Теперь можно было и отдохнуть. Торжественная встреча, почет, оказанный послам, подчеркнутое преклонение царя Алмуша перед халифом — он назвал ал-Муктадира своим господином, а себя его клиентом, — все предвещало успех миссии. Предстоящие переговоры казались пустяковым делом. Даже Сусан приободрился и вновь вспомнил, что как-никак посол — это он, а не Ибн-Фадлан. Вспомнил в последний, впрочем, до возвращения в Багдад раз.
Наверное, за время дороги не ложились они спать с чувством такого покоя и облегчения, как в эту ночь. Но спать не пришлось. «Я увидел, как перед окончательным исчезновением света солнца, в обычный час молитвы, небесный горизонт сильно покраснел. И я услышал высоко в воздухе громкие звуки и сильный гомон. Тогда я поднял голову, и вот недалеко от меня облако, красное, подобное огню, и вот этот гомон и эти звуки исходят от него. И вот в нем подобия людей и лошадей, и вот в руках отдаленных находящихся в нем фигур, похожих на людей, луки, стрелы, копья и обнаженные мечи. И они представлялись мне то совершенно ясными, то лишь кажущимися. Мы же испугались этого и начали просить и молить, а они, жители страны, смеются над нами и удивляются тому, что мы делаем». Для них, жителей севера, северное сияние было делом привычным и хорошо знакомым. Арабы видели его впервые.
Следующей ночью, хвала аллаху, никаких чудес на небе не было. Но и сама ночь, какой она должна быть, темная и звездная, приносящая отдых, никак не наступала. Ибн-Фадлану не спалось. «Я сел вне юрты и наблюдал небо, и я увидел на нем только небольшое число звезд, думаю, что около пятнадцати рассеянных звезд. И вот красная заря ни в коем случае не исчезает окончательно, и вот ночь с настолько малой темнотой, что в ней человек узнает человека на большем расстоянии, чем выстрел стрелы. Я видел, что луна не достигает середины неба, но восходит на его краях на какой-нибудь час, — потом появляется заря и луна скрывается».
Позднее он узнал, «что день у них очень длинный, а именно, в продолжение некоторой части года он длинен, а ночь коротка, потом ночь длинна, а день короток». А царь рассказал ему, что дальше на севере, на расстоянии трех месяцев пути, ночь летом длится менее часа.
После того как в воскресенье, 12 мая 922 года, посольство прибыло в ставку Алмуша, тот три дня собирал царей, предводителей и знать своего государства. Все это время царь беседовал с Ибн-Фадланом, но исключительно о делах духовных: о мусульманских обрядах, в которых новообращенный не был силен, о нюансах, отличающих багдадскую службу от среднеазиатской.
Торжественный миг наступил в четверг, когда в присутствии народа произошло торжественное облачение Алмуша властью от имени халифа и тем самым придание этой власти законного характера. Развернули два зеленых знамени ислама, оседлали лошадь привезенным из Багдада седлом, надели на царя тюрбан и савад — парадное черное одеяние высших сановников халифата. Руководил всем этим Сусан, изо всех сил пытавшийся выглядеть как можно более импозантно.
Далее состоялось торжественное чтение писем халифа, везира и Назира ал-Харами, причем первые два царь и его свита по предложению Ибн-Фадлана выслушали стоя. Затем секретарь посольства стал вручать подарки. «Я вынул подарки, состоявшие из благовоний, одежд, жемчуга для него и для его жены, и я не переставал представлять ему и ей одну вещь за другой, пока мы не покончили с этим».
«По прошествии какого-нибудь часа» царь дал торжественный обед в честь послов. Вопреки всем местным традициям запрещенных кораном хмельных напитков на нем не пили, разве чуть пригубляли. Где было знать Алмушу, что сам повелитель правоверных давно махнул рукой на этот запрет!
А через три дня Алмуш вызвал к себе Ибн-Фадлана и заговорил совсем по-другому. Он непочтительно бросил перед ним письма халифа и везира, потребовал недостающих денег и устроил бурную сцену. Он заявил, что ему нужны деньги и крепость, которая могла бы защитить его от хазар. Что же касается подарков халифа, то, право же, багдадцам не стоило утруждать себя ради них, ибо их отлично могли захватить на обратном пути послы его, Алмуша.
Было только одно утешенье. Алмуш, видимо неплохо разбиравшийся в людях, прямо сказал, что из всего посольства признает только одного Ибн-Фадлана. Но утешенье весьма двусмысленное — ведь деньги-то он тоже требовал с бедного секретаря. Что оставалось тому делать? «Итак, я вышел от него, собрал своих спутников и сообщил им, что произошло между ним и мною. И я сказал им: „От этого я вас предостерегал“.
Все было кончено. Результат посольства сомнений больше не вызывал.
Вопреки всем настояниям Ибн-Фадлана Алмуш принял не багдадскую, а среднеазиатскую обрядность. Тем самым подчеркнув, что торговые и дружеские связи со Средней Азией он ценит гораздо выше благоволения халифа. Даже в чисто религиозном вопросе посольство потерпело неудачу.
К тому же хитрый Алмуш еще свалил все на послов, заявив: „Вы, которые едите его (халифа) хлеб, носите его одежду, во всякое время видите его, вы обманули его в отношении размера той посылки, с которой он отправил вас ко мне, к людям неимущим, вы обманули мусульман. Я не приму от вас руководства в деле своей веры, пока не придет ко мне такой человек, который будет искренен в том, что он говорит. И если придет ко мне такого рода человек, то я приму от него руководство“. Так он зажал нам рот, мы не дали никакого ответа и удалились от него».
По существу, посольству в Булгарии делать больше было нечего. Но Алмуш, покончив с делами, вновь стал обходительным и любезным. Он отправлялся в поездку по стране проследить, чтобы все его подданные приняли ислам, и пригласил послов с собой.
Ибн-Фадлан согласился. Он был любознателен, очень любознателен, и заманчивая возможность увидеть то, что никто другой не видел, конечно, соблазняла его. Спешить в Багдад после стольких неудач тоже было ни к чему — ни на что хорошее он рассчитывать там не мог. А может, в глубине души у него еще теплилась надежда, что удастся переубедить Алмуша? Ведь он явно благоволил к Ибн-Фадлану, и не избалованный царским вниманием секретарь посольства с гордостью отмечает: «Он стал оказывать мне особое предпочтение, стал приближать меня к себе, удалять моих спутников».
Он действительно увидел то, что не видели другие, и он имел основание писать: «Я видел в его стране столько удивительных вещей, что я их не перечту из-за их множества». И он смотрел, и слушал, и расспрашивал, и записывал, Здесь было все не так, как в Багдаде. Это одновременно и привлекало, и отталкивало, и вызывало стремление понять.
Земля была необычная — «черная, вонючая» — таким показался ему обыкновенный чернозем. И пища тоже была необычная. «Пища их — просо и мясо лошади, но и пшеница и ячмень у них в большом количестве». Уже одни эти слова Ибн-Фадлана сразу же кладут конец всем спорам. Очевидно, что основным занятием жителей Булгарин было земледелие.
Страна тоже не походила ни на одну другую. И путешественник добросовестно отмечает: «Я не видел в их стране чего-либо в большем количестве, чем деревьев». «Я не видал нигде большего количества молний, чем в их стране». «Я видел, что змей у них такое множество, что вот на ветке дерева, право же, иной раз накрутится десяток их и более. Они не убивают их, и змеи им не вредят».
И наконец, сами жители страны. Как не похожи они на задавленное налогами население халифата! «Каждый, кто что-либо посеял, берет это для самого себя. У царя нет на это никакого права, кроме лишь того, что они платят ему в каждом году от каждого дома шкурку соболя».
Удивляло, что царю не воздают божеских почестей. «Все они носят шапки. Когда царь едет верхом, он едет один, без отрока, и с ним нет никого (подумать только!). Итак, когда он проезжает по базару, никто не остается сидящим — каждый снимает с головы свою шапку и кладет ее себе под мышку. Когда же он проедет мимо них, то они опять надевают свои шапки себе на головы».
Удивляли нравы. «Мужчины и женщины спускаются к реке и моются голые, не закрываются друг от друга и не совершают прелюбодеяния никоим образом и никоим способом». Для привыкшего к женскому затворничеству араба это было странно, как и то, что на приемах жена царя сидит с ним рядом.
Особенно интересовало Ибн-Фадлана животное, из рога и черепа которого изготовляли прекрасные миски, которые он видел на приеме у царя. Но в ответ он слышал только рассказы о страшной силе животного и о том, как трудно его убить.
«Рассказывают, что есть животное по величине меньше, чем верблюд, но больше быка. Голова его — голова верблюда, а хвост его — хвост быка, тело его — тело мула, копыта его подобны копытам быка. У него посреди головы один толстый круглый рог. По мере того как он приближается к кончику, он становится все тоньше, пока не сделается подобным наконечнику копья. Из рогов некоторые имеют в длину от пяти локтей до трех локтей, больше или меньше этого. Оно питается листьями березы, имеющими превосходную зелень.
«Рассказывают, что есть животное по величине меньше, чем верблюд, но больше быка. Голова его — голова верблюда, а хвост его — хвост быка, тело его — тело мула, копыта его подобны копытам быка. У него посреди головы один толстый круглый рог. По мере того как он приближается к кончику, он становится все тоньше, пока не сделается подобным наконечнику копья. Из рогов некоторые имеют в длину от пяти локтей до трех локтей, больше или меньше этого. Оно питается листьями березы, имеющими превосходную зелень.
Когда оно увидит всадника, то направляется к нему, и если под ним рысак, то он спасается от него с трудом, а если оно догонит всадника, то оно хватает его своим рогом со спины его лошади, потом подбрасывает его в воздух и вновь подхватывает его своим рогом и не перестает делать таким образом, пока не убьет его».
Ибн-Фадлан видел миски своими глазами и поэтому рассказу поверил. Жители северных стран, где попадалась мамонтова кость, ценившаяся очень высоко, могли рассказывать о выдуманном ими животном и о трудностях охоты на него, просто чтобы набить цену. Кроме костей мамонта, на севере находили черепа когда-то живших там носорогов. Может быть, так родился здесь образ единорога.
Однако жители Среднего Поволжья и Приуралья и сами верили в существование таинственного единорога. И это доказали археологи, когда нашли его изображения в их жертвенных местах. Выходит, Ибн-Фадлан вовсе не был простачком, которого обвели вокруг пальца. Не в пример одному ученому, который, основываясь на его рассказе, стал недавно всерьез уверять, что в X веке по заволжским лесам еще бродили последние мамонты.
Они путешествовали по стране уже несколько месяцев. Алмуш насаждал ислам и укреплял свою власть. Ибн-Фадлан широко раскрытыми глазами глядел на окружающий его диковинный мир. Сусан со свитой проклинали тот день и час, когда им пришлось покинуть Багдад. В это время пришла весть, что приплыли русы и расположились у Волги, вблизи базара.
О русах в Багдаде уже слышали. Восемь лет назад они на пятистах ладьях пришли в Каспий из неведомых северных стран и опустошили его южные берега. Войска халифа терпели пораженья, и никто не мог противостоять им, пока они сами, захватив богатую добычу, не ушли на родину. Упустить такую редчайшую возможность, увидеть русов своими глазами, Ибн-Фадлан не мог.
Ученым остается только благодарить судьбу, которая свела путешественника с нашими предками. Все, что он узнал и записал, интересно и важно для науки. Ведь мы не знали даже того, что русы уже в начале X века постоянно ездили в Булгарию. А как много нового рассказал араб об их обычаях и нравах, об их языческой вере, которая впоследствии так долго и тщательно искоренялась победившим христианством.
Русы оказались торговцами. Они привезли на продажу меха и рабов, и по всему было видно, что они прибыли не на один день. Они причалили свои корабли к пристани и сошли на землю. И толпа народа на берегу приветствовала их, как давних знакомых. Высокие, румяные, белокурые, с голубыми глазами и окладистыми бородами, непохожими на привычные Ибн-Фадлану острые бородки арабов, египтян, на жидкие, в три волоска, бороденки тюрок, в легкой одежде, несмотря на прохладную погоду, они держались приветливо, но гордо и независимо. Они начали с того, что воткнули в землю длинные бревна и разложили перед ними хлеб и мясо.
Любопытный араб подошел ближе и отпрянул в испуге. Куда-то мимо него глядели невидящие глаза идола на плоском, почти человечьем лице. Как ревностный мусульманин, он хотел сплюнуть, но вовремя спохватился. Любой из русов был на голову выше араба. И у каждого из них был меч, топор и кинжал.
Затем русы построили большие деревянные дома и расположились в них со своим товаром. Двери домов никогда не запирались — замков не было и в помине. Но все знали, «что если они поймают вора или грабителя, то они поведут его к длинному толстому дереву, привяжут ему на шею крепкую веревку и повесят его на нем навсегда».
С тех пор как прибыли русы, путешественник не покидал базара. Наблюдал, высматривал, расспрашивал. Они не кичились, охотно рассказывали о себе, о своей стране и обычаях, хотя блистательное посольство халифа не произвело на них в отличие от булгар большого впечатления.
После самих русов больше всего поразили Ибн-Фадлана их деньги. «Их монета — серая белка без шерсти, хвоста, передних и задних лап и головы, а также соболь. Если чего-либо недостает, то от этого шкурка становится бракованной монетой. Ими они совершают меновые сделки, и оттуда их нельзя вывезти, так что их отдают за товар». О том, что на Руси пушнина служила деньгами, упоминали и другие арабские писатели. Им не очень верили. Сообщение Ибн-Фадлана самое раннее и заставляет серьезно задуматься ученых.
Потом произошло самое интересное. «Мне не раз говорили, — пишет Ибн-Фадлан, — что они делают со своими главарями по их смерти дела, из которых самое меньшее — сожжение, так что мне все время очень хотелось познакомиться с этим, пока не дошла до меня весть о смерти одного выдающегося мужа из их числа».
Его положили в могиле, покрыли настилом и оставили так на десять дней, пока не закончили кройки его одежд и всех других приготовлений. И поскольку умерший был человеком богатым, деньги его разделили на три части: треть — для семьи, треть — чтобы скроить одежды для покойного, и треть — чтобы приготовить хмельной напиток, который будут пить на похоронах.
«И сказали его девушкам: „Кто умре вместе с ним!“ И сказала одна из них: „Я“. Итак, ее поручили двум девушкам, чтобы они охраняли ее и были бы с нею, куда бы она ни пошла, настолько, что они иногда даже мыли ей ноги своими руками. А девушка каждый день пила и пела, веселясь, радуясь будущему». Радовалась она потому, что на этом свете была рабыней, на том ей в награду предстояло стать свободной — женой покойника.
«Когда же наступил день, в который должны были сжечь его и девушку, я прибыл к реке, на которой находился его корабль, и вот вижу, что он уже вытащен на берег и для него поставлены четыре подпорки из дерева белого тополя и другого дерева, и поставлено также вокруг корабля нечто вроде больших помостов из дерева. Потом корабль был протащен дальше, пока не был помещен на эти сооружения. И они стали его охранять, ходить взад и вперед и говорить речью для меня непонятной».
Затем наступила очередь покойника. «Они надели на него шаровары, гетры, и сапоги, и куртку, и парчовый кафтан с пуговицами из золота и надели ему на голову шапку из парчи, отороченную соболем. И они понесли его, пока не внесли его в ту палатку, которая имеется на корабле, и подперли его подушками. И принесли хлеба, и мяса, и луку, и бросили это перед ним, и принесли собаку, рассекли ее пополам и бросили ее в корабль. Потом принесли все его оружие и положили его рядом с ним. Потом взяли двух лошадей и гоняли их до тех пор, пока они не вспотели. Потом рассекли их мечами и бросили их мясо в корабле. Потом привели двух быков, также рассекли их и бросили их в нем. Потом доставили петуха и курицу, убили их и оставили в нем».
Затем задушили девушку и положили ее рядом с ее господином. Сейчас мы знаем про нее то, чего не знал сам Ибн-Фадлан. Что она была мордовкой. Дело в том, что араб упоминает про ножные браслеты рабыни. Археологи установили, что из всех народов Восточной Европы такие браслеты носила только мордва.
«Потом подошел ближайший родственник мертвеца и зажег сложенное дерево под кораблем. И вот действительно, не прошло и часа, как корабль, и дрова, и девушка, и господин превратились в золу, потом в мельчайший пепел».
Подул сильный ветер. Ибн-Фадлан задумчиво глядел на огонь, и стоявший рядом с ним рус сказал ему через переводчика: «Вы, арабы, глупы. Вы берете самого любимого вами из людей и самого уважаемого вами и оставляете его в прахе, и едят его насекомые и черви, а мы сжигаем его в мгновенье ока, так что он немедленно и тотчас входит в рай». Он не ответил. За все время путешествия впервые не вступил в диспут с язычником. Хотелось бы думать, что в этот миг ому пришла мысль об относительности всех вер. Но если это и так, то мы об этом никогда не узнаем.
«Потом они соорудили нечто вроде круглого холма и водрузили в середине его большую деревяшку белого тополя, написали на ней имя этого мужа и царя русов и удалились».
Тот, кто был в Москве, в Историческом музее, конечно, помнит картину Г. Семирадского «Похороны руса». Художник писал ее, руководствуясь лишь рассказом Ибн-Фадлана, когда еще мало кто ему верил.
А примерно в то же время, когда путешественник глядел на догорающий костер, далеко от Волги, на верхнем Днепре, близ Смоленска, умер знатный русский дружинник. Его обрядили в дорогие одежды и поместили в ладью, в которую положили его оружие и самые ценные вещи. И в нее же кинули туши коня, быка, собаки и петуха. Убили любимую рабыню покойного и положили ее рядом с ним. Затем зажгли костер и насыпали высокий курган.