Я прошла мимо приятно крупного космонавта в комнату с картинами. Надо же, я физически чувствую присутствие приятного мне человека. Каким словом это назвать? Внезапно вспыхнувшим желанием? Глупо и пошло. Пусть будет симпатия.
Если, кстати, постоянно не искать слов, изящно обходящих физиологические подробности бытия, можно за двадцать лет растерять то, что мои предки копили тысячелетиями. Человек стоит между зверем и ангелом – хорошее определение Томаса Манна. Не облагораживая никак свой инстинкт продолжения рода, есть опасность приблизиться к зверю. То ли вернуть свою первоначальную сущность, то ли выродиться… И возвратиться в ту точку Х, когда Создатель сказал: «Ну всё, хватит, вы дошли до последней точки. Вас уже не исправишь, вас можно только уничтожить и начать все сначала». Сказал и – руками ангелов своих непорочных – уничтожил.
Так, по крайней мере, говорится в одной исторической книжке, которая весьма почитается многими моими современниками, а именно в самой древней, Ветхой части ее. Я же не то чтобы подвергаю сомнению, просто не знаю точно, чему верить. Написанному в этой книжке верить трудно, слишком много противоречий и удивительных вещей. Совсем не верить – глупо и самонадеянно. Обрывки давно потерянного прошлого, заключенные в витиеватые фразы, метафоры, перепутанные или переделанные…
Мои размышления не мешали мне внимательно наблюдать за обаятельным Климовым. Я всячески старалась не поддаваться на его явное обаяние, подозревая, что не столько он обаятелен, сколько я одинока. И от общения, как он сам выразился, с временно одиноким мужчиной невольно волнуюсь. Примериваю его к себе. К тому же мне всегда нравились уверенные и успешные мужчины, пусть даже и отошедшие от дел…
Глава 20
Картины Климова меня приятно поразили – своей наивностью, открытостью, свежестью красок, гармоничностью линий и… простотой. Той простотой, что, возможно, граничит с идеалом. На них не было ни колец Сатурна, ни вида Земли из космоса, ни комет с яркими хвостами. На них была Земля – ее живописные виды в окрестностях Калюкина, как я думаю. В разное время года. Еще Климов делал небольшие скульптуры из глины и расписывал их в стиле современного кантри, скорее прибалтийского, чем среднерусского, в котором сочетается и традиция, и фантазия современного человека, не связанного условностями одной школы. Очень все мило, приятно, интересно. Попав случайно в художественный салон и обнаружив там такие вещи, я бы что-то из них непременно постаралась купить.
– Что вам подарить? – спросил Климов в ответ на мои мысли.
– Не знаю, – честно ответила я.
– Хорошо, – кивнул он. – Решите позже. После обеда еще раз посмотрите.
Он не спрашивал, хочу ли я этого. И мне вдруг стало приятно, что кто-то решил за меня, что я буду делать после обеда.
– О чем задумались? – спросил меня Климов, как будто сам не знал.
Возможно, и не знал, я ведь тоже не всегда понимаю, о чем думают люди, слышу чужие мысли выборочно. И так успела к этому привыкнуть, словно жила с этим всю жизнь. Может, это и правда утерянное знание? От тех времен, о которых нам ничего или почти ничего не известно.
Настолько ничего не известно, что большинство людей не только не интересуются, что было на земле до нас – суетных, малорослых, недолго живущих, постоянно болеющих и плохо владеющих своим телом, но и отметают всяческие крупицы знания о прошлом. Не было ничего до нас! И все тут. Кто-то согласен вести свой род от обезьяны или обезьяноподобного существа, миллионы лет ковырявшего землю грубым осколком камня. Кто-то покорно и нелепо верит в многократно пересказанное, переведенное с языка на язык древнее знание о сотворении мира, не вдумываясь. Так удобно быть в тени и в сени Всемогущего, за несколько дней сотворившего мир. Уж наверняка он и остальное решит как-нибудь, без нашего участия, не даст нам, неразумным, сорваться в пропасть, взорвать себя, измельчать и телом и душой…
– Я задумалась о том… – я секунду помедлила, – о том, что в некоторых из нас, вероятно, действительно есть частица бога, заставляющая творить свой собственный мир или улучшать тот, что есть.
– А в некоторых нет, – легко кивнул Климов.
Я не стала отвечать. Не люблю говорить вслух, особенно с мужчинами, о тех вещах, смысл которых мне самой не очень понятен. Вместо этого я спросила:
– Можно вопрос не для интервью?
– Пожалуйста, – кивнул Климов. – Смешно вы делите мир на мужчин и женщин, кстати.
– О господи, – вздохнула я. – Неужели я тоже так невыносима, когда понимаю, о чем подумал мой собеседник, вовсе не собираясь мне этого говорить?
– Вопрос, – подсказал мне Климов, наливая себе третью чашку чая. – Вы хотели задать мне вопрос.
– Кем бы вы были, если бы не стали космонавтом?
– Я случайно стал, как вы выражаетесь, космонавтом. А точнее, членом исследовательской группы. Я учился в МАИ, на факультете космонавтики, собирался построить… Теперь уже не важно, все равно не построил. Хорошо учился, а также прыгал и бегал, не болел. Вот и получил приглашение в отряд космонавтов. Приглашение на уровне ультиматума.
– Неужели есть мальчик, который не хочет стать космонавтом? – удивилась я.
– А вы хотели стать в детстве актрисой? Кажется, все девочки этим переболели в свое время, – усмехнулся Климов.
Я покачала головой:
– Представьте, нет. Я хотела быть капитаном парусного судна, плавать вокруг Земли.
– А я хотел быть большим ученым, конструктором. Создать то, что никто до меня не мог создать.
– А я еще хотела быть певицей, настоящей, оперной певицей.
– У вас есть голос?
– Увы. Слух есть, а голоса нет. Я много лет видела сны, как я пою, – сильным, высоким голосом.
– Может быть, так будет петь ваша дочь?
– Можно мне попробовать местный хлеб? – вместо ответа сказала я. – Давно не ела хлеб, который пекут в провинции. Раньше он был ужасен. Три сорта – серо-белый, серый и серо-черный, кисловатый и пустой.
Климов внимательно взглянул на меня и продолжать разговор про детей не стал.
– В этом городе есть новая пекарня, но, боюсь, москвичку местный хлеб все равно разочарует. Уже никто не помнит, как печь хлеб.
– В «этом» городе? Вы разве не родились здесь?
– Вы правы. В моем городе. Родился и жил до семнадцати лет. Но потом я больше чем на тридцать лет уехал. И… сложное ощущение, если честно. Это город моего детства. И это не он. Всё ведь изменилось.
– Почту закрыли, – подсказала я.
– Да. Все поумирали, поуезжали… Остался разве что берег озера, на которое мы бегали купаться. Улочки остались…
– Почему вы приехали сюда? – спросила я, зная, что Климов не ответит.
И в который раз за последнее время я подумала: а вот имею ли я право бередить человеку душу, задавать, быть может, самые сложные вопросы, на которые ответов нет? Точнее, они есть, но невозможны. Есть вещи, которые нельзя формулировать – ни для других, ни для самого себя. Иначе завтра может оказаться незачем жить. Тем более, что любая формулировка условна и сиюминутна.
– Я согласился на интервью, потому что иногда мне кажется… – он замолчал.
Я знала то, что он не стал говорить. Иногда ему кажется, что жизнь его кончена.
– Мой собственный выбор был – приехать сюда. Но… Только оказавшись здесь, я могу оценить все то, чего я не сделал в жизни.
– А что сделали?
– Это как бы само собой разумеется. А вот то, что не сделал… Я отдаю себе отчет, что активных лет осталось… десять, от силы пятнадцать. И понимаю, что должен выбрать, что мне делать, чтобы совсем уж не… – Климов махнул рукой.
– У вас есть дети?
– Сын. Двадцать три года. Давно живет в Америке с мамой. Точнее, теперь уже живет один. Жена поехала в Америку работать, да так там и осталась – взяла кредит на дом, потом на другой, получше…
– Хорошая работа? – осторожно спросила я.
– Да нет, – пожал плечами Климов. – Лихорадочно выучила английский, работает в лаборатории и проводит занятия в анатомичке со студентами. Но там она чувствует себя человеком. Живет в большом доме, выплачивает за него ежемесячно, денег хватает. Защищена государством от голодной старости, от хамов и всего прочего безобразия, от которого никто, ничто и никогда не защитит в России.
– Другие корни.
– Конечно, – кивнул Климов. – Большинство наших предков веками засыпали в жарко натопленных избах с кислой капустой в нечесаной бороде. Полгода зима – спали да доедали по сусекам, ждали лета. У американцев другое прошлое. Не то что более славное, а просто другое. Некоторые наши соотечественники отлично приживаются там.
– И тут же забывают про капусту в бороде.
– Это кто как! – засмеялся Климов. – Генная память – страшная вещь. Ладно. А насчет меня… Ведь в вашей воле – как повернуть. Можете написать о сломанной судьбе космонавта-неудачника, даже точнее – дублера-космонавта, под старость лет осевшего на пенсии в захолустном городке, из которого все бегут. А можно…
– И тут же забывают про капусту в бороде.
– Это кто как! – засмеялся Климов. – Генная память – страшная вещь. Ладно. А насчет меня… Ведь в вашей воле – как повернуть. Можете написать о сломанной судьбе космонавта-неудачника, даже точнее – дублера-космонавта, под старость лет осевшего на пенсии в захолустном городке, из которого все бегут. А можно…
– А можно написать, – продолжила я, – как человек не сломался от всех неудач, живет в чудесном бревенчатом доме на берегу прекрасного озера – мечта многих москвичей. Смотрит каждый день на закаты, думает в этой связи о вечном, пишет неплохие картины и не мучается, не мается, не суетится. Не стоит в пробках, не платит проценты по кредитам, готовит к обеду печеного гуся, ожидая гостей, и перед сном читает что-нибудь из русской классики. И… еще, возможно, и сам пишет что-то.
Сама не знаю, почему сейчас я это сказала. Я увидела, как улыбнулся Климов.
– Да? Правда? И что же вы пишете? Фантастические повести? О других планетах и мирах?
– О том, как два космонавта заблудились на планете, населенной гуманоидами. Вот представьте, нет. Вся философия этого написана Стругацкими, мне добавить нечего.
Я внимательно смотрела на Климова и, наконец, поняла, чего же ему не хватает. Небольшой округлой бородки, аккуратной, с легкой сединой. Не той, в которой застревают во время необузданных трапез и возлияний крошки. А бородки настоящего сказочника, пишущего для детей хорошие, добрые книжки.
– Правильно, сказки, – кивнул Климов.
– Вы публиковали их?
– Пока нет.
– А можно мне взглянуть?
Я, кажется, даже не успела подумать, правильно ли я делаю, что прошу у него почитать сказки. А вдруг они окажутся слабыми и неинтересными? Ведь я не возьму на себя такого права сказать ему об этом.
– Я читал их соседским детям, – ответил мне Климов и одним движением пододвинул ко мне ноутбук, стоявший на другом конце большого стола, за которым я сразу нашла какое-то очень удобное место. – Они-то и подтолкнули меня писать дальше. Не уроните свой диктофон. Требуют и требуют продолжения. Я не обольщаюсь, они ничего практически не читают, для них в новинку. Но… Вы не поверите, мне самому нравится читать то, что я написал давно и уже забыл.
«А то! – подумала я. – Неужели найдется поэт или прозаик, который откажется снова и снова читать им же самим и написанное? И каждый раз, как в первый».
– Но вы совсем не злая, – ответил мне на мои мысли Климов. – Просто у вас так мозги устроены – вы умны и насмешливы.
Нет, к этому, наверно, нельзя привыкнуть. Или придется очень долго привыкать…
– Мне нравится ход ваших мыслей, – улыбнулся Климов. – Читайте, милая Лика. Остано´витесь, когда станет скучно.
Глава 21
Я вышла в сад, села на большие деревянные качели и стала читать. Я читала до самого обеда. Улыбалась, смеялась и разве что не всплакнула над приключениями и маленькими бедами чудесного лягушонка и его друзей – кузнечиков, бабочек, светлячков. Я давно не читала такой замечательной прозы – легкой, воздушной по слогу, увлекательной и остроумной. Я почему-то сразу представила себе Женю Апухтина с этой книжкой. Может быть, она бы отвлекла мальчика от его страхов? От дядьки, проходящего сквозь стены, поджидающего Женю под лестницей…
– Очень интересно, – совершенно искренне сказала я Климову, вернувшись в дом. – У вас просто талант. Неужели вы раньше ничего такого не писали?
– Ничего вообще не писал. Как вернулся к жизни после клинической смерти, сразу начал писать.
Он сказал об этом так просто. Вот и объяснение слишком ранней пенсии. Черт, в который раз сегодня я пожалела о том, что я журналистка. Ведь я должна об этом написать. Какой заманчивый поворот… Возвращение космонавта с того света – да сразу в писатели!
– Не пишите, – пожал плечами Климов.
– А вот вам почему хочется, чтобы о вас написали? – вдруг прямо задала я ему свой обычный хамский вопрос, но не Климова бы им припирать к стенке.
– Мне? – крупный человек растерянно развел руками. – Да у меня и в мыслях этого не было. Мне позвонил старый друг, поговорили о том о сем, он имеет сейчас отношение к телевидению. Вот он и предложил какую-то статью или передачу… А я согласился. Возможно, я был неправ. С другой стороны, я не увидел бы вас.
– Романтично, – кивнула я. – Давайте обедать. И прогуляемся, если можно. Я бы хотела посмотреть ваш город. А домой поеду очень поздно, когда схлынет поток машин.
– Оставайтесь до завтра, – спокойно предложил Климов.
Я посмотрела на него и еще раз подумала, что с бородкой он был бы точно образцовым детским писателем.
– А без бороды никак? – усмехнулся он.
– Почему? Я же вам сказала. То, что вы пишете, – отлично и прекрасно. Это нужно как можно быстрее опубликовать в хорошем издательстве. Только надо бы найти художника. Хотя… Вы сами не пробовали нарисовать иллюстрации?
Климов кивнул куда-то за мою спину. Я обернулась. Надо же. В таком крупном человеке, полжизни проведшем на тренажерах, готовившемся и так и не полетевшем, как я понимаю, в космос, живет абсолютный ребенок. А кто же, кроме маленького мальчика, мог вылепить и раскрасить все эти фигурки? Вот сам лягушонок, вот его подружка, вот паучок, сломавший сразу три ножки…
– А вот и их приключения… – он достал тонкий альбом для рисования и протянул мне.
Я рассматривала аккуратно сделанные рисунки и только диву давалась. Это целый прекрасный, волшебный мир, который откуда-то возник в голове у стоящего передо мной человека.
– Немножко не в той последовательности, – ответил мне Климов.
Кажется, я стала привыкать, что вовсе не обязательно произносить вслух то, о чем я думаю.
– Видите, а вы боялись, что на это уйдут годы, – ответил на мелькнувшую у меня мысль Климов. – Нет, мир не возникает в голове. Это как-то иначе. Ощущение, что я просто заглянул в небольшое окошко, которое открылось почему-то именно для меня. Что этот мир существует в реальности, что я не написал и сотой доли того, что там происходит. Написал лишь то, очевидцем чего сам оказался… Это звучит странно?
– Да нет, – пожала я плечами. – В меру. Возможно, так и пишутся хорошие книги – приоткрывается окно в неведомый мир, все, что успеешь увидеть и услышать, записывается.
– И придумывать ничего не надо, – на полном серьезе согласился со мной Климов. – Обед, милая Лика. Потом чай с плюшками и прогулка по древнерусскому городу, обнищавшему, но прелестному, наполненному тенями прошлого, старыми домами, если повезет – и колокольным звоном… Подходит?
Я никак не могла понять, что же мне больше всего нравится в этом человеке. Его интеллект, сравнимый с моим, – приятно и неожиданно? Его невероятная для образованного человека, прожившего бо´льшую часть жизни в большом городе, простота? Его спокойное и, надо признать, интересное и благородное лицо? Или же его крупная, чуть раздобревшая, но еще вполне подтянутая фигура?
– Тренажер стоит за домом, – кивнул, не оборачиваясь от плиты, Климов. – Не могу не тренироваться. За годы это стало моей сущностью.
Или вот эта почти что фантастическая способность понимать без слов то, о чем я думаю. Как, однако, трудно было бы жить с этим человеком – не подумать ни о чем плохом…
– Не поверю, что у вас бывают дурные мысли, милая Лика, – проворковал Климов, накладывая мне на большую и вполне европейскую тарелку из полупрозрачного стекла хороший кусок сочного гуся с золотистой корочкой и несколько ложек гречневой каши. – Вряд ли вы съедите даже это, судя по вашей комплекции.
– Я постараюсь, – пообещала я, любуясь им и особенно не скрывая этого ни от него, ни от себя.
Как хорошо, что иногда вот так останавливается время. Отходят куда-то все проблемы – и суетные, и реальные, перестаешь нервно смотреть на часы и перебирать в голове пункты еще не сделанного на сегодня «Это успею, это вряд ли, это должна – кровь из носу, тут навру, что не успела, там навру, что очень хотела прийти, да здесь задержали…».
Время останавливается – его нет. Я не могла бы сказать, сколько времени прошло с тех пор, как я переступила порог этого дома. Час? Два? Может быть, четыре? Или даже больше? Судя по аппетиту, с которым я ела, около того.
Чего-то очень важного мы не знаем, наверно, о том мире, в котором живем. Например, почему в разных местах рождаются очень похожие люди – не внешне, внутренне. Гораздо более похожие, чем родственники по крови.
Сейчас у меня было ощущение, что я знаю Климова давно, всю жизнь или даже больше. Мы ни о чем толком не поговорили. Он ничего не знает обо мне – то есть о реальных фактах моей биографии, от которых никуда не деться. Ведь они – это отчасти я. Но лишь отчасти. Конечно, важно, где я училась. Важно, что жила с отчимом и бегала к отцу. Посмотреть, как он работает, послушать его рассказы о своем детстве, просто постоять рядом, пока он серьезно и сосредоточенно прикрепляет два проводка к какому-то хитроумному прибору…