у него же есть друзья. Я знаю!
— Какие друзья? — удивился я.
— Я точно помню, — сказал врач, — тогда же, в апреле, ко мне приходил кто-то из профкома, и с ним были еще двое — близкие друзья Алексея. Так они, во всяком случае, назвались! И эти люди, вот как вы сейчас, интересовались состоянием Алексея, его болезнью.
— Значит, вы говорили со всеми… Но разве это можно?
— Голубчик, — сказал он мягко. — Здесь деревня! А в деревне тайн нет. Никаких. Ни от кого. И коли так, то я предпочитаю, чтобы люди знали точно: как действительно можно помочь заболевшему… Тем более, если речь идет о его близких друзьях!
* * *Нет, я не ошибся. Дело Алексея действительно оказалось серьезным. На Кирпичном заводе (я это выяснил сразу же) судьбой Алексея никто не интересовался и к врачу не ходил; там получили заключение медкомиссии и успокоились. Так что „друзья" его были другого сорта! И эта деталь говорила о многом.
За Алексеем следили — его проверяли… Кому и зачем нужна была эта проверка, я не знал. Но чувствовал: надо спешить.
И прежде всего следовало разобраться в обстоятельствах, связанных с таежным происшествием.
Происшествие это являлось как бы отправной, исходной точкой. И все было бы просто и легко, если бы убитый нашелся. Но в том-то и дело, что труп обнаружен не был и не попал ни в один милицейский протокол. Его никто не видел! А раз так, то и вообще неизвестно, был ли он на самом-то деле?
Конечно же в тайге спрятать труп нетрудно. Можно его, например, зарыть… Но зачем бы стали тайно зарывать его лесные эти люди, даже если они действительно были бандитами? Товарищ их погиб не „на работе", а просто по нелепой случайности. И в данном случае им нечего было бы скрывать… Наоборот, его постарались бы похоронить легально, по всем правилам.
Я растерялся, запутался, почувствовал себя, как собака, сбившаяся со следа. Сбившаяся, но все же еще не утратившая нюх. И упорно кружащаяся, вьющаяся в кольце начатого поиска…
И вдруг меня осенило. Идиот, я все время думаю об убийстве, ищу труп! Но почему именно труп? С какой стати? Ведь Алексей тогда зажмурился и сразу же скрылся, и, стало быть, он не знает подробностей… А что если сшибленный им человек остался жив? И, раненный, попал в больницу? Потому-то его и нет в протоколах. Такой вариант вполне реален. И вот это-то и надобно теперь разузнать.
* * *Так начались мои хождения по окрестным больницам.
В Алтайске я не разузнал ничего, но это меня не обескуражило. Район сам по себе огромный, и в нем в разных концах имелось, как я выяснил, четыре крупных больницы. И потребовалось время — прошла зима, — пока я побывал во всех… Слава Богу, в моем распоряжении была машина! И вот в последней по счету, расположенной на границе с соседним районом, я вроде бы напал на след…
В регистрационном журнале отдаленной этой больницы мне попалась любопытная запись:
„В ночь на 15 апреля 1954 года доставлен больной в шоковом состоянии, с тяжелой травмой обеих ног. Документов при нем не было. Но он сам, придя в сознание, сообщил, что имя его Грачев Василий Сергеевич".
И ниже значилась подпись: „Дежурный врач О. Никодимова".
Тут многое настораживало — сама эта дата и характер травмы…
Я увиделся с Никодимовой. Она оказалась грузной, уже не молодой, с тугим узлом серебряных волос и большими, не по-женски крепкими руками. В этом я убедился, когда мы обменялись рукопожатием. Затем она сказала:
— Грачева я помню. Еще бы! Мне ведь почти сразу пришлось его оперировать. Очень трудный был случай. Сами понимаете — ампутация…
— Вы ампутировали ему обе ноги?
Нет, одну… Другую — правую — уложили в лубки. А с левой ногой уже ничего нельзя было сделать. Представляете: переломы в пяти, местах! Голень словно в мясорубке побывала. И кроме того, повреждено бедро…
— Как он объяснил потом все случившееся?
— Сказал, что шел по тайге пьяный, споткнулся, упал и угодил под какую-то встречную машину… Что ж, — она вздохнула коротко, — с вашим братом это бывает!.. Зальете водкой глаза и шляетесь, где не надо, гибнете попусту.
— Да, конечно, — согласился я, — дело известное. А скажите-ка, вы не заметили в его поведении ничего такого… — я пошевелил пальцами, — ну, странного, что ли?
— Вроде бы нет. Хотя… — Она опустила брови, задумалась на мгновение. — Кое-что было, верно, я вот сейчас припоминаю… Знаете, мне кажется, он все время чего-то боялся.
— Как же эта боязнь проявлялась? В чем?
— Н-ну, в мелочах… По-разному… Мы положили его внизу, у окошка, — он попросил перенести его на второй этаж. И когда дверь в палату открывалась, он все время вздрагивал. Вообще не любил посетителей! И в приемные часы, когда к больным приходят родственники, лежал не двигаясь, укрывшись с головой.
— Так, — сказал я, — понятно.
Мне и в самом деле стало понятно многое; я твердо знал сейчас, что иду по верному следу! И я спросил с трудно сдерживаемым волнением:
— А теперь как мне его повидать?
— Я сожалею, — сказала она медленно. — Но повидать не удастся…
— Почему? Где же он?
— На кладбище. Там, где мы все будем.
— Сколько ж он у вас пролежал?
— Месяца полтора всего. А потом… — она вздохнула. — Уж как я старалась, как старалась! Мы тут все за ним, как за малым дитем, ходили…
— Отчего же он умер?
— От паралича сердца. Он вообще был очень слаб, от шока так и не оправился, жил на вливаниях… Ну, и вот.
Мы еще поговорили с ней недолго, и я простился и пошагал к дверям. И уже на пороге остановился вдруг, и потом:
— Да, простите, — сказал я, — последний вопрос. А кто Грачева привез сюда, вы не помните?
— Какой-то шофер, — ответила она, поджимая губы, — я его не знаю. И он о себе ничего не говорил. Сказал только, что ехал с кирпичного завода и случайно заметил на дороге лежащего… Ну, и пожалел, подобрал.
— С кирпичного? — переспросил я. — Это точно? Он так и сказал? Вы не путаете?
— О, господи, — усмехнулась она, — что, корреспонденты все такие назойливые? Я никогда ничего не путаю, молодой человек. Никогда. Ничего.