Развивать в себе способность точного моделирования истории или попросту чувство истории норвежский ученый начал давно. По существу, с юности. Даже во время войны он не упустил случая побывать в одной из древнейших обсерваторий мира — знаменитом Стоунхендже. Использовав свои навыки десантника, он пробрался через колючую проволоку и провел ночь на древних камнях этого исполина. Попав в древний пещерный город индейцев Северной Америки — Меса-Верде, он провел ночь и там. И во время пребывания на острове Пасхи Хейердал не изменил своему правилу. Ему очень важно было скоротать ночь на горе, где пасхальцы некогда высекали каменных истуканов. Как он сам признавался, в эти мгновения как-то особенно ясно работает мышление и история предстает особенно ярко.
На первый взгляд все это может показаться довольно наивным — какая-то игра. Но не будем слишком привередливыми и посмотрим на это шире. К примеру, последние исследования Лилли. Он пытается найти каналы общения с дельфином. Что же для этого он делает? Гасит свет, надевает маску, погружается в воду, вводя себя в состояние близкое к невесомости, и старается представить, что он дельфин. Разумеется, Лилли это делает по тщательно разработанной модели. Только представляя себе хорошо среду, в которой живет дельфин, говорит Лилли, и его возможности, мы сможем преодолеть те барьеры, которые стоят между разумом человека и разумом дельфина. Любопытно, что к этим выводам Лилли пришел уже после анатомических и электрофизиологических исследований, когда он препарировал дельфинов и вводил им в голову электроды (перед этим, правда, введя те же электроды себе и убедившись, что это не больно).
Любопытно в этой связи и другое — тот факт, что в одной из последних методик, в синектике, присутствует момент так называемой «личной ассоциации». Участник такого синектического заседания должен представить себя на месте определенного предмета или образа, к которому пришла коллективная мысль. Например, вообразить себя определенной конструкции стулом, который может взбираться по лесенке, и сообщить, как он себя при этом чувствует. Другими словами, через «личную ассоциацию» дать оценку тому, насколько легко и гармонично выбранная конструкция может справиться с возложенными на нее обязанностями.
Но эти соображения, так сказать, на уровне психологии, может возразить читатель. А психологические доводы, как известно, в умелых руках можно повернуть и в ту и в другую сторону. Конечно, дело не только в психологии. Но чтобы разобраться в существе, нужно сделать небольшое популярное отступление в область истории, археологии и этнографии. К спору, который идет между так называемыми изоляционистами и диффузионистами в современной американистике.
В чем существо этого спора, сказать можно в двух словах: в разных подходах к развитию культур. Изоляционисты, считая, что все культуры формируются в очень большой степени независимо друг от друга и в своем становлении самостоятельно проходят сходные периоды развития, представляли себе Америку до Колумба как бы окруженной непроницаемым барьером. Диффузионисты, наоборот, придерживаются идеи взаимопроникновения культур. И нужно сказать, что разобраться в теоретическом споре, кто из них более прав, а кто менее, практически невозможно. Например, существуют шестьдесят так называемых сходных черт в культурах Средиземноморья и Центральной Америки.
Это пирамиды, различающиеся друг от друга буквально мелочами; колонны и балюстрады в виде змей с открытой пастью; камышовые лодки и многое, многое другое. Так вот, диффузионисты утверждают, что сходство, например, пирамид и камышовых лодок говорит не о чем ином, как о взаимовлиянии культур Средиземноморья и Центральной Америки. Помилуйте, возражают им изоляционисты, наоборот, сходство черт культуры символизирует совсем иное, а именно то, что большинство народов в сходных условиях проходят в своем становлении сходные периоды развития. Выходит, что правы и те и другие.
На самом же деле проблема не так однозначна, как кажется. Помимо этих, так сказать, вполне равновесных шестидесяти признаков, существует много других, которые нельзя толковать с одинаковой значимостью в пользу тех и других. Например, на побережье Венесуэлы археологами были обнаружены римские монеты IV века нашей эры. «Монеты, среди которых было много дублетов, — пишет о находке советский исследователь В. Гуляев, — находились в глиняном кувшине, глубоко зарытом на берегу океана, у самой кромки прибоя. Это лишний раз доказывает, что клад спрятал человек, хорошо знавший цену деньгам». Казалось бы, находка говорит в пользу диффузионистов. Ведь цену деньгам в ту пору в Венесуэле не знали. Ничего подобного, возражают их оппоненты. Римский корабль мог быть совершенно случайно прибит к берегу. Ну хорошо, эту находку изоляционисты могут объяснить случайностью. Но намного труднее объяснить тот факт, что на западном побережье Центральной Америки, в очень неблагоприятной географической среде могла развиться такая высокоорганизованная цивилизация, как ольмекская. Ведь неблагоприятная среда, казалось бы, не должна способствовать развитию культур и ремесел. Не могут они объяснить со своих позиций и происхождение вивальдской керамики, обнаруженной на побережье Эквадора. Она относится к IV–III векам до нашей эры. В то же время синхронные с Вивальдией культуры американских индейцев были еще докерамическими.
Это не все. Хейердал, который уже давно понял, что, оперируя только культурными признаками, спора между изоляционистами и диффузионистами не разрешишь, обратился к так называемым генетическим признакам, или, попросту говоря, к растениям, которыми пользовались древние. Нельзя сказать, чтобы на этом пути Хейердала сразу ждали успехи. Первые попытки могли только охладить его пыл. «В истории культурных растений, — писал, например, виднейший ботаник мира швейцарский ученый А. Декандоль, — я не нашел ни одного указания на связи между народами Старого и Нового Света». В самом деле, если между доколумбовой Америкой и Старым Светом были регулярные связи, то почему ни одна из зерновых культур Старого Света не проникла в древнюю Мексику или Перу и почему другие континенты не знали американских культурных растений?
И все-таки Хейердала не охладили высказывания виднейших ученых. Интуиция говорила ему обратное, и он начал искать генетические признаки, чтобы их можно было привести своим оппонентам. И он нашел их. Анализируя работы авторитетнейших ботаников и этноботаников, он показал, что распространение целого ряда культурных растений в Полинезии можно логически объяснить только очень давними контактами с Америкой.
Здесь небезынтересно вспомнить дикорастущий хлопчатник, найденный ботаниками в Полинезии. К удивлению специалистов, полинезийский хлопчатник принадлежал к 52-хромосомовым культурным видам, которые были получены в Мексике и Перу индейскими специалистами. В то же время известно, что все дикие сорта хлопчатника имеют 26 хромосом. «Мы должны признать, — комментировал эту находку американский этноботаник Меррилл (видный последователь Декандоля и самый сильный оппонент Хейердала), — что аборигены Южной Америки могли достичь некоторых тихоокеанских островов».
Тщательные исследования этно-ботаников показали, что еще задолго до Колумба в Новый Свет попали и некоторые африканские растения.
Только вот каким способом? Может быть, они пересекли океан так же, как и кувшин с римскими монетами, то есть чисто случайно? И хотя сегодня, после стольких подтверждений о связях, изоляционистам стало не очень легко, все-таки козырь случайности еще не выбит из их рук, как, впрочем, из любых других. Вот здесь-то и необходим конкретный эксперимент, который предпринял Хейердал и который, несмотря на все пророчества Сивертса, позволяет сделать вполне конкретные и немаловажные выводы о возможных связях Старого и Нового Света.
Остается ответить на следующий вопрос, который, очевидно, возник у читателя: все-таки какой точки зрения придерживается сам Хейердал? Можно ли назвать его диффузионистом?
Надо сказать, что сам Хейердал высказался по этому поводу достаточно определенно. Он говорил об этом на 37-м конгрессе американистов в Аргентине, а затем появилась его статья «Трансокеанские контакты: диффузионизм, изоляционизм или средний курс», само название которой дает нам ключ к позиции Хейердала. Он против догмы. Он не за диффузионизм, все сводящий к взаимному влиянию, но и уж, конечно, не за изоляционизм. Вероятнее всего, говорит Хейердал, развитие шло по какому-то третьему пути.
Казалось бы, на этом можно было поставить и точку. И все же если не рассказать еще об одном выводе, который следует из экспериментов Хейердала, а точнее, о его отношении к древним людям, наш рассказ будет неполон.
Говорят, чем больше человек знает, тем скромнее и терпимее он становится. Так вот, осознанно или неосознанно, вольно или невольно, но своими экспериментами по моделированию истории Хейердал все больше и больше отучает современного человека от пренебрежительного отношения к древним. Рассказав о жителях острова Пасхи, он заставил нас не только восхититься высоким уровнем их инженерного искусства, но и их мудростью: первые пришельцы на остров Пасхи и, по существу, его первые жители привезли с собой не только орудия труда, но и растения, к которым они привыкли. Приплыв на остров, они огнем свели его леса и засадили освободившуюся почву своими растениями. Ведь неизвестно, как бы встретила пришельцев дикая, незнакомая природа острова. Не исключено, что болезнями и смертью. Потому что природа острова была для них другой средой. И частички почвы, и микроорганизмы, и растения были другими. Растения стали для пришельцев важным фактором преобразования этой среды.
Говорят, чем больше человек знает, тем скромнее и терпимее он становится. Так вот, осознанно или неосознанно, вольно или невольно, но своими экспериментами по моделированию истории Хейердал все больше и больше отучает современного человека от пренебрежительного отношения к древним. Рассказав о жителях острова Пасхи, он заставил нас не только восхититься высоким уровнем их инженерного искусства, но и их мудростью: первые пришельцы на остров Пасхи и, по существу, его первые жители привезли с собой не только орудия труда, но и растения, к которым они привыкли. Приплыв на остров, они огнем свели его леса и засадили освободившуюся почву своими растениями. Ведь неизвестно, как бы встретила пришельцев дикая, незнакомая природа острова. Не исключено, что болезнями и смертью. Потому что природа острова была для них другой средой. И частички почвы, и микроорганизмы, и растения были другими. Растения стали для пришельцев важным фактором преобразования этой среды.
По существу, Хейердал и вся археологическая и этнографическая наука вообще делают с современным человеком то же самое, что уже частично сделала астрономия и продолжает делать наука о живой природе — приучает его ко все большей скромности. До Коперника землянин считал себя жителем центра мироздания и соответственно этому жил и думал о мире. Открытие солнечной системы, Галактики и метагалактики лишило его иллюзии всемогущества. В этой же цепочке стоят и исследования Лилли о дельфинах. Лилли доказывает нам, что, помимо человеческого, на нашей планете, очевидно, присутствует и другой, отличный от нашего разум, который по-другому строит свои отношения с миром. Разумеется, это также способствует воспитанию скромности и терпимости в современном человеке, одержимом научно-технической эволюцией.
Вот, собственно, и все. Остается только добавить, что молодой советский врач, воспитанник комсомола Юрий Сенкевич понравился Туру Хейердалу. «Отличный парень», — сказал он нам еще перед стартом, Так же как сам Хейердал очень понравился Юрию своей простотой — отношение Хейердала к людям одновременно уважительное и дружеское, — обаянием и серьезным подходом к делу. Просто в чем-то они оказались схожи. Об отношении Хейердала к своим путешествиям мы уже знаем, а вот что сказал Юрий:
— В путешествия меня влечет не только романтика, но и научные интересы.
Еще во время своих первых странствий он увлекся проблемой применения функциональных возможностей здорового человека при воздействии неблагоприятной среды. И теперь, на «Ра», он проводил те же исследования.
СУХОПУТНОЕ ПЛАВАНИЕ «Ра»Пока набиралась и версталась эта статья, семь отважных путешественников, покинув груду папируса, бывшую некогда золотистой ладьей «Ра», завершили плавание у острова Барбадос.
Естественно, читателю не терпится узнать об итогах плавания: удалось оно или нет?
Несмотря на то, что эксперимент был прерван, была решена научная проблема, которую поставил перед собой Тур Хейердал: на «Ра» пройден путь, чуть ли не в два раза превышающий кратчайшее расстояние между Африкой и Америкой. Это является убедительным доказательством того факта, что папирусная лодка, подобная «Ра», способна пересечь океан.
Василий ПЕСКОВ Ростов Великий
Отправляя письма в большой южный город Ростов, на конверте обязательно пишут: «Ростов-на-Дону», смутно догадываясь, что есть и еще где-то какой-то Ростов. Он действительно есть. И не всем известно, что огромный южный Ростов — дитя в сравнении с незаметным, маленьким Ростовом северным.
Ростову на севере было 900 лет, когда в устье Дона рубили первую избу. Москва была деревенькою на холмах, когда Ростов называли не иначе, как Ростовом Великим. Город имел в свое время такую же славу, как Киев и Новгород. Первый раз Ростов летописцами упомянут в 862 году — тысяча сто семь лет назад. Попытаемся представить эту глыбищу времени, отмерим тысячу с лишним лет не назад, а вперед. Каждый год теперь рождаются новые города. Вообразим: нынешние Дубна, Комсомольск-на-Амуре или Ангарск простояли тысячу сто шесть лет. На Земле 3075 год… Какой фантаст решится предсказать, что будет и что не будет на Земле в то далекое время? Вот что такое тысяча лет. Ростов преодолел эту толщу времени. И мы с любопытством и восхищением разглядываем его как некий корабль, приплывший из страны с названием Древняя Русь.
В Ростове я бывал много раз и по делам и просто так, когда надо остепениться от суеты, и всегда Ростов для меня начинался с дороги к нему.
Дорога от Москвы в Ярославль такая же древняя, как два ее конечных пункта и как все маленькие городки, деревушки, монастыри и церкви, посаженные на ней, как драгоценный жемчуг на прочной нитке.
Старинная дорога не поросла и быльем. Это один из самых оживленных трактов страны. Вперемежку со стариной краснеют на дороге бензоколонки, гудят под колесами бетонные мосты, рядом с рублеными домами — стеклянный фонарик кафе, течет половодье машин с грузами и туристами.
На этой дороге задремать невозможно. Вот плывущий перед тобою поток машин, кажется, сейчас с разгона сплющится от удара о розовую церквушку, упрямо стоящую на пути. Но привыкшие к прямым линиям машины тут делают петлю, обтекают церквушку, и она остается гордо стоять, со всех сторон открытая взгляду. Нарисованный на ней бородатый бог вполне уживается с ликом молодого милиционера-орудовца на дорожном щите…
А уже маячит, теряясь в красках вечернего облака, еще одна колокольня. Дорога стелется по задумчивым перелескам, заполненным дымом молодой зелени. В этих местах дороги я почему-то всегда вспоминаю картины Рериха. Лобастые косогоры, полоски полей между пятнами леса. А дальше еще волна косогоров, низин, зеркальца опушенной кустами тихой воды. Белую лошадь на этой земле, даже если трется о телеграфный столб, фантазия легко обращает в лошадь Алеши Поповича, который вполне мог в этих местах проезжать, потому что родился, как утверждает былина, в деревеньке возле Ростова.
Дорога между тем приготовила что-то совсем необычное. Колокольня, смутно темневшая в облаках, обернулась теперь сплошным облаком куполов, золотистых, серебряных, синих в золотых звездах. Все это стремительно выплывает навстречу из-за бугра. И вот уже машина въезжает в ярмарочно пестрый, нарядный и какой-то радостный городок. В центре — крепостного вида стена, может быть, чуть более низкая, чем стена в Московском Кремле. А за стеной каким-то странным, праздничным цветником стоят и строгие и пышно-пестрые церкви, колокольни, часовенки, терема. Тут видишь вдруг сытого, рослого монаха, в темной, до пят одежде, в черном клобуке — деловая походка, в руке какие-то книги, широченный рукав качается в такт скорым шагам. А все пространство между церквами заполнено старухами и туристами. Старухи, по всему видно, пришли из неближних мест. Усталые, сидят на каменных папертях, пьют молоко из бутылок, ломают краюхи деревенского хлеба. Обходя лавру, старухи поминутно крестятся, целуют камень у потемневшей иконы святого Сергия. От поцелуев на камне образовалось изрядное углубление. Пять лет назад я даже не знал, что такое еще можно увидеть…
Два шага из-за ворот — и снова привычный мир: афиши, кино, плакат, призывающий выполнить пятилетку, грузовики из Ярославля, груженные серебристыми двигателями, девчонки в юбках-«мини». Жизнь неумолимо катится мимо Загорской лавры. Похоже, что столица православной церкви, расположившаяся за кремлевской стеной, никаким образом не задевает нынешней жизни старинного городка. Причина же именно тут обосновать резиденцию церкви имелась не малая. В туманно далекие времена Загорск начал расти от избушки пустынника Сергия, одиноко, среди медведей, жившего в здешних лесах. Церковь таких людей охотно избирала в святые. На месте избушки вырос лесной монастырь. Московские цари, направляясь на богомолье в Ростов, заезжали к Сергию грехи замолить, заручиться у бога поддержкой в делах ратных и государственных. Димитрий Донской после победы над татарами приезжал кланяться Сергию. Иван Грозный бывал у отшельника по пути в любимый Ростов. Петр I прискакал сюда по ростовской дороге на лошади спасаться за монастырской стеной от мятежа Софьи.
Цари, понятное дело, не жалели казны, и монастырь стал едва ли не самым богатым в старой России. Тут почти беспрестанно что-нибудь строили, и постепенно за кирпичной стеной вырос цветистый город церквей.
Уютный, нарядный и пестрый, как лоскутное одеяло, Загорск — один из трех старинных посадов на Ярославской дороге. Далее будут: Переславль-Залесский и Ростов. Разделяют их равные промежутки пути — семьдесят верст, в былые времена — один дневной перегон лошадьми. Сегодня после Загорска Переславль покажется как раз через час. Справа от дороги на горке неприступной крепостью проплывает Горинский монастырь, а потом, в низине, покажется кудрявый от зелени городок. Невысокие дома и деревья теснятся у речки Трубеж, текущей в мягких извилистых берегах, не одетых ни в камень, ни в дерево. Летом речка пестреет белым цветом кувшинок, мостками для полосканья белья и лодками, которых тут, кажется, столько же, сколько и жителей в городке.