Когда я сказал ему, что снял дом, который М. предложил мне, по воле его жены, которая меня об этом предупредила, он не нашелся, что сказать.
— Но хорошо ли, — спросил он, — что вы собираетесь дать там бал?
— Хорошо, если я получу за свои деньги то, что мне нужно.
— У вас с этим не будет затруднений, потому что вы найдете у меня все, что вы могли бы найти за ваши деньги. Я вижу, что вы намерены потратиться. Вы получите двух лакеев, горничную и повара; мой метрдотель их наймет, и вы вернете ему сумму; он честный человек. Я буду приходить иногда поесть вашего супу и послушать с удовольствием прелестную историю о состоянии интриги. Я высоко ценю эту молодую женщину, ее поведение разумно не по возрасту, и знаки любви, данные вам ею, должны заставить вас ее уважать. Знает ли она, что я все знаю?
— Она знает только, что Ваше Превосходительство знает, что мы любим друг друга, и она не сердится, потому что уверена в вашей деликатности.
— Это очаровательная женщина.
Аптекарь, которого мне рекомендовал врач, пришел в тот же день, чтобы составить мне ванны, которые должны были меня вылечить от болезни, которой у меня не было, и послезавтра я туда отправился, приказав Ледюку сопровождать меня со всем моим багажом. Но каково же было мое удивление, когда, войдя в помещение, которое я должен был занимать, я увидел там молодую женщину или девушку с очень красивым лицом, которая подошла ко мне с намерением поцеловать руку. Я отстранил ее, и мой удивленный вид заставил ее покраснеть.
— Вы из этого дома, мадемуазель?
— Метрдотель монсеньора посла нанял меня вам в услужение в качестве горничной.
— Извините мое удивление. Пойдемте в мою комнату.
Когда мы остались одни, я сказал ей сесть рядом со мной на канапе. Она ответила мне ласково и с самым скромным видом, что не может принять эту честь.
— Как вам угодно; но у вас не вызовет затруднений, надеюсь, есть вместе со мной, когда я вас попрошу, потому что когда я ем один, мне неуютно.
— Я буду вам подчиняться.
— Где ваша комната?
— Там. Это метрдотель мне ее показал, но от вас зависит приказать.
Она была позади алькова, где стояла моя кровать. Я вхожу туда вместе с ней и вижу на софе платья, примыкающую туалетную комнату со всеми принадлежностями, юбки, колпаки, башмаки, ночные туфли и красивый дорожный сундук, где вижу в изобилии белье. Я смотрю на нее, вижу ее серьезное поведение, одобряю его, но мне кажется, что следует устроить ей строгий экзамен, потому что она слишком интересна и слишком хорошо одета, чтобы быть не более чем горничной. Я подозреваю, что это игра, которую затеял со мной г-н де Шавиньи, потому что такая девушка, которой должно быть не более чем двадцать четыре-двадцать шесть лет, имеющая гардероб, который я вижу, кажется мне более подходящей для роли любовницы такого человека, как я, чем горничной. Я спрашиваю, знает ли она посла, и какую оплату ей обещали, и она отвечает, что знает посла только по виду, и что метрдотель сказал ей, что она будет иметь два луи в месяц и стол в своей комнате. Она говорит, что она из Лиона, вдова, и что ее зовут Дюбуа. Я оставляю ее, так и не решив, что будет, так как, чем больше я на нее смотрю и разговариваю с ней, тем более нахожу ее интересной. Я прохожу в кухню и вижу там молодого человека, трудящегося над паштетом. Его зовут дю Розье. Я знал его брата на службе у посла Франции в Венеции. Он говорит мне, что в девять часов мой ужин будет готов.
— Я никогда не ем один.
— Я знаю.
— Сколько вы имеете в месяц?
— Четыре луи.
Я вижу двух слуг приятной внешности, хорошо одетых. Один из них говорит, что даст мне то вино, которое я запрошу. Я иду в маленький дом для ванн, где нахожу слугу аптекаря, который трудится над составлением мне ванны, которую я должен принимать завтра и каждый день.
Проведя час в саду, я пошел к консьержу, где увидел большую семью, и дочерей, которые не были неприятны. Я провел пару часов, болтая с ними, очарованный тем, что все говорят по-французски.
Поскольку я захотел осмотреть весь мой дом, жена консьержа провела меня повсюду. Я вернулся в мои апартаменты, где нашел Ледюка, который распаковывал чемоданы. Сказав ему, чтобы отдал мое белье м-м Дюбуа, я пошел писать. Кабинет был красивый, с северной стороны, с одним окном.
Очаровательная перспектива, казалось, была создана, чтобы плодить в душе поэта самые счастливые идеи, порожденные свежестью воздуха и ощутимой тишиной, ласкающей слух в этой улыбающейся обстановке. Я чувствовал, что для того, чтобы насладиться некоторыми простыми радостями, человек должен быть влюблен и счастлив. Я торжествовал.
Я слышу стук и вижу мою прекрасную горничную, которая с веселым видом, совсем не соответствующим тому, когда хотят на что-то пожаловаться, просит сказать моему камердинеру, чтобы был с ней повежливее.
— И чем он вас обидел?
— Может быть, ничем, по его мнению. Он хочет меня обнимать, я уклоняюсь, и он, полагая, что это его право, становится немного дерзким.
— До какой степени?
— Смеясь надо мной. Извините, месье, если я в этом слишком чувствительна. Зубоскальство мне не нравится.
— Вы правы, голубушка. Это происходит по глупости, либо от злобы. Ледюк будет знать, что к вам следует относиться уважительно. Вы будете ужинать со мной.
Полчаса спустя, зайдя что-то спросить, я сказал ему, что он должен уважать Дюбуа.
— Эта недотрога не захотела, чтобы я ее поцеловал.
— Ты наглец.
— Она ваша горничная или любовница?
— Это, может быть, моя жена.
— Этого достаточно. Пойду развлекаться к консьержу.
Я был весьма доволен своим легким ужином и превосходным вином Нефшателя. Моя горничная удовлетворилась местным вином, которое тоже было исключительным. Я был весьма удовлетворен и поваром, и благонравием моей горничной, и моим испанцем, который сменял ей тарелки без всякой аффектации. Я отослал моих людей, распорядившись о моей ванне на шесть часов утра. Оставшись за столом наедине с этой слишком красивой особой, я попросил ее рассказать мне свою историю.
— Моя история очень короткая. Я родилась в Лионе. Мои мать и отец отвезли меня с собой в Лозанну, как я узнала от них самих, потому что сама этого не помню. Я знаю, что мне было четырнадцать лет, когда мой отец, бывший кучером у м-м д'Эрманс, умер. Эта дама взяла меня к себе, и через три или четыре года я поступила в услужение к миледи Монтегю в качестве горничной, и ее старый лакей Дюбуа на мне женился. Три года спустя я осталась вдовой в Виндзоре, где он умер. Воздух Англии вызвал у меня изнурение, я попросила отпуска у моей благородной хозяйки, которая мне его предоставила, оплатив мое путешествие и сделав значительные подарки. Я вернулась в Лозанну к моей матери, где поступила на службу к английской даме, которая меня очень любила и привезла бы меня с собой в Италию, если бы у нее не возникли подозрения относительно молодого герцога де Росбюри, который показался ей влюбленным в меня. Она его любила и заподозрила во мне соперницу. Она ошибалась. Она засыпала меня подарками и отправила к моей матери, где я два года занималась рукоделием. Г-н Лебель, метрдотель посла, спросил меня четыре дня назад, пойду ли я в услужение к итальянскому сеньору в качестве горничной, и сказал мне условия. Я согласилась, имея всегда желание увидеть Италию; это желание явилось причиной моего легкомыслия, я согласилась, и вот, я здесь.
— О каком легкомыслии вы говорите?
— О приезде моем сюда, не узнав предварительно о вас.
— Вы бы не приехали, если бы узнали обо мне заранее?
— Нет, разумеется, потому что здесь у меня не будет таких условий, как у других женщин. Вам не кажется, что вы не можете иметь горничную вроде меня, чтобы при этом не говорили, что вы держите меня для других целей?
— Я ожидал этого, потому что вы очень красивы, а я не выгляжу как осьминог, но я не обращаю на это внимания.
— Я бы тоже не обращала на это внимания, если бы мое состояние позволяло мне пренебрегать этими предрассудками.
— Иными словами, моя красавица, вы настроены вернуться в Лозанну.
— Не теперь, так как это доставит вам проблемы. Смогут подумать, что вы мне не понравились из-за слишком свободного поведения, и вы, быть может, составите обо мне ошибочное суждение.
— Что я подумаю? Прошу вас.
— Вы решите, что я хочу вас к этому расположить.
— Такое могло бы быть, так как ваш резкий и необъяснимый отъезд меня живо заденет. Но, тем не менее, я на вас сердит. При таком образе мыслей вы не можете ни добровольно остаться у меня, ни уехать. Но вам, однако, надо принять решение.
— Я его приняла. Я остаюсь, и я почто уверена, что не пожалею об этом.
— Ваше решение мне нравится; но есть одна трудность.
— Не будете ли вы добры мне ее объяснить?
— Я должен, дорогая Дюбуа. Не должно быть никакой печали и никаких щепетильностей.
— Я его приняла. Я остаюсь, и я почто уверена, что не пожалею об этом.
— Ваше решение мне нравится; но есть одна трудность.
— Не будете ли вы добры мне ее объяснить?
— Я должен, дорогая Дюбуа. Не должно быть никакой печали и никаких щепетильностей.
— Вы никогда не найдете меня печальной; но пожалуйста, давайте объяснимся насчет слова щепетильность. По поводу чего вы ожидаете щепетильности?
— Мне это нравится. Слово щепетильность в обычном смысле означает суеверное негодование по поводу действий, которые предполагаются порочными, хотя на самом деле могут быть вполне невинны.
— Если действия вызывают во мне сомнение, я не склонна судить о них слишком сурово.
— Вы, полагаю, много читали.
— Я только и делаю, что читаю, потому что без этого мне скучно.
— У вас есть книги?
— Много. Вы понимаете по-английски?
— Ни слова.
— Жаль, потому что они бы вам понравились.
— Я не люблю романы.
— Я тем более.
— Мне это нравится.
— Отчего же, скажите пожалуйста, у вас так поспешно возникают романтические суждения?
— Вот это я тоже люблю. Такая игривость мне нравится, и я очарован возможностью вас тоже насмешить.
— Извините, что я смеюсь, но…
— Никаких но. Смейтесь и над тем и над этим, и вы не найдете лучшего средства мной управлять. Я нахожу, что вы для меня очень удачное приобретение.
— Я должна снова засмеяться, так как только от вас зависит увеличить мой заработок.
Я поднялся из-за стола, очень удивленный этой молодой женщиной, у которой имелось все, чтобы стать моей слабостью. Она рассуждала, и в этом первом диалоге она разделала меня вчистую. Юная, красивая, держится с элегантностью и с умом, — я не мог представить, куда она меня заведет. Мне не терпелось поговорить с г-ном Лебелем, который предоставил мне такую вещь. Собрав приборы и отнеся их в свою комнату, она явилась спросить, ставлю ли я папильотки под ночной колпак. Этим занимался Ледюк, но я с удовольствием отдал ей предпочтение. Она справилась с этим очень хорошо.
— Я предвижу, — сказал я ей, — что вы будете мне служить как миледи Монтегю.
— Не сразу. Но поскольку вы не любите огорчаться, я должна просить вас о милости.
— Просите, дорогая.
— Я не хотела бы служить вам в ванной.
— Как бы я мог об этом даже подумать! Это было бы слишком скандально. Это дело Ледюка.
— Прошу вас меня извинить, но я вынуждена попросить вас еще об одной милости.
— Говорите мне свободно все, чего вы хотите.
— Могу ли я поместить спать в моей комнате одну из дочерей консьержа?
— Клянусь вам, что если бы я задумался об этом хоть на минуту, я бы сказал вам об этом. Она в вашей комнате?
— Нет.
— Пойдите, позовите ее.
— Я сделаю это завтра, так как если пойду за ней сейчас, могут заинтересоваться причинами. Я благодарю вас.
— Дорогой друг, вы разумны. Будьте уверены, что я никогда не стану мешать вам оставаться такой.
Она помогла мне раздеться, и должна была бы найти меня очень благопристойным, но, задумавшись о своем поведении перед сном, я увидел, что оно не проистекало из моей добродетели. Мое сердце было занято М-м М…, и м-м Дюбуа этому помешала; я, быть может, обманывал себя таким образом, но не остановился на этой мысли.
Утром я позвонил Ледюку, который сказал, что уже не надеялся удостоиться этой чести. Я обозвал его дураком. Приняв холодную ванну, я снова лег, заказав ему две чашки шоколаду. Моя бонна пришла в элегантном дезабилье, смеющаяся.
— Вы веселы, моя прекрасная служанка.
— Весела, так как очень рада быть с вами, я хорошо спала, я погуляла, и в моей комнате есть девушка, очень милая, которая спит со мной.
— Пригласите ее войти.
Я рассмеялся, увидев дурнушку весьма дикого вида. Я сказал ей, что она будет пить со мной каждое утро шоколад, и она радостно сказала, что очень его любит. После обеда явился г-н де Шавиньи, провел со мной три часа и остался очень доволен моим домом, но весьма удивлен горничной, которой снабдил меня Лебель. Тот ему об этом ничего не говорил. Он нашел, что это настоящее средство, чтобы излечить меня от любви, которую внушила мне м-м М… Я заверил его, что он ошибается. Он сказал при этом все, что можно сказать самого пристойного.
Не позднее, чем на следующий день, как раз в момент, когда я садился за стол со своей бонной, ко мне во двор въехала коляска, и я вижу м-м Ф., которая из нее выходит. Я был удивлен и недоволен, но не мог отправить ее обратно.
— Я не ожидал, мадам, чести, которую вы мне оказываете.
— Я приехала просить вас об одном удовольствии, после того, как мы пообедаем.
— Входите же, потому что суп уже на столе. Я представляю вам м-м Дюбуа.
— М-м Ф., говорю я той, будет обедать с нами.
Моя бонна отдает честь столу, играя роль хозяйки, как ангел, и м-м Ф., несмотря на свое чванство, не подает ни малейшего вида недовольства. Я не сказал и двадцати слов за все время обеда, не уделяя этой полоумной никакого внимания, обеспокоенный впрочем, какого рода удовольствия она от меня ждет.
Когда Дюбуа нас покинула, она сказала мне без уверток, что прибыла просить меня выделить ей две комнаты на три-четыре недели. Очень удивленный ее наглостью, я отвечаю, что не могу доставить ей это удовольствие.
— Вы мне его доставите, потому что весь город знает, что я приехала просить вас о нем.
— Я нуждаюсь в одиночестве и в полной свободе; любая компания меня раздражает.
— Я вас не буду раздражать, и лишь от вас зависит, чтобы никто не узнал, что я у вас. Я не сочту дурным, если вы не будете даже справляться о моем здоровье, так же, как я о вашем, даже когда вы заболеете. Я попрошу готовить мне еду мою служанку на маленькой кухне и не пойду гулять в ваш сад, когда буду знать, что вы там. Помещение, которое я у вас прошу, это две задние комнаты на первом этаже, куда я могу входить и выходить по маленькой лестнице, никого не видя и оставаясь невидимой. Скажите теперь, чисто из вежливости, можете ли вы отказать мне в этом удовольствии.
— Если вы знакомы просто с правилами вежливости, вы их не нарушите, и вы не станете проявлять упорство, выслушав, что я вам отказываю.
Она мне не отвечает, и я прохаживаюсь по комнате, вдоль и поперек, как одержимый. Я думаю о том, чтобы выставить ее за дверь. Мне кажется, что я имею право счесть ее сумасшедшей, затем я размышляю о том, что у нее должны быть родственники, и что она сама, если с ней обойтись без церемоний, станет моим врагом и прибегнет, возможно, к какой-то ужасной мести. Я думаю, наконец, что М-м М… поплатится за любое насильственное решение, которое я предприму, чтобы избавиться от этой гадюки.
— Ну что ж, мадам, — говорю я, у вас будут апартаменты, и через час после того, как вы туда войдете, я возвращаюсь в Золотурн.
— Я согласна на апартаменты, и я туда вселюсь послезавтра, и я не думаю, что вы сделаете глупость вернуться после этого в Золотурн. Вы заставите смеяться весь город.
Сказав это, она встала и вышла. Я предоставил ей идти, не пошевельнувшись; но секунду спустя раскаялся, что отступил, потому что ее демарш и ее наглость были невиданны и беспрецедентны. Я почувствовал себя дураком, трусом и скотиной. Я не должен был принимать дело всерьез, но посмеяться, высмеять ее, сказать ей ясно, что она сошла с ума, и заставить уйти, призвав в качестве свидетелей всю семью консьержа и моих слуг. Когда я рассказал о случившемся Дюбуа, я видел, что она удивлена. Она сказала, что поступок такого рода невероятен, и что мое намерение прибегнуть к подобному насилию допустимо, лишь если у меня есть серьезные мотивы, способные меня оправдать.
Видя, что она рассуждает правильно, и не желая ни о чем ее информировать, я принял решение больше ничего ей не говорить. Я пошел прогуляться до часа ужина и оставался с ней за столом до полуночи, находя ее все более милой, полной ума и очень забавной во всех историйках, что она мне рассказывала, и которые ее занимали. У нее был очень свободный ум, но она считала, что, не придерживаясь максим, которые считаются свойственными уму и порядочности, она будет несчастна. Она была, таким образом, мудра скорее в силу своей системы, чем добродетели; но если бы она не имела добродетельных представлений, она не смогла бы придерживаться своей системы.
Я счел свое приключение с Ф. настолько экстраординарным, что не смог запретить себе пойти назавтра с утра попотчевать этой историей г-на де Шавиньи. Я сказал своей бонне, что она может обедать, не дожидаясь меня, если я не вернусь к обычному часу.
Посол уже знал, что Ф. приходила ко мне, но разразился смехом, когда я рассказал, каким образом она меня победила.
— Ваше превосходительство находит это смешным; я — нет.
— Я это вижу, но поверьте мне, что вы должны над этим тоже посмеяться. Отнеситесь ко всему этому, как если бы вы не знали, кто к вам явился, и она будет наказана. Скажут, что она влюблена в вас, и что вы ее отвергаете. Я советую пойти рассказать всю эту историю М. и остаться с ним обедать без всяких околичностей. Я говорил о вашей прекрасной горничной с Лебелем. Он не слышал о ней ничего порочащего. Она приехала из Лозанны час спустя после того, как я поручил ему найти для вас приличную горничную, он это вспомнил, предложил Дюбуа, и все было сделано. Это находка для вас, потому что когда вы влюбитесь, она не заставит вас томиться.