— Я вынесу все, — говорит она мне, — понемногу за раз, под моими юбками.
Баллетти говорит, что его жена ей поможет, и на этом мы останавливаемся.
Я говорю Бинетти, что буду у него в воскресенье в полночь, когда не должен буду убивать охрану, что стоит у дверей моей комнаты все время, кроме ночи. Охрана меня запирает, уходит спать и возвращается утром. Баллетти говорит о своем верном слуге, которого он направит на большую дорогу, где тот подождет меня с почтовой каретой. Ла Тоскани добавляет, что можно погрузить на эту карету весь мой багаж в других чемоданах. Она приступает к делу, спрятав две моих вещи под юбками. Три женщины так мне хорошо послужили в следующие дни, что в субботу в полночь мои чемоданы опустели, как и шкатулка, из которой я положил в карманы все, что было ценного.
Днем в воскресенье ла Тоскани принесла мне ключи от двух чемоданов, куда положила все мои пожитки, и Баллетти пришел заверить меня, что почтовая карета будет ждать на большой дороге, охраняемая его слугой. Уверившись, что все в порядке, я предпринял следующее, чтобы выйти из гостиницы.
Солдат, что прогуливался у дверей моей комнаты, обычно уходил, увидев меня лежащим в постели. Он желал мне доброй ночи, запирал меня и, положив ключ в карман, уходил. Он возвращался утром, но не открывал дверь, пока я не позову. Тогда входил мой слуга.
Солдат стражи обычно ужинал за маленьким столом, на который выносилось то, что я выделял ему со своего собственного стола. Вот какую инструкцию я выдал своему испанцу:
— После ужина, — сказал я ему, — вместо того, чтобы идти спать, я буду готов выйти из моей комнаты, и выйду оттуда, когда не увижу больше света снаружи. Выйдя, я спущусь по лестнице и беспрепятственно выйду из гостиницы. Я направлюсь прямо к Бинетти и через его дом выйду из города; я буду тебя ждать в Фюрстемберге. Никто не сможет помешать тебе уехать завтра или послезавтра. Ты, однако, должен, как только ты увидишь меня готовым в моей комнате, загасить свечу на столе, за которым ужинает часовой; ты легко ее погасишь, снимая нагар. Ты возьмешь ее, чтобы снова зажечь в моей комнате, и я воспользуюсь этим моментом темноты, чтобы выйти. Когда ты снова зажжешь свечу, ты вернешься к солдату, чтобы помочь ему прикончить бутылку. Когда ты ему скажешь, что я лег, он придет пожелать мне спокойной ночи, как это делает всегда, затем он меня запрет и уйдет вместе с тобой. Он ничего не поймет, когда зайдет сказать мне свое пожелание и увидит меня лежащим. Чтобы обмануть солдата, я помещу на подушке болванку для парика, прикрытую ночным колпаком, и взобью одеяло так, что легко будет ошибиться.
Все сошло вполне благополучно, как я услышал от самого Ледюка, три дня спустя, со всеми подробностями.
Пока Ледюк пил с часовым, я приготовился, с манто, накинутым на плечи, с охотничьим ножом на поясе, так как у меня больше не было моей шпаги, и двумя пистолетами в кармане.
Как только темнота снаружи заверила меня, что свеча погасла, я вышел из комнаты, спустился по лестнице и вышел из дверей гостиницы, никого не встретив. Оставалось четверть часа до полуночи. Я быстрыми шагами направился к дому Бинетти; при свете луны я увидел дома его жену, ожидающую меня в окне. Она открывает дверь, я поднимаюсь вместе с ней, и, не теряя ни минуты, она ведет меня к окну, через которое я должен выйти; жена Биллетти уже там, чтобы помочь мне спуститься вниз, и ее муж уже внизу, в грязи по колено, чтобы подать мне руку. Я начинаю с того, что бросаю ему свое манто.
Две очаровательные женщины опутывают меня веревкой, под мышки, поперек груди, и, держа ее за два конца, опускают меня, мало-помалу, очень осторожно и очень удобно, вопреки всей опасности. Никогда еще беглеца так хорошо не обслуживали. Баллетти, принимая меня, передает мне мое манто, затем говорит следовать за ним.
Не обращая внимания на грязь, в которой мы бредем по колена, и пролезая собачьими дырами там, где мы натыкаемся на живые изгороди, и лестницами, сделанными, чтобы помешать проникать зверям, мы доходим до большой дороги, очень усталые, несмотря на то, что расстояние не превышает трехсот-четырехсот шагов. Столько же мы проходим, чтобы добраться до коляски, стоящей закрытой, в ожидании меня, у отдельно стоящего кабака. Лакей Баллетти сидит в ней. Он выходит, говоря нам, что почтальон зашел только что в кабак и выйдет, выпив кружку пива. Я сажусь на его место и, хорошо его отблагодарив, говорю его хозяину уходить вместе с ним и предоставить мне дальнейшее.
Это было 2 апреля 1760 года, день моего рождения, отмеченный во всю мою жизнь многими происшествиями.
Почтальон две минуты спустя выходит из кабака, спрашивая, долго ли еще ждать, полагая, что говорит с тем же человеком, с которым он выехал из Канстата. Я оставляю его в его заблуждении и говорю ехать в Тюбинген, не останавливаясь для смены лошадей в Вальдембюке, он подчиняется; однако мне становится смешно при виде его лица, когда он рассмотрел меня в Тюбингене. Слуга Баллетти был очень молод и очень маленького роста; когда почтальон говорит мне, что я не тот, с кем он выехал, я отвечаю, что очевидно он был пьян, и, успокоенный двумя флоринами, которые я ему дал на чай, он ничего не ответил. Я выехал дальше и остановился лишь в Фюрстемберге, где был уже спокоен.
Хорошо поужинав и еще лучше поспав, я написал каждому из трех офицеров одно и то же письмо. Я вызвал на дуэль всех троих, сказав ясно и четко, что если они не придут, я буду называть их в дальнейшем не иначе как J… F…[11]. Я обещал им ждать их три дня, начиная со дня написания письма, надеясь их убить всех троих и стать после этого знаменитым по всей Европе. Я написал также ла Тоскани, Баллетти и ла Бинетти, порекомендовав им моего слугу.
Офицеры не пришли, но в эти три дня дочери хозяина гостиницы помогли мне провести время со всем возможным удовольствием.
На четвертый день, в полдень, я увидел прибывшего Ледюка с чемоданом, привязанным к седлу. Первое, что он мне сказал, было, что я должен ехать в Швейцарию, так как весь город Штутгарт знает, что я здесь, и что я должен опасаться, потому что три офицера из мести легко могут организовать мое убийство. После того, как я сказал ему, что не нуждаюсь в его советах, он поведал мне о том, что произошло после моего бегства.
— После вашего ухода, — сказал он, — я отправился спать. На другой день в восемь часов часовой пришел и стал прогуливаться перед вашей дверью, и в десять пришли три офицера. Когда я сказал им, что вы еще спите, они ушли, сказав мне, чтобы я их позвал из кафе, когда ваша комната откроется, но, не видя меня, они пришли снова в полдень и приказали солдату караула открыть вашу дверь. Я насладился прелестной сценой.
Они решили, что вы спите, пожелали вам доброго утра, приблизились к вашей кровати, потрясли вас, колпак сполз, болванка для парика упала и, увидев их потрясенными, я не смог удержаться и прыснул.
— Ты смеешься, мерзавец? Ты скажешь нам, где твой хозяин.
На эти слова, сопровождаемые ударом трости, я ответил с проклятием, что они могут допросить только часового. Часовой сказал, что вы могли уйти только через окно, но они вызвали капрала и приказали взять невинного солдата под арест. На этот шум поднялся хозяин, открыл чемоданы и, увидев их пустыми, заявил, что ваша почтовая коляска послужит ему платой, и оставил без внимания, когда офицер сказал, что вы ее ему продали.
Пришел другой офицер и, услышав о происшедшем, решил, что вы не могли уйти иначе, чем через окно, и поэтому приказал, чтобы солдата освободили; но произошла, на мой взгляд, самая черная из несправедливостей. Поскольку я продолжал говорить, что не знаю, куда вы могли уйти, и потому что я не мог удержаться от смеха, решили меня отправить в тюрьму. Мне сказали, что я там пробуду, пока не скажу, где вы, или, по крайней мере, где ваши вещи.
На следующий день пришел один из офицеров и сказал, что меня приговорят к галерам, если я буду продолжать отказываться. Я ответил ему, что даю слово испанца, что ничего не знаю, но даже если бы знал, я ни за что не сказал бы ему, потому что, по чести, я не могу стать шпионом против моего хозяина. Палач, по приказу этого месье, выдал мне плетей и после этой церемонии меня отпустили. Я пошел спать в гостиницу, и на другой день весь Штутгарт узнал, что вы здесь и что вы прислали отсюда офицерам вызов на дуэль. Это глупость, говорят все, потому что они так не поступят, но м-м Бинетти мне велела вам передать, что вы должны отсюда уехать, потому что они могут послать вас убить. Хозяин продал вашу почтовую коляску и ваши чемоданы венскому посланнику, который помог вам, как говорят, выйти через окно помещения, которое он сдает Бинетти. Я сел в почтовую карету, так что никто мне не мешал, и вот я здесь.
Три часа спустя после его прибытия я сел в почтовую карету до Шафхаузена, и оттуда направился в Цюрих, наняв лошадей, потому что в Швейцарии нет почты. Там я очень хорошо поселился в «Шпаге».
Сидя в одиночестве после ужина, в одном из богатейших городов Швейцарии, где я очутился, как будто упав с неба, потому что у меня не было ни малейшего намерения туда попасть, я предался размышлениям о моем теперешнем положении и моей прошедшей жизни. Я обратился в моей памяти к моим несчастьям и удачам и обдумал свое поведение. Я понял, что сам привлек к себе все беды, которые со мной случились, и злоупотребил милостями, что предоставила мне Фортуна. Пораженный несчастьем, в которое я только что впрыгнул двумя ногами, я содрогался, я решал перестать быть игрушкой Фортуны, вырваться из ее рук. Располагая сотней тысяч экю, я решил создать себе стабильное положение, исключив всякие случайности. Совершенный мир есть самое большое благо.
Охваченный этой мыслью, я лег спать, и самые приятные сновидения посетили меня в моем уединении, в изобилии и спокойствии. Мне снилось, что я живу в прекрасной сельской местности, что я там хозяин, наслаждаюсь свободой, которую напрасно ищут в обществе. Я спал, но во сне убеждал себя, что не сплю. Неожиданное пробуждение на рассвете дало мне ясность; я подосадовал на себя и решил осуществить свой сон, я поднялся, оделся и вышел, даже не попытавшись понять, куда я иду.
Час спустя, выйдя из города, я оказался среди гор; Я решил бы, что заблудился, если бы не колеи, которые убедили, что эта дорога должна вывести меня в какие-то обитаемые места. Я встречал каждые четверть часа каких-то крестьян, но доставил себе удовольствие не спрашивать их ни о чем. Пройдя неторопливым шагом часов шесть, я очутился вдруг на большой равнине между четырех гор. Я заметил слева от себя, в прекрасной перспективе, большую церковь, примыкающую к большому зданию правильной архитектуры, которая влекла к себе проходящих мимо. Подойдя, я увидел, что это должен быть монастырь, и обрадовался про себя, поняв, что я нахожусь в католическом кантоне.
Я вошел в церковь; я увидел внутри прекрасную отделку алтарей из мрамора и орнаментов и, прослушав последнюю мессу, зашел в ризницу, где увидел монахов-бенедиктинцев. Один из них, которого, по кресту, что он носил на груди, я принял за аббата, спросил, не хочу ли я осмотреть все, что есть замечательного в алтаре, не сходя с балюстрады; я ответил, что он окажет мне честь и удовольствие, и он пошел сам, в сопровождении двух других, показывая мне богатую отделку помещения, ризы, покрытые крупным жемчугом, и вазы для святых даров, украшенные алмазами и другими каменьями.
Очень плохо понимая по-немецки и, тем более, швейцарский жаргон, который таков же по отношению к немецкому, как генуэзский — к итальянскому, я спросил у аббата на латыни, давно ли сооружена церковь, и он рассказал мне подробно ее историю, закончив, что это единственная церковь, которая была освящена непосредственно И.-Хр. Видя мое изумление и желая доказать, что он говорит мне только чистую и совершенную правду, он отвел меня в церковь и показал на поверхности мраморной плиты пять вдавленных следов, которые оставили пять пальцев И.-Хр., когда он лично освящал эту церковь. Он оставил эти знаки, чтобы нехристи не могли сомневаться в чуде, и чтобы избавить настоятеля от заботы приглашать епископа этой епархии для освящения этой церкви. Тот же настоятель узрел эту истину в чудесном сновидении, которое ему указало ясно и недвусмысленно, чтобы он больше об этом не думал, так как эта церковь divinitiis consecrata[12] и что это так же верно, как ясно видны в таком-то месте церкви пять вдавленных пальцев. Настоятель туда пошел, увидел их и возблагодарил господа.
Глава IV
Я принимаю решение стать монахом. Я исповедуюсь. Отсрочка на пятнадцать дней. Капуцин Джустиниани — вероотступник. Я меняю намерение; что меня к этому приводит. Выходка в гостинице. Обед с аббатом.
Этот аббат, очарованный покорным вниманием, с которым я выслушивал его россказни, спросил меня, где я здесь поселился, и я ответил, что нигде, поскольку, придя из Цюриха пешком, я сразу вошел в церковь. Тогда он сложил руки и воздел их кверху, глядя в небо и как бы благодаря бога за то, что он тронул мое сердце и направил меня в паломничество, чтобы принести сюда мои прегрешения, потому что, говоря по правде, я всегда имел вид великого грешника. Он сказал мне, что, поскольку уже полдень, я окажу ему честь, пойдя с ним отведать супу, и я согласился. Я еще не знал, где нахожусь, и не хотел у него спрашивать, с радостью оставляя его во мнении, что пришел туда специально в паломничество, чтобы замолить мои грехи. Дорогой он сказал мне, что монахи постятся, но я могу есть скоромное вместе с ним, потому что он получил бреве от папы Бенуа XIV, который позволил ему есть скоромное всякий день вместе с тремя сотрапезниками. Я ответил, что охотно поучаствую в его привилегии. Войдя в свои апартаменты, он показал мне бреве в рамке, под стеклом, висящее над ковриком, напротив стола, выставленное на обозрение любопытным и сомневающимся. На столе было только два прибора, и слуга в ливрее быстро принес третий. Аббат предложил мне этот третий прибор, сказав, что второй — для его канцлера.
— Мне нужна, — сказал он с скромным видом, — канцелярия, так как, в качестве аббата Нотр-Дам де Эйнсидель, я являюсь также князем Святого римского государства.
Я вздохнул с облегчением. Я, наконец узнал, где я нахожусь, и был обрадован, так как читал и слышал разговоры о монастыре Нотр-Дам от монахов-отшельников. Это было Лоретто этой страны гор. За столом князь-аббат счел возможным расспросить меня, из какой я страны, женат ли, и если я собираюсь объездить Швейцарию, он снабдит меня рекомендательными письмами повсюду, где я хочу побывать. Я ответил, что я венецианец, неженат, и что с удовольствием приму от него письма, которые он окажет мне честь дать, после того, как я расскажу ему, кто я такой, в ходе доверительной беседы, которой, я надеюсь, он меня удостоит.
Вот каким образом я решился исповедаться ему, до того момента не испытывая к этому никакого желания. Это было мое внезапное желание. Мне казалось, что я делаю только то, чего хочет Бог, потому что я следовал идее, заранее не обдуманной, упавшей с неба. Итак, я изъявил ему достаточно ясно, что он должен стать моим исповедником, на что он повел со мной рассуждения, полные елея, которые меня не утомили, поскольку сопровождались весьма тонким обедом, с блюдами из бекасов и куликов.
— Откуда, мой преподобный отец, такая дичь в этот сезон?
— Это секрет, месье, который я вам с удовольствием открою. Я храню эту дичь до шести месяцев без доступа воздуха, так что она не портится.
Этот князь церкви был перворазрядный лакомка и гурман, сохранявший при этом строгий вид. Его рейнское вино было превосходным. Принесли озерную форель, и он заметил мне с улыбкой, на цицероновой латыни, что было бы проявлением гордыни отказаться от нее лишь потому, что это рыба, тонко подчеркнув этот софизм. Он внимательно меня разглядывал и, изучив мои повадки, мог больше не опасаться, что я попрошу у него денег, что, как я увидел, его успокоило. После обеда он послал со мной канцлера, и тот провел меня по всему монастырю и, наконец, в библиотеку, где я увидел портрет кёльнского Выборщика в епископском облачении. Я сказал, что он похож, но что художник сделал его несколько менее красивым, и показал его портрет в прекрасной табакерке, которую во время обеда еще не доставал из кармана. Он весело отметил каприз Его Электорального высочества, чтобы художник изобразил его Великим Магистром, и полюбовался красотой табакерки, и им все больше и больше овладевала идея относительно моей особы. Но библиотека вызвала бы у меня восторженные восклицания, если бы я был один. Книги были только in-folio. Самые новые были старше, чем в век, и все эти толстые книги трактовали только вопросы религии. Библии, комментаторы, святые отцы. Несколько легистов на немецком, анналы и большой словарь Хоффмана.
— Но ваши монахи. — спросил я, — имеют ли у себя в комнатах книги по физике, истории, о путешествиях?
— Нет, — сказал он, — они хорошие люди, которые не думают ни о чем другом, кроме как исполнять свой долг и жить в мире.
В этот момент во мне родилось желание сделаться монахом, но я ничего ему не сказал. Я попросил лишь отвести меня в свой кабинет, где я принесу ему полную исповедь во всех моих прегрешениях, чтобы получить завтра отпущение грехов и принять от него святое причастие, и он отвел меня в маленький флигель, где даже не предложил мне стать на колени. Он усадил меня напротив себя и по меньшей мере в течение трех часов я рассказывал ему о своих скандальных похождениях, но без красочности, так как мне нужно было придерживаться стиля покаяния, хотя когда я повторял в уме свои проделки, я не мог их порицать. Несмотря на это, он не усомнился, по крайней мере, в моем исправлении; он сказал, что раскаяние придет, когда с помощью правильного поведения я снова обрету благодать, потому что, по его мнению, и еще более по моему, без благодати невозможно почувствовать раскаяние. Произнеся слова, которые способны очистить от греха весь людской род, он посоветовал мне удалиться в комнату, которую он мне дает, провести остаток дня в молитвах и рано лечь спать, откушав супу, если я намерен ужинать. Он сказал мне, что назавтра, на первой мессе, я причащусь, и мы расстались.