- Мясо - язык проглотишь! - нахваливал и впрямь отменное блюдо Иван. Довольная Сильвия скоромно улыбалась. По его настоянию пили водку, он прихватил из Нью-Йорка бутылку "Московской", которую купил в посольской лавке. Откуда-то со стороны водопада подошли лось с лосихой. Стали шагах в пяти от немало удивленных такой смелостью сохатого и его подруги людей. Огромными блестящими глазами доверчиво смотрели на едва красневшие угли, сидевших подле них двуногих.
- Прелесть какая! - Сильвия встала, протянула лосихе кусок булки. Та понюхала его, издала негромкий, глухой звук, но есть не стала.
- Ты дай ему, у них же патриархат! - засмеялся Иван.
- Ну да! - возмутилась Сильвия. Поколебалась с минуту и все же последовала совету Ивана. Сохатый подумал и с мягким царственным кивком принял угощение.
- Теперь и она возьмет.
- Надо же! - изумилась Сильвия. - Ты прав. Не всегда, не всегда! запротестовала она, видя, что Иван выбросил вперед развернутые ладони и склонил голову, как бы говоря этим: "Именно!" - Часто - да, но не всегда.
Лоси с явным удовольствием полакомились шоколадными вафлями. В знак благодарности лосиха дала себя потрепать по шее. Привязанные к ближним деревьям за повода лошади, щедро накормленные перед барбекью, тем не менее с немым неодобрением косили глазами на беспардонное попрошайничество лесных пришельцев.
По возвращении в поселок у Сильвии испортилось настроение. В последние месяца два это происходило с ней довольно часто. Приняв душ, она облачилась в шаровары и свитер из мягкой шерсти, уселась перед горящим камином и широко раскрытыми глазами стала наблюдать за танцующими языками пламени. Все попытки Ивана как-то растормошить ее, просто разговорить наталкивались на безучастное молчание. Он налил в коньячные рюмки ее любимый "Реми Мартин". Но она к нему даже не притронулась. Наконец, свернулась калачиком в кресле и задремала. Иван бережно взял ее на руки, перенес на кровать. Сел за письменный столик, достал отчет о педагогической конференции в штате Алабама и о коллоквиуме в университете Беркли о работе с особо одаренными детьми. Но ему не работалось. Сильвия жалобно постанывала во сне, взбрасывала руки, временами учащенно дышала. Он подходил к ней, успокаивая, гладил голову. Под утро, когда уже забрезжил робкий рассвет, она очнулась ото сна, потянулась, улыбнулась совсем детской улыбкой. Протянула к нему руки: "Ванечка, как хорошо, что ты здесь. А то я тебя совсем было потеряла - во сне. Обними меня, любимый. Крепче, еще. Вот так! Как хорошо, что это был всего лишь сон!..."
Четырнадцатое июля, день взятия Бастилии, французская диаспора Нью-Йорка (совсем небольшая по сравнению с ирландской, итальянской или еврейской) отмечала широко и шумно. С утра в различных аудиториях проходили встречи по профессиям - от булочников и поваров до промышленников и профессоров. Симпозиумы или научные конференции проводились по двум обязательным темам: "Жанна Д'Арк - величайшая француженка" и "Наполеон Бонапарт - величайший француз". Вечером на берегу Гудзона и в Гринвич-Вилледже устраивался отменный фейерверк. Все французские ресторанчики, как правило небольшие - на двадцать пять-тридцать человек, резервировались заранее и в этот вечер в них слышалась лишь французская речь. Сильвия заказала в ближайшем от нее "Mon Ami" несколько столиков и пригласила всех преподавателей школы. Улитки, лягушачьи лапки, артишоки, буйволиный язык в винном соусе - все это для ярославских и воронежских мужиков и тамбовских и рязанских баб было в диковинку. Даже для завуча. Даже для директора. Пиршество было в разгаре, когда к центральному русскому столику, за которым разместились Валентина, Иван, Женя и Сильвия, подошел высокий, сухой старик. В петлице темного пиджака мерцал орден Почетного Легиона.
- Генерал Этьен де ла Круа, - представила его Сильвия. - Герой Вердена.
Иван встал, обменялся с генералом рукопожатиями.
- Мы сердечно вам благодарны, господин директор, - заговорил по-английски с обычным французским акцентом генерал, - за то, что вы приютили нашу девочку, - он обласкал Сильвию отеческим взглядом. - Мы вместе с ее отцом воевали против бошей и в Эльзасе и на юге. И нашу делегацию в Версаль вместе сопровождали. Старинный род. Знаю: дворянство у вас нынче не в чести. Но и вам будет небезынтересно узнать, что было написано на их гербе. А написано было вот что: "Честь и правда превыше жизни". Желаю всем вам, друзья, гаргантюанского аппетита!
Сказав это, генерал чокнулся бокалом с Иваном и через плечо в полголоса бросил Сильвии: "Пардон, но вряд ли они знакомы с нашим Рабле". И он уже было двинулся дальше к другим столикам, но Иван шестом его остановил. Постучал ножом по бокалу, сказал, перекрывая застольный гам:
- Кто из вас читал "Гаргантюа и Пантагрюэль", поднимите руки?
Тотчас руки всех, сидевших за русскими столиками, взметнулись вверх. Сильвия скороговоркой сообщила генералу о содержании опроса. Тот, смущенно улыбаясь, прижал правую руку к груди.
- Я иногда нет-нет, да и перечитаю те страницы, на которых великий сатирик живописует методы образования, - заметил Иван. - И зная наперед, что будет далее, все равно не могу сдержать улыбки. Особенно поражает языковая изобретательность автора. А какой он изумительный рассказчик!
- И шутку, порой острую и злую, мастерски вплетает в идею! - заметила Валентина.
- В нашей литературе такого романа, пожалуй, нет, - вздохнул Женя.
- Зато ни в какой другой литературе нет такого романа, как "Война и мир", - обиженно воскликнула Валентина. - Или "Униженные и оскорбленные".
- Разные вещи, - словно извиняясь, не сдавался Женя.
- Есть пьесы, - примиряюще сказал Иван. - Например, "Недоросль" Фонвизина. Есть "Очерки бурсы" Помяловского. Мировая культура тем и прекрасна, что взаимообогащает народы. И чем лучшие творения ее более национальны, тем выше уровень эмоционального воздействия и весомее вклад в интеллектуальную сокровищницу человечества.
- Пушкин предельно национален, - запальчиво возразил Женя. - И гений! Вряд ли кто решится это оспаривать. Однако, допустим, Байрона знает весь мир, а Пушкина - только Россия. Ну, еще два-три славянских государства.
- Это по существу неверно, - вмешался в разговор Джексон. - То есть, здесь смешивается несколько проблем. И одна из важнейших - качественный перевод. Пушкина знают и в Англии, и во Франции, и в Испании, и в Германии. Да, не так, как Байрона. Смею утверждать - он более национален, чем британец. И сложнее для перевода. Уверен, покорение планеты Пушкиным - лишь вопрос времени.
- Как и рождение гениальных переводчиков, - улыбнулся Иван.
- Кстати, в Америке по-настоящему популярным Александр Сергеевич вряд ли будет даже через сто лет, - Женя оглядел своих коллег хмурым взглядом. Негритянская родословная не позволит.
- Друзья, - Иван жестом предложил всем налить бокалы вина (вином праздничного дня в ресторане "Mon Ami" было марочное бордо урожая двадцать пятого года), - по свидетельствам очевидцев, при штурме Бастилии было освобождено всего шесть заключенных.
- Семь, - упрямо вставил Женя.
Иван хмыкнул, продолжил:
- Тем более. А мы выпили пока только за пять. Генерал, Сильвия, их соплеменники, собравшиеся здесь, могут расценить это как неуважение французской революции. Да здравствует Третья Республика!
- Да здравствует Парижская Коммуна, - негромко сказал Женя и одним глотком осушил бокал. Поняв его тост, Сильвия одобрительно подмигнула: "Charmant!" - и пригубила "Реми Мартин".
Некоторое время спустя, в один из тех "сказочно-счастливых вечеров", которые неспешно протекали в интересных, познавательных для обоих беседах, перемежавшихся походами в кино и милыми домашними трапезами, Сильвия вновь завела разговор о Франсуа Рабле.
- Скажи откровенно, - спросила она, - тебя он интересовал только с точки зрения его педагогических воззрений?
- Понимаешь, читая Бюде, Лютера и Эразма Роттердамского, Мольера, Вольтера и Бальзака, Ожье, Франса и Роллана, я неизменно находил и заметное совпадение педагогических идей, обусловленных сходством мировоззренческих позиций, и существенное влияние романа Рабле на творчество живших после него писателей и философов. Во всяком случае из великих гуманистов он мне и близок по духу (в конце концов, его роман рассчитан на низы, плебейский по стилю, написанный языком гибким, сочным, грубоватым, опрокидывающим "рафинированный вкус"), и интересен профессионально по содержанию.
- Но в книге очень много латинизмов и эллинизмов!
- Дорогая, я не знаю французского...
- Не скромничай.
- Почти не знаю. Но, судя по переводам (их несколько), язык необыкновенно красочный и яркий, насыщенный восхитительными вульгаризмами и забавными провинциализмами.
- Особенно много их из его родной Турени. И лично меня, - Сильвия капризно скривила губки, - это раздражает. Равно как и безостановочные введения в повествование отрывков и цитат, особенно из древних авторов.
- Особенно много их из его родной Турени. И лично меня, - Сильвия капризно скривила губки, - это раздражает. Равно как и безостановочные введения в повествование отрывков и цитат, особенно из древних авторов.
- У меня они, напротив, вызывают чувство уважения к Рабле - завидную образованность сумел он получить в монастыре францисканцев.
- Которых он научился ненавидеть за их обскурантизм!
- Не спорю - он же от них ушел. Теперь по существу. Телемское аббатство...
- Так и знала, что ты заговоришь именно об этом! - торжествующе воскликнула Сильвия. - Так и знала!
- Телемское аббатство, - продолжал Иван прежним спокойным тоном, как если бы она не прерывала его вовсе, - светлая, идиллическая утопия, созданная могучим человеческим умом четыреста лет назад! После мрака средневековья наступает расцвет просвещения, наук, знаний. И Рабле, верящий в лучшее в человеке, рисует плод мудрого обучения и воспитания - общества гармонически развитых личностей.
- Постой, постой! - Сильвия взяла с полки увесистый том, стала его листать. - Вот в книге Второй Гаргантюа пишет сыну: "То время, когда я воспитывался, было благоприятно для наук менее нынешнего. То время было еще темнее, еще сильнo было злосчастное влияние варваров, готов, кои разрушили всю хорошую письменность. Но по доброте божьей, на моем веку свет и достоинство были возвращены наукам".
- Спасибо, родная, это именно то место. Какие чистые, какие всесторонне развитые индивидуумы эти члены Телемского аббатства! Ни убогих духом, ни обладателей тайных или явных пороков, ни злобных завистников и ущербных злопыхателей. Обитель изобилия, молодости, красоты. Науки и искусства - верховные кумиры. Не помню точно, но где-то там же описание этих счастливых людей.
- Вот оно, я нашла его: "Все они умеют читать, писать, петь, играть на музыкальных инструментах, говорить на пяти-шести языках и на каждом языке писать как стихами, так и обыкновенной речью".
- В такой обители я был бы счастлив жить, таких людей я мечтал бы воспитывать!
- Разве не такую утопию вы жаждете построить у себя?
- Да, ты права, - медленно, нетвёрдо ответил Иван и подумал: "Утопию такую построить можно. Как воспитать такого человека? Воспитать, обучить. Создать". - Давно хочу тебя спросить - наши мальчишки и девчонки здорово отличаются от своих французских сверстников?
- Ты имеешь в виду национальных различия?
- Любые, - Иван понял, что Сильвия выигрывает время для размышления. Ты преподаешь в нашей школе уже долгое время, наверняка у тебя возникали аналогии, сравнения, противопоставления.
- Противопоставлений никаких не возникало, - она улыбнулась ехидно, фыркнула. - У тебя ваш пресловутый классовый подход, у меня инстинктивно материнский. Дети везде дети. Если бы человечество застывало в своем развитии на двенадцати-четырнадцатилетнем возрасте, абсолютное большинство убийц, предателей и прочих негодяев и мерзавцев и, разумеется, преступлений и гнусных деяний никогда не появилось бы и не совершилось.
- Красивая идея! Только при чем тут "мой классовый подход"?
- Очень даже причем! Ты хочешь начистоту? Пожалуйста. Только потом не жалуйся своему "папе" Трояновскому! Коммунистическое доктринерство, которое вы стремитесь привить детям, пришло на смену религии.
- Нами взяты все десять заповедей.
- Ты хочешь сказать - вы взяли учение, но без Учителя?
- Ну, допустим.
- Ванечка, это же нонсенс! Вы насильно лишаете человека Веры, отнимаете у него надежду на будущее, величайшую из надежд.
- Ты уверена, что каждый, кто верит в Иисуса Христа, искренне убежден, что есть загробный мир? - Иван говорил вяло, без обычного огонька. Сам он никогда не был воинствующим атеистом. Более того, в глубине души он верил и в Святую Троицу, и в Непорочное Зачатие, и в Распятие и в Воскрешение. Тайно молился, помня молитвы с детства. Но открыться не смел ни Маше, ни Сильвии.
- Даже малейшая надежда на это - я убеждена! - удержала очень, очень многих и от малого и от великого греха.
- А разве не греховно все то, что зиждется на страхе?
- Да не на страхе, Ванечка, не на страхе. На Любви!
Подобные споры происходили между ними обычно вечерами, когда они были совсем одни. И Иван знал великолепный, лучший способ как нежно и пылко положить конец словесному поединку...
Предотъездная суматоха - сколько в ней радости и печали, заветных предвкушений и радужных ожиданий! Нескончаемой чередой идут отвальные приемы, вечера, вечеринки. Святое дело составить список подарков, надо никого не забыть, вспомнить вкусы и желания, прикинуть возможные расходы, представить реакции родных, знакомых, сослуживцев, соседей, начальства. Заботы эти, всегда приятные, перемежаются с заботами служебными, подготовкой отчета в Москве, введением в курс дела сменщика, который, как правило, приехал делать революцию, улучшать, совершенствовать, смело идти вперед и выше. На своем обожаемом "Обворожительном" Иван за последнюю неделю перед отъездом трижды слетал в Вашингтон, а в Нью-Йорке мотался и по Манхеттену, и по Бруклину, и по Квинсу. Побывал и в бедных еврейских лавчонках на Яшкин-стрит, где появление его роскошного "бьюика" неизменно вызывало взволнованное почтение и мгновенное повышение цен, и в величественно-торжественном универмаге "Macy" на Бродвее. В Амторге долго и внимательно знакомился он с таможенными правилами и списками личных вещей, разрешенных ко ввозу.
- У вас, конечно, дипломатический паспорт, - сказал Ивану уважительно один из экспертов. - Однако, у нашей таможни семь пятниц на неделе и вообще...
Он не договорил, что "вообще", но Иван его понял. Сокрушенно вздохнул, развел руками: "Сынишка так мечтал, что я привезу автомобиль. Но по нынешним порядкам, если я машину отправлю домой, то по родной столице будем в ней разъезжать буквально без штанов".
- Вашу машину можно хорошо здесь продать, - успокоил его амторговец.
- Нет, я ее Сергею, известинцу оставляю.
Тот понимающе кивнул.
Сергей устроил для друга прощальный ужин у себя дома в самый канун отъезда. Он хотел заказать отдельный кабинет в ресторане "Уолдорф Астория", но Иван запротестовал: "Ей Богу, Серега, устал я от всей этой кутерьмы. И потом, хочу в этот последний вечер побыть без чересчур веселой толпы жующих и хмелящихся".
И вот их было четверо - Сильвия, Элис, Сергей и Иван. Еда, обычная американская еда - салаты, стейки с картофельным пюре, кукурузой, цветной капустой, яблочный пирог - была доставлена из ресторана "Хулиган", который располагался на первом этаже дома Сергея и где его знали все - владелец, шеф-повар, официанты. Вишневого цвета посуда, вишневого цвета бокалы, вишневого цвета свечи.
- Красиво! - как-то ровно, безрадостно произнесла Сильвия при взгляде на стол.
- Серж с Украины, - заметила Элис, появляясь из кухни с бутылками вина, которые там открывал хозяин. - Как и Ваня. У них вишня самая любимая ягода.
- Во Франции ее тоже любят, - Сильвия сняла шубку из серебристой лисы, подошла к трюмо, стала приводить в порядок прическу. "Хороша! - ставя бутылки на стол, Элис исподволь разглядывала француженку. - Каждый раз ее вижу и каждый раз открываю новые грани Иванова алмаза. Вот, вот - профиль Жозефины! Бесподобно... Что же теперь с ней будет? Ведь она его, по-моему, любит. Серж говорит - однолюбка. Ну поедет в Россию как туристка, в лучшем случае, на месяц, а дальше? У Ивана жена, сын. - Элис вдруг беспокойно обернулась, нашла взглядом Сергея, тревожно улыбнулась. - На ее месте я бы... умерла".
Иван подошел к окну, прислонился лбом к стеклу.
- Well, ladies and gentlemen, что в переводе на советский русский будет - товарищи! Давайте дружно скажем - "нет"! - унынию и печали, Сергей сказал это голосом предельно веселым. Да, мы завтра проводим домой нашего дорогого друга Ивана. Но жизнь продолжается. И мы еще не раз и не два обнимем его в Москве, в Париже, в Нью-Йорке. - Говоря это, он разлил по бокалам только появившееся в продаже на Восточном побережье калифорнийское шардоне. - Семь футов тебе под килем, Иван, и счастливого попутного ветра! Сегодня он особенно нужен каждому из нас, кто возвращается в Москву.
Звон сдвинутых бокалов был настолько мелодичным, что Элис заметила: "Хрусталь поет песню удачи!"
- А винцо отменное! - Сергей первый поставил на стол осушенный бокал, поднес к губам салфетку и тут Сильвия поперхнулась, разразилась рыданиями и, уронив недопитый бокал на ковер столовой, бросилась прочь, в спальню. За ней хотел было последовать вконец потерянный Иван, но Элис его удержала:
- Лучше я, поверьте, я знаю.
Когда она вошла в спальню, Сильвия лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку, обхватив голову руками. Элис поразил не столько ее вид, сколько плач - тонкий, жалобный, протяжный. Она присела рядом, стала гладить волосы, руки Сильвии.
- Милая, родная, ну разве можно так убиваться, - говорила она и бесконечная жалость к этой девушке, в сущности еще ребенку, вдруг охватила ее. Она понимала, что Сильвия сама выбрала в любовники женатого человека, что наверное она не думала поначалу, что флирт забавы и скуки ради перерастет в столь глубокое, столь могучее чувство. Ах, ну разве любовь подвластна разуму, разве она поддается планированию - сегодня встреча, завтра поцелуй , послезавтра близость и семья? Потому любовь и трагедия так часто, увы - слишком часто, оборачиваются синонимами. А у Сильвии и Ивана не только различно семейное положение. Различны государства, их социальные системы. И это уже трагедия вдвойне. Как и у меня с Сержем. Он, правда, не женат, вдовец, но все остальное - то же. Тооо жеее! - Она, стараясь утешить Сильвию, сама зарыдала. Заглянувший в дверную щелку Сергей, увидев, что обе женщины, обнявшись, плачут, отпрянул от двери.