А собственно, почему нет? Это же не Верочка его фотографирует?
Я подошла и сделала несколько кадров.
Елик нервно повернулся ко мне:
– Что такое?
Я пожала плечами, просматривая получившиеся фотографии:
– Медиахолдинг «Нооригмы». Вы же вышли в свет, Елик? Вот и будьте готовы к публичности.
Верочка, не понимая, хорошо или плохо то, что происходит, взглянула на меня, набрала воздуху и сказала:
– Елик, что же ты мне больше не звонишь? И не берешь трубку?
– Елик, это что такое? – наконец подала голос его жена.
– Это… это ошибка, – проговорил Елик, пренеприятно показав зубы в подобии улыбки, и постарался ретироваться.
– Нет, Елик, это не ошибка, – неожиданно пошла ва-банк Верочка. Может быть, от присутствия соперницы, может быть, подсознательно чувствуя, что другого шанса у нее не будет. – Я жду ребенка, Елик, ты же знаешь. А ты даже не хочешь узнать, как я себя чувствую и кто должен у нас с тобой родиться.
Да, забавно. Лучшего места для подобного разговора, чем светская вечеринка с аккредитованными журналистами из известных изданий, не придумаешь. И хотя Елик в очень малой степени мог бы заинтересовать наших читателей, а значит, и наш журнал, все равно попасть на страницы прессы в качестве неизвестного гостя, устроившего потасовку с беременной любовницей на дне рождения известного певца, он вряд ли захотел бы.
Чтобы Елик в панике не забыл о том, где он находится, я еще щелкнула в разных ракурсах их группу. Растолстевший певец к тому времени уже потихоньку ретировался, зная, что веселого в подобных разговорах мало.
– Да уйди ты отсюда! – попробовал махнуть на меня рукой Елик.
Я покачала головой и с удовольствием сняла рассерженного Елика. Не для журнала, так Верочке пригодится фотография. Мало ли как жизнь потом повернется, сколько фотографий папы останется у нее для малыша… А может, смеяться когда-нибудь будут вместе счастливые родители, вспоминая, как непросто шли к своему счастью.
– Так, давай пойдем отсюда, – наконец нашел самый верный путь Елик и попробовал увести свою жену, до этого молчавшую.
– Нет уж, дорогой, пусть она все скажет, что хотела, – неожиданно подала голос жена.
– Я жду ребенка от Елика! – повторила Верочка, и я вдруг почувствовала, что запас смелости и сил у нее подходит к концу.
Верочка глубоко вздохнула и отступила назад. Вот и все, и весь ее поступок. Теперь плакать и до бесконечности думать, как бы развивались события, если бы не эта случайная встреча.
– Это не мой ребенок, я ее не знаю, я тебе все объясню, дорогая. Просто есть такие девушки, которые находят богатого человека и объявляют ему, что они от него беременны. Это известная шутка. Она думает, что я такой идиот и на это куплюсь. Я ее вижу первый раз в жизни, понимаешь? Что тебе надо? Как тебе не стыдно? Иди туда, где тебе помогли сделать такой живот, ясно?
Елик, конечно, перестарался. Говорил он тихо, со стороны могло бы показаться, что мы четверо обсуждаем что-то серьезное, но вполне мирное. Жена для верности взяла его твердой рукой чуть выше локтя. Правильный психологический жест. Так берут провинившегося ребенка, чтобы не зарывался дальше, чтобы чувствовал, что за то, что уже сделано, спуска ему не дадут и никуда больше не отпустят в ближайшее время. Мне хорошо была видна небольшая грудь жены Елика и ее совсем плоский живот, обтянутый кремовым шелковым платьем. А где же, собственно, ее критический срок беременности, на котором ее нельзя волновать, как Елик объяснял Верочке еще месяца полтора назад?
Верочка же набрала полную грудь воздуха, полные глаза слез, вся покраснела, поднесла руки к медленно открывающемуся рту – видимо, чтобы помешать себе самой зарыдать в голос. Я шагнула к ней и обняла ее.
– Тихо, пожалуйста. Не здесь. Слушай, – обратилась я к Елику, который уже повернулся, чтобы уйти. – Какая же ты свинья, в самом деле! Если ты хочешь отделаться деньгами, прибавь два нуля к той сумме, о которой ты сейчас подумал. Это же твой ребенок, он не должен хлебный мякиш сосать, правда? А жена твоя, кажется, и не беременная? Зачем ты Верочке врал?
Я поймала бешеный взгляд Елика.
– Нормально, нормально! Ты все правильно понял! Твой ребенок должен будет носить твою фамилию и иметь все, что нужно. Это самое малое, что ты можешь сделать для него в этой ситуации.
Мне показалось, что Елик хочет бросить в меня чем-нибудь тяжелым. Например, подносом с коктейльными бокалами, который как раз мимо нес официант в золоченой жилетке. Елик протянул к нему обе руки, а официант очень ловко в одну из рук вставил высокий бокал.
Елик постоял с этим бокалом, потом резко выпил его и поставил куда-то вбок, где ничего не было. В шуме голосов звон разбившегося бокала был слышен очень слабо. Но откуда-то тут же появилась уборщица в красивом темно-синем сарафане, с белым кружевным воротником, и, не поднимая на нас глаз, мгновенно убрала осколки.
– Пойдем, на сегодня достаточно, – я взяла под руку Верочку и отвела ее в противоположный угол. Усадила на высокий стул у барной стойки и пододвинула ей корзиночку с засахаренными орехами. – Ешь.
– Я хочу домой, – сказала Верочка и стала плакать.
– Водички дайте нам с лимоном, – попросила я бармена. – И последите, чтобы девушка не упала со стула. Сиди! Никуда не уходи! Сейчас с очень известным артистом к тебе подойду, поняла? С Вадиком, которого мы вначале видели, хорошо?
Как ни странно, Верочка согласно кивнула и даже слабо улыбнулась.
Отпустить Верочку я не могла, уйти с ней – тем более. Да и какой смысл был Верочке оказываться сейчас в одиночестве съемной квартиры, где она по-прежнему жила и ждала Елика? Думаю, ее родители как-то по-другому смотрели на всю эту ситуацию, обманывая себя и других. Может, надеялись на порядочность Елика. А может, как раз на его беспорядочность в подобных вопросах. Пожил там в законном браке – пусть поживет и с их дочкой. По крайней мере, будет в ее биографии законный муж и законный ребенок. А как его иначе подманить? Не угрозами же. Разве что ожиданием, готовностью в любой момент усладить и приятно развлечь. Вдруг что-то в нем переломится, и он останется с Верочкой навсегда, точнее, на какое-то время. Ужасно, конечно, но надо же как-то выпутываться из этой ситуации…
– Ты мне как сестра, Лика, – всхлипнула Верочка, когда я подошла к ней в очередной раз на минутку. – У меня никого нет…
– Ты мне тоже как сестра. А у тебя есть мама и папа. Они тебя очень любят. Сиди и смотри по сторонам. Как в телевизоре, интересно же! Смотри, сколько известных людей, все такие красивые. Сейчас все соберутся наконец, и начнется самое главное. Все будут поздравлять именинника, петь, дарить подарки.
– А мы? – спросила Верочка, разглядывая диковинный костюм стоящего рядом певца. Его костюм был стилизован в духе африканской религии Вуду – с яркими вставками, свисающими зубами каких-то зверей, обрывками другой материи, пришитыми в беспорядке то здесь, то там.
– А мы будем это все фотографировать и возьмем одно интервью. И запоминать, если что-то интересное произойдет. Все, сиди, никуда не уходи.
– Спасибо, Лика, – Верочка приподнялась и поцеловала меня в щеку.
Надо же. Я почувствовала тепло от девушки и настоящую благодарность. Хорошо, если ей в моем присутствии действительно становится менее одиноко.
Глава 30
Я вспомнила про Славиного жука, еще открывая квартиру, и, скинув туфли, сразу подошла к картине. Около картины мне стало тревожно, не более того. Я не могла сказать, что именно меня тревожило. Я попыталась подумать о Славе, но ничего не надумала. Рассмотрела жука повнимательнее. Темно-золотистый панцирь с еле заметными тонкими перламутровыми полосками, огромные антрацитовые глаза, которые Слава с мастерством голландца XVII века написал блестящими и поглощающими свет. В них не заглянешь, как не заглянешь в глаза настоящему жуку, у него же обзорное зрение. Человеческими глазами не посмотришь жуку в глаза.
Ничего… Я налила себе чаю и села на лоджию за свой стеклянный стол у стеклянной стены, в очередной раз вдруг подумав, почему я всегда сажусь у окна и почему в последнее время меня так тянет заменять привычные предметы – деревянные, пластиковые – прозрачным стеклом. Прозрачный стол, прозрачные стулья, прозрачные раздвижные двери, прозрачная, как будто отсутствующая стена…
Мне хочется видеть все насквозь? Мне мало того, что я заглядываю людям в их сокровенные тайники души, куда и сам-то заходишь по большим праздникам? Или же наоборот, я хочу предельно объединиться с окружающим меня миром, чтобы не затеряться в своей маленькой коробочке, где меня никто не зовет по имени, не просит налить чаю, купить игрушку, завязать бантик, требовательно не спрашивает, люблю ли я его. В моей маленькой коробочке, где меня никто не любит. Трогательно! Ужасно жалко себя, уже не в первый раз за последние дни. С этим надо что-то делать, потому что с этим жить ненормально.
Я перестала думать о Славе и его нарисованном жуке, допила чай, просмотрела в камере фотографии, которые успела сегодня сделать, некоторые получились забавными. Позвонила маме, у которой не была уже больше месяца, ответила приятельнице, звавшей меня на воскресные шашлыки на дачу, набрала Верочкин номер, практически уверенная, что Верочка выключит телефоны в надежде, что Елик позвонит и разволнуется, почему она не отвечает, и, может, приедет…
И вдруг я поняла. Два молодых человека. Один очень высокий, странноватый на вид, с очень характерной походкой. От своего высокого роста он как будто все время покачивался вперед, словно у него был нарушен центр тяжести. Другой совсем обычный, никакой. Они что-то хотят забрать у Славы… Что именно? Какой-то свёрток, бумажный… Нет, наоборот. Они хотят отдать ему этот сверток. А ему точно брать его не надо. Почему? Что там такое? Что они хотят? Но от этого свертка исходит какая-то опасность, что-то тяжелое, неприятное, как едкий желтый дым, наполняющий комнату… Я от неожиданности закашлялась.
Так, и что мне делать? Как предупредить Славу непонятно о чем? Допустим, я сама себе верю – после всех странностей последнего времени. А как отреагирует Слава?
Я посмотрела на часы. Что может делать в первом часу ночи депутат Госдумы и олимпийский чемпион Слава Веденеев? Что угодно. Это абсолютно личное время. Может, подождать до утра?
Я пошла в ванную умыться, смыть незамысловатые краски, которые наложила на лицо, чтобы не очень выделяться обычной бытовой бледностью от пестрой блестящей толпы звезд и их свиты, веселившихся сегодня в клубе.
Проходя мимо Славиной картины, я почувствовала как будто сильный толчок в спину и в грудь. У меня даже перехватило дыхание. Я не понимаю… Славу избили? Собираются избить? Две вещи… Две вещи, которые он должен сделать… Или не делать… С кем-то вместе что-то не делать… Не голосовать, видимо… Наверно, фантазирую уже, потому что не могу понять главное. Не ходить… нет, не понимаю… Не брать этот сверток, там деньги… плохие деньги… Хотя Слава уж как-то разберется без меня, брать ему деньги или не брать. Но там очень плохие деньги, меченые, что ли… Не понимаю… Что-то мутное, сиюминутное, какие-то игры взрослых, глупые, но опасные…
Помня реакцию бедного Сутягина, я решила со Славой разговаривать очень аккуратно. Верить мне он не обязан. Тем более, я не знаю ничего конкретного.
Я быстро написала ему: «Перезвони, если не спишь. Лика».
Слава не звонил. Я попробовала уснуть, но в голову лезли мысли, разгоняющие сон. Плохо, что мне не с кем обо всем этом поговорить.
Почему церковь так плохо относится ко всем проявлениям человеческой психики и способностям человека, находящимся за гранью понимания? Сегодняшняя церковь, пользующаяся всеми достижениями науки и техники. Хорошо, что я не дождалась тогда священника. Пришла я в церковь от растерянности и беспомощности, как приходят многие. Я часто слышу рассказы, как вчера еще неверующие люди, воспитанные в другом обществе, пришли на службу в минуту, когда прийти больше было некуда. Но церковь – в лице священника – не будет разбираться в твоих проблемах. Разобраться в них ты должен сам. В церкви скажут как надо и как не надо. Куда идти. И уж изволь пройти этот путь самостоятельно. Это мудро, это трудно. И это не уберегает от ошибок и грехов, увы.
Я посмотрела на фигурку лошадки в разноцветной попоне, которую привезла с собой из Калюкина. О чем он думал, делая эту лошадку, он, взрослый, серьезный человек? О лошадках? Или о чем-то еще? Я взяла телефон и набрала номер Климова. Пока не успела передумать. Спрошу про лошадку, к примеру, как ее зовут.
– Лика?
Это его голос? Конечно, я же ни разу не разговаривала с ним по телефону. И не слышала уже – сколько? – три недели или больше?
– Привет… Я… – Я в растерянности замолчала.
Он как будто удивился моему звонку.
– Как у тебя дела? Я рад тебя слышать.
– И я рада. Все хорошо. Как у тебя? Как Пятьдесят Второй?
Климов почему-то вздохнул и, мне показалось, улыбнулся.
– Приезжай на выходные. А, как?
Он это сказал или мне захотелось услышать?
– В выходные у меня эфир. Я же веду передачу на радио.
– Да, я помню.
– Ты пишешь дальше сказку?
Ужасно, я и не думала, что так мучительно и странно говорить по телефону с человеком, с которым… Впрочем, ладно. То, что у других получается весело и просто, у меня вышло тяжко.
«Приезжай! Приезжай навсегда и оставайся! Здесь будет твой дом, семья, тебе будет с кем поздороваться утром и с кем порассуждать вслух о странностях и сложностях бытия. Рядом буду я, и я буду смотреть на тебя с любовью и нежностью. Ведь именно этого тебе так недостает в последние тридцать восемь лет твоей жизни?»
Мне хотелось, чтобы он сказал так? Так или почти так.
Но Климов сказал что-то другое. Про холодный июнь, про красивые поздние закаты на озере, которые он снимал на этой неделе. И еще я услышала то, чего он не говорил.
Он хочет куда-то поехать, не то чтобы рвется, но очень хочет. Что-то его зовет. Позвало после встречи со мной. Но не я. И не Москва. Что-то другое. А что – я не успела понять. Потому что мы поговорили и попрощались. Ни на чем. Я не поняла, пригласил ли он меня приехать. А он больше не вернулся к этому. А мне-то ведь хотелось, наверно, чтобы он только об этом и говорил. Я уж думала – ехать, не ехать, все бросать или нет, и есть ли у меня что бросать в Москве. Кроме квартиры с видом на мост, похожий на архитектурно-поэтическое воплощение выражения о натянутых человеческих нервах, кроме эфиров с хулиганистым и поистрепавшимся Генкой Лапиком и моей работы – наверное, интересной и престижной, и еще крайне глупой. С точки зрения вечности.
На следующий день с утра я проснулась от звонка. Взяла трубку. Климов помолчал и сказал:
– Доброе утро. Я тебя не разбудил?
– Нет, – ответила я и только тогда проснулась.
Мне никто не звонил. Это я сама позвонила себе во сне. Моя голова позвонила моей душе, которой, по всей видимости, очень недостает чего-то важного.
Душа хочет любить и быть любимой – и никто не знает почему. И дело не только в продолжении рода. Тот, кто род уже продолжил, по-прежнему хочет быть нужным и любимым, до самой старости, до самого холодного и неотвратимого нечто, куда мы ступаем каждый в свое время, осознавая, что уходим. Жесточайшая придумка, честное слово.
А голова хочет все понять – почему так устроен мир, кто его так устроил, что есть этот кто-то, где он, как к нему достучаться, как понять его законы – ведь они есть?
Иногда мне кажется – а может, я не смогу выдержать тяжесть этого знания, даже если оно мне откроется? Может, самое главное и остается тайной для человека, потому что приятнее придумать себе такое начало и конец мира, такую историю рода человеческого и себя в нем, в которых можно ощущать себя вершиной творения Создателя. И это уже кто-то сделал до нас, кто-то, зная другую правду…
Мне кажется, человек будет доискиваться до тайны своего Создателя до тех пор, пока ее не разгадает. Главное, чтобы в конце не ждало полное разочарование. Чтобы человек не оказался результатом чьей-то игры… Или шутки. Или равнодушного, корыстного умысла.
Кто такой человек? Самый хитрый хищник на свете, подчинивший себе природу – живую и неживую, и кичащийся этим? Сам себя объявивший вершиной творения. А может, наоборот? Человек – самая обидная и страшная ошибка Создателя, или, если угодно, создателей? Как только начинаешь думать о боге во множественном числе, сразу становится неуютно и страшно в огромном космосе.
Какие же это боги во множественном числе? В гору Олимп и ее обитателей верится с трудом. Что имелось в виду в Ветхом Завете под словом «боги» – а именно так, во множественном числе, употреблено слово «элогим», которое мы переводим сегодня как «Бог», – тоже никто точно не знает. То, во что хочется верить человеку последнего тысячелетия, – что-то непознаваемое, загадочное, всемогущее, скорее, сила, чем существо с руками и ногами. Хотя мы же созданы по образу и подобию – так написано в настольной книге христиан, по крайней мере. Боги всех мировых религий имеют имя, внешность и судьбу.
Стоит чуть отойти в сторону и взглянуть на историю человечества хотя бы нескольких тысячелетий – на то, что как-то известно, письменно зафиксировано, объяснено, сформулировано, – и истинной, интуитивной, нерассуждающей религиозности остается все меньше и меньше. Меня всегда удивляют начитанные, прекрасно знающие историю, философию и несколько иностранных языков священники. Как же они могут безоговорочно верить, так много зная? И еще больше удивляют верующие биологи и физики.
Правда, одна доктор биологических наук как-то сказала, что, выпив чашу познания до конца, на дне её можно обнаружить Бога и только Бога – настолько совершенно создано и до конца неподвластно человеческому уму все сущее – от снежинок до тайн ДНК. То есть для физиков и биологов Бог – это не творец и координатор морального закона, в первую очередь, а сами законы физического мира, точнее, их средоточие в какой-то точке…