Когда наказание закончилось, мулла мягко напутствовал юношей, которые были еще в сознании, потом отпустил их и прошел вперед со своими «зелеными повязками». Толпа понемногу разошлась, оставив Мак-Айвера и Гаваллана рядом с их машиной. Их обидчики теперь являли собой жалкие кучки окровавленного тряпья, неподвижного или со стонами пытающегося подняться с земли. Гаваллан шагнул было вперед, чтобы помочь одному из них, но юноша в ужасе начал отползать в сторону, поэтому он остановился, потом вернулся к машине. Крылья и бамперы были помяты, на краске виднелись глубокие царапины от камней, которыми мальчишки злобно швыряли в них. Мак-Айвер, казалось, постарел на несколько лет.
– Пожалуй, я не могу сказать, что они этого совсем уж не заслуживали, – сказал Гаваллан.
– Нас бы затоптали, и черт знает, чем бы все это кончилось, если бы мулла не вмешался, – сдавленно выговорил Мак-Айвер, радуясь, что Дженни здесь не было. Она чувствовала бы на себе каждый удар кнута, который им достался, подумал он; спина и грудь у него ныли от полученных ударов. Он оторвал взгляд от машины и с болезненной гримасой повел плечами. Потом заметил человека, переводившего для них, тот все еще сидел в своей машине, застряв вместе с остальными в пробке; морщась, Мак-Айвер направился к нему по снегу.
– Спасибо, спасибо за то, что помогли нам, ага, – прокричал он ему в окно, напрягая голос. Машина у иранца была старая и помятая, в ней вместе с водителем сидели еще четыре человека.
Иранец опустил стекло.
– Мулла попросил себе переводчика, я помогал ему, не вам, – сказал он, кривя рот. – Если бы вы не пришли в Иран, это юное дурачье не испытало бы искушения, которое вызывает ваше отвратительное хвастовство материальными ценностями.
– Извините, я просто хотел…
– И если бы не ваши столь же отвратительные фильмы и телевидение, которые воспевают ваши безбожные уличные банды и бунтарство в классных комнатах, которые шах привез сюда по указке своих хозяев, чтобы растлить нашу молодежь – включая моего собственного сына и моих собственных учеников, – эти бедные дурни все бы выросли правильными, законопослушными людьми. Будет лучше, если вы уедете до того, как вас тоже поймают за нарушением закона. – Он поднял стекло и раздраженно надавил на клаксон.
Квартира Локарта. 14.37. Костяшки ее пальцев отбарабанили короткий условный стук в дверь пентхауса. Она была в чадре, прикрывавшей лицо.
Ей ответил стук изнутри. Она снова ударила в дверь: четыре раза быстро и один после паузы. Дверь тут же приоткрылась, через щель она увидела Теймура, целившегося ей в лицо из пистолета.
– Неужели ты никому не доверяешь, мой милый? – спросила она на палестинском диалекте арабского.
– Нет, Сайада, даже тебе – нет, – ответил он и, убедившись, что перед ним действительно Сайада Бертолен и что она одна, приоткрыл дверь пошире, а она стянула с себя шарф и бросилась в его объятия. Он ногой захлопнул дверь и снова запер ее на замок. – Даже тебе. – Они жадно поцеловались. – Ты опоздала.
– Я вовремя. Это ты рано пришел. – Она снова рассмеялась, отстранилась от него и протянула ему пакет. – Здесь примерно половина. Остальное принесу завтра.
– А где ты оставила остальное?
– В камере хранения во Французском клубе. – Сайада Бертолен сняла чадру, положив ее рядом, и преобразилась. Она была в лыжной куртке-пуховичке, теплом кашемировом свитере под горло, юбке из шотландки, теплых носках и высоких меховых сапожках – все от дорогих кутюрье. – А где остальные? – спросила она.
Его глаза смеялись.
– Я их отослал.
– А-а, любовь при свете дня. Когда они вернутся?
– На закате.
– Отлично. Сначала – душ. Горячая вода еще есть?
– О да, и центральное отопление работает, и одеяло у них с электрическим подогревом. Такая роскошь! Локарт и его жена умели жить; это же настоящая – как это будет по-французски? – ах да, garçonnière[1], достойная паши.
Ее смех согрел его.
– Ты даже не представляешь, какой это пешкеш – горячий душ, мой дорогой, гораздо лучше ванны. Не говоря уже про отдых. – Она опустилась на стул, чтобы снять сапоги. – Но этот старый распутник Джаред Бакраван знал, как надо жить, а не Локарт. Изначально здесь обитала его любовница.
– Ты? – спросил он безо всякой злобы.
– Нет, мой милый, ему требовались молоденькие, совсем молоденькие. Я ни для кого не любовница, даже для моего мужа. Шахразада мне рассказала. Старый Джаред умел жить, жаль, со смертью ему не так повезло.
– Он послужил своей цели.
– Такой человек должен был уйти по-другому. Глупо!
– Он был общеизвестным ростовщиком и сторонником шаха, даже если и щедро помогал Хомейни деньгами. Он презрел законы Аллаха и…
– Законы фанатиков, мой милый, фанатиков… как и мы с тобой нарушаем целую кучу законов, а? – Она поднялась, легко его поцеловала, прошла по красивым коврам в коридоре и оказалась в спальне Шахразады и Локарта, через нее попала в роскошную ванную, увешанную зеркалами, включила душ и встала рядом, ожидая, пока вода нагреется. – Я всегда любила эту квартиру.
Он прислонился к косяку.
– Мое начальство благодарно тебе за то, что ты ее посоветовала. Как прошла демонстрация?
– Ужасно. Иранцы – такие животные, осыпали нас проклятьями, бросали мусор, трясли пенисами – все потому, что мы хотим быть чуть более равноправными, хотим одеваться, как нам нравится, стараться быть красивыми такой недолгий срок, наша молодость так мимолетна. – Она протянула руку, пробуя воду. – Вашему Хомейни придется уступить.
Он рассмеялся:
– Никогда – в этом его сила. И только некоторые из нас животные, Сайада, остальные просто слишком забиты, чтобы знать разницу. Где твоя цивилизованная палестинская терпимость?
– Ваши мужчины затолкали ее всю в дыру, над которой садятся на корточки, Теймур. Если бы ты был женщиной, ты бы меня понял. – Она потрогала воду еще раз; та начала понемногу нагреваться. – Пора мне возвращаться в Бейрут – здесь я постоянно чувствую себя грязной. Ни разу не было у меня ощущения чистоты за долгие месяцы.
– Я тоже был бы рад вернуться. Здесь война закончилась, а в Палестине, Ливане, Иордании – нет; им там нужны опытные бойцы. Там есть евреи, которых надо убивать, проклятье Сиона, которое надо изгнать, святые места, которые надо вернуть назад.
– Я рада, что ты вернешься в Бейрут, – сказала она, маняще посмотрев на него. – Мне тоже приказали возвращаться домой через пару недель, что чудесно меня устраивает – я еще смогу принять участие в демонстрациях. Марш протеста, запланированный на четверг, будет самым огромным!
– Не понимаю, тебе-то что за дело. Иран – не твоя проблема, и все эти ваши марши и митинги протеста не принесут никакого толку.
– Ты ошибаешься. Хомейни не дурак. Я принимаю участие в маршах по той же причине, по которой работаю на ООП, – во имя нашего дома, во имя равенства для женщин Палестины… и да, для женщин всего мира. – Ее карие глаза вдруг вспыхнули; он никогда не видел ее такой прекрасной. – Женщины вышли на улицы, мой милый, и клянусь Богом коптов, настоящим Единым Богом, и твоим марксистом Лениным, которым ты втайне восхищаешься, пора мужского господства закончилась!
– Согласен, – тут же сказал он и рассмеялся.
Она рассмеялась вместе с ним:
– Ты шовинист, и это при том, что ты знаешь истину. – Вода нагрелась до идеальной температуры. Она сняла свою лыжную куртку. – Давай примем душ вместе.
– Хорошо, расскажи мне про бумаги.
– Потом. – Она разделась безо всякого смущения, и он тоже; оба были возбуждены, но терпеливы, потому что были опытными любовниками – любовниками уже три года, в Ливане, Палестине и здесь, в Тегеране, – и он намылил ее, а она намылила его, и они играли друг с другом, их игра постепенно становилась более интимной, более чувственной, более эротичной, пока она не вскрикнула раз, потом другой, и затем, когда он вошел в нее, они идеально слились друг с другом, делаясь все настойчивее, нетерпеливее, взорвавшись одновременно внутри себя, – потом они умиротворенно лежали вместе в постели, согреваемые электрическим одеялом.
– Который час? – сонно спросила она с глубоким вздохом.
– Час любви.
Сайада тихонько вытянула руку, и он дернулся, застигнутый врасплох, и отодвинулся с протестующим криком, потом перехватил ее руку и прижал ее к себе.
– Еще нет, даже в твоем случае, моя любовь! – промурлыкала она, нежась в его объятиях.
– Пять минут.
– Не меньше пяти часов, Теймур.
– Час…
– Два часа, – с улыбкой сказала она. – Через два ты снова будешь готов, но к тому времени меня уже здесь не будет. Тебе придется затащить в постель одну из своих боевых подруг. – Она подавила зевок и потянулась, совсем как кошка. – О, Теймур, ты удивительный любовник, удивительный. – Тут ее уши уловили какой-то звук. – Это душ?
– Пять минут.
– Не меньше пяти часов, Теймур.
– Час…
– Два часа, – с улыбкой сказала она. – Через два ты снова будешь готов, но к тому времени меня уже здесь не будет. Тебе придется затащить в постель одну из своих боевых подруг. – Она подавила зевок и потянулась, совсем как кошка. – О, Теймур, ты удивительный любовник, удивительный. – Тут ее уши уловили какой-то звук. – Это душ?
– Да, я не стал его выключать. Какая роскошь, а?
– Да, да, роскошь, но растрачиваемая впустую.
Она выскользнула из постели и закрыла за собой дверь в ванную, присела на биде, потом встала под душ и вымыла голову, потом обернула вокруг себя полотенце, высушила волосы электрическим феном и вернулась в спальню, ожидая найти его мирно спящим. Но он не спал. Он лежал на кровати с перерезанным горлом. Одеяло, которым он был накрыт до половины, промокло от крови, отрезанные гениталии были аккуратно уложены на подушке рядом с ним. Два мужчины стояли у кровати и смотрели на нее. Оба были вооружены револьверами с глушителями. Через открытую дверь спальни она видела третьего, охранявшего входную дверь.
– Где остальные бумаги? – произнес один из мужчин у кровати по-английски, но с необычным акцентом; его револьвер смотрел ей в живот.
– В… во Французском клубе.
– Где именно во Французском клубе?
– В ящике. – Она слишком долго проработала в палестинском подполье и обладала слишком большим жизненным опытом, чтобы удариться в панику. Сердце ее билось медленно, и она пыталась решить, что ей делать, прежде чем умрет. В сумочке у нее был нож, но она оставила ее на прикроватной тумбочке, и сумка теперь лежала на кровати рядом со всем своим содержимым, и ножа там не было. Никакого оружия под рукой, которое могло бы ей помочь. Ничего, кроме времени – на закате сюда вернутся остальные. Только до заката еще очень далеко. – В женском гардеробе, – добавила она.
– В котором ящике?
– Я не знаю. На них нет номеров, и порядок такой, что, если тебе нужно что-нибудь отдать на хранение, ты отдаешь это женщине-работнице клуба, вписываешь свое имя в журнал, она расписывается рядом и возвращает тебе то, что ты сдаешь, когда ты попросишь, но только тебе лично.
Мужчина бросил быстрый взгляд на своего напарника, тот кивнул. Оба были темноволосыми и темноглазыми, с усами, и ей никак не удавалось определить акцент. Они могли быть иранцами, арабами или евреями, могли быть откуда угодно, от Египта до Сирии или до Йемена на юге.
– Одевайся. Если попытаешься что-нибудь выкинуть, то твоя дорога в ад не будет такой безболезненной, как у этого человека – мы не стали его будить. Ясно?
– Да. – Сайада вернулась в ванную и начала одеваться. Она не пыталась спрятаться или прикрыться. Человек стоял в дверях и внимательно наблюдал за ней, глядя не на ее тело, а на руки. Профессионалы, подумала она, почувствовав дурноту.
– Где ты раздобыла эти бумаги?
– У человека по имени Али. Я никогда не видела его ра…
– Стой! – Слово резануло, как бритва, хотя произнесено было негромко. – В следующий раз, когда ты солжешь нам, я отрежу этот прекрасный сосок и заставлю тебя его съесть, Сайада Бертолен. Одна ложь, ради эксперимента, тебе прощается. Больше не лги. Продолжай.
Теперь волна страха захлестнула ее с головой.
– Человека звали Абдолла бен Али Саба, и сегодня утром он пошел со мной на старую съемную квартиру рядом с университетом. Он провел меня в квартиру, и мы обнаружили все там, где нам было сказано.
– Кем сказано?
– «Голосом». Голосом по телефону… я знаю его только как голос. Время… время от времени он звонит мне и передает особые инструкции.
– Как ты его узнаешь?
– По голосу, и всегда есть код. – Она надела свитер через голову и теперь была полностью одета, кроме сапожек. Пистолет с глушителем смотрел на нее, ни разу не шелохнувшись. – Код заключается в том, что он в течение первых нескольких минут всегда так или иначе упоминает предыдущий день, какой бы день это ни был.
– Продолжай.
– Мы посмотрели под половицами и нашли эти материалы: письма, папки, несколько книг. Я сложила их в свою сумку и отправилась во Французский клуб, и… а потом, потому что у сумки лопнул ремень, я оставила там половину и пришла сюда.
– Когда ты познакомилась с этим человеком, Дмитрием Язерновым?
– Я его совсем не знаю, мне просто сказали пойти туда с Абдоллой так, чтобы нас никто не заметил, найти бумаги и передать их Теймуру.
– Почему Теймуру?
– Я не спрашивала. Я никогда не спрашиваю.
– Разумно. Чем этот Теймур занимает… занимался?
– Я точно не знаю, только то, что он был иранцем, прошедшим подготовку в ООП как борец за свободу, – сказала она.
– В каком подразделении?
– Я не знаю. – За его спиной ей была видна спальня, но она старалась не смотреть на постель, не отрываясь взглядом от этого человека, который знал слишком много. Судя по вопросам, они могли быть агентами САВАМА, КГБ, ЦРУ, Эм-ай-6, Израиля, Иордании, Сирии, Ирака, даже экстремистских палестинских групп, не признававших Арафата своим лидером, – все они хотели бы заполучить содержимое сейфа американского посла.
– Когда возвращается француз, твой любовник?
– Я не знаю, – тут же ответила она, позволив своему удивлению стать заметным.
– Где он сейчас?
– На своей базе в Загросе. Она называется «Загрос-З».
– Где этот пилот Локарт?
– Я думаю, тоже в Загросе.
– Когда он сюда вернется?
– Вы хотите сказать – в эту квартиру? Я не думаю, что он сюда вообще когда-нибудь вернется.
– В Тегеран.
Ее взгляд переместился в спальню, как она ни сопротивлялась, и она увидела Теймура. Ее желудок взбунтовался, она рукой нащупала смывную трубу унитаза и согнулась над ним в сильнейшем приступе рвоты. Человек невозмутимо наблюдал за ней, довольный, что один из ее барьеров сломан. Он привык к тому, что тела сами по себе реагируют на ужас. Но и в этом случае его пистолет не опустился, и он внимательно следил за ней на случай какой-нибудь уловки.
Когда спазм прошел, она сполоснула рот водой, стараясь справиться с тошнотой, проклиная Теймура за то, что он оказался настолько глуп, чтобы отослать остальных. Это глупо! – хотелось закричать ей, глупо, когда тебя окружают враги и справа, и слева, и с центра, – разве я когда-нибудь стеснялась заниматься любовью, когда другие были тут же, лишь бы дверь была закрыта?
Она оперлась на ванну, глядя на орудие своей погибели.
– Сначала мы поедем во Французский клуб, – сказал он. – Ты заберешь остальные материалы и передашь их мне. Ясно?
– Да.
– С этого момента ты будешь работать на нас. Тайно. Ты будешь работать на нас. Договорились?
– У меня есть какой-то выбор?
– Да. Ты можешь умереть. По-плохому. – Губы человека стали еще уже, и глаза превратились в глаза рептилии. – После того как ты умрешь, ребенок по имени Яссар Бялик удостоится нашего внимания.
Кровь отхлынула от ее лица.
– А, хорошо! Значит, ты помнишь своего маленького сына, который живет в семье твоего дяди в Бейруте на улице Цветочников? – Человек в упор смотрел на нее, потом спросил: – Ну? Помнишь?
– Да, да, конечно, – произнесла она, едва в состоянии говорить. Невозможно, чтобы они знали про моего дорогого Яссара, даже мой муж не зна…
– Что случилось с отцом мальчика?
– Он… его убили… его… убили.
– Печально потерять молодого мужа всего через несколько месяцев после замужества, – процедил человек сквозь зубы. – Сколько тебе тогда было лет?
– Се… семнадцать.
– Память тебя не подводит. Хорошо. Итак, если ты решишь работать на нас, тебе, твоему сыну, твоему дяде и его семье ничего не грозит. Если ты не будешь подчиняться нам беспрекословно, или попробуешь предать нас, или совершишь самоубийство, мальчик Яссар перестанет быть мужчиной и перестанет видеть. Ясно?
Она беспомощно кивнула; ее лицо посерело.
– Если мы умрем, другие позаботятся о том, чтобы мы были отомщены. Не сомневайся в нас. Итак, каков твой выбор?
– Я буду служить вам, – и спасу своего сына и отомщу, но как, как?
– Хорошо. Ты клянешься глазами, яйцами и членом своего сына, что будешь служить нам?
– Да. По… пожалуйста, кому… кому я служу?
Оба мужчины улыбнулись.
– Никогда не спрашивай об этом снова и не пытайся выяснить. Мы скажем тебе, когда это будет необходимо, если это будет необходимо. Ясно?
– Да.
Человек с пистолетом отвинтил глушитель и убрал его вместе с пистолетом в карман.
– Мы хотим знать немедленно, когда вернется либо француз, либо Локарт – ты позаботишься о том, чтобы это выяснить, – а также сколько вертолетов у них здесь в Тегеране и где они размещаются. Ясно?
– Да. Пожалуйста, как мне связаться с вами?
– Тебе дадут номер телефона. – Глаза сузились еще больше. – Только для тебя. Ясно?
– Да.
– Где живет Армстронг? Роберт Армстронг?
– Я не знаю. – Внутри нее запульсировал сигнал тревоги. По слухам, Армстронг был специально обученным наемным убийцей на службе у Эм-ай-6.