Семья садилась за стол. Поднимали бокалы и с замиранием сердца считали вслух бой курантов. Потом все вставали, чокались и кричали «ура!».
Он попросил жену поехать на Новый год к его старикам. Она отказалась: что за бред объедаться на ночь, вымученно сидеть у телевизора и вообще делать вид, что всем страшно весело.
Он купил елку и поехал на «Октябрьскую». Танин сын открыл дверь. Они достали с антресолей коробку с елочными игрушками и стали наряжать елку. Таня пришла вечером с работы и, увидев наряженную елку, села на диван и разревелась. Они сначала растерялись, а потом стали смеяться и утешать ее. Она тоже смеялась, шмыгала носом и вытирала ладонью слезы.
Ночью она тихо спросила его:
– Что будет завтра?
Он молчал. Завтра было тридцать первое декабря.
– Подожди, – попросил он. – Подожди, пожалуйста.
Она кивнула. Они стояли в коридоре и, как всегда, не могли расстаться. Она всхлипнула и уткнулась носом ему в грудь.
– Щекотно, – сказал она.
– Свитер колючий, – ответил он.
Тридцать первого жена работала допоздна: сессия, зачеты. Он поставил в вазу еловые ветки. Накрыл стол – шампанское, конфеты. Жена пришла к девяти – как всегда, бледная, замученная.
– Ничего, что я буду в халате? – спросила она.
Он пожал плечами.
Стали бить куранты.
– Двенадцать, – сказал он и поднял бокал.
– С Новым годом! – отозвалась жена. Они чокнулись. – Хотелось бы пожелать тебе нового счастья, но как-то боязно.
– А ты в форме, – удивился он.
– Ну, знаешь, чувство юмора – это черта характера. Оно или есть, или нет. Так же, впрочем, как решительность и ответственность. Смелость или трусость. Умение принимать решения или пустить все на самотек. Жалость или жестокость. Ничего не меняется. Человек остается таким, какой он есть. Навсегда.
– С этим можно поспорить, – ответил он.
Потом жена сказала, что безумно хочет спать, и попросила его не обижаться.
Он пошел в свою комнату. Лег, не раздеваясь, на кровать. Долго смотрел в потолок. Потом оделся и вышел во двор.
Машина была похожа на сугроб. За несколько часов, словно вспомнив о Новом годе, зима снизошла и щедро угостила город снегом. Он заехал в дежурный гастроном и купил торт «Подарочный», щедро усыпанный половинками арахиса, перемешанного с сахарной пудрой. И еще большого белого медведя-панду с черной мордочкой, лапками и грудью.
На улице он открыл багажник, чтобы положить туда медведя, и увидел серый чемодан фирмы «Робинзон» – большой, удобный, серый чемодан, который он собрал неделю назад и все никак не решался поднять его на четвертый этаж кирпичного дома на «Октябрьской».
Он ехал по пустой и прекрасной ночной Москве и любовался любимым городом.
«Через боль, – подумал он. – Все по-настоящему стоящие поступки в жизни почему-то случаются через боль. Боль и счастье, оказывается, вещи почти неразделимые».
Дворники мерно, как часы, с усилием старательно расчищали окно, залепленное мокрым и тяжелым снегом.
Он не торопился, твердо зная, что все лучшее наверняка впереди.
Он не чувствовал себя ни правым, ни виноватым. Он просто хотел быть счастливым. И чтобы каждый вечер его встречала лохматая, рыжая, похожая на медведя собака. И маленький мальчик. И конечно, Таня. И чтобы все они были рады его приходу. Каждый день. Каждый месяц. Каждый год. И всю жизнь.
Куриный бог
Люба хорошо помнит тот далекий день. Мать пришла с работы веселая и принесла шоколадный вафельный торт. Она села на диван, посадила рядом Любу, обняла и торжественно сказала:
– Ну, Любань, у меня для тебя новость! – и замолчала, глядя на Любу с загадочным видом, с которым сообщают нежданную и радостную весть.
У Любы почему-то замерло сердце и похолодели ладони. А мать улыбалась и молчала.
– Ну мам, ну говори! – шепотом взмолилась она.
Мать вздохнула, прижала Любу к себе и тихим голосом, по складам, с расстановкой произнесла:
– Мы едем на море, Любаня!
У Любы перехватило дыхание. Неужели свершилось? Ее самая заветная мечта! Сколько она ждала этого и почти не верила, что это может произойти.
Мать говорила, что на такие поездки у них денег нет. Впрочем, Люба и сама это прекрасно понимала. Откуда деньги, если зарплата у матери – семьдесят рублей?
В их классе на море ездили только самые обеспеченные девочки. Например, Света Зайцева, но у той папа был военный, полковник. Или Маша Охотникова, ну, с той вообще все ясно: мама – директор гастронома. Бутерброды с копченой колбасой, которые ела Маша на переменах, пахли на весь этаж. Девочки рассказывали, что на море потрясающе. Маша при этом закатывала глаза и тяжело вздыхала. А Света Зайцева приносила в класс ребристые ракушки и гладкие, отполированные морем камешки – серые, белые, черные и розоватые, с прожилками.
Люба трогала гладкие камешки, перебирала их, пальцем проводила по шелковой бледно-розовой ракушке, глянцевой изнутри, и мечтала о море. Девочки рассказывали про прибой, штиль и волны, про мелкий седой песок, про базары, полные дешевых дынь и абрикосов, про местных мальчишек, которые бегают за москвичками. Про теплые вечера и ранние темные, звездные ночи. Про светлячков в траве. Про пластмассовые заколки-цветы, продающиеся в каждой палатке на пляже. Про танцплощадки, где весь вечер играет музыка – громко, на весь город. И по набережной ходят счастливые, красивые и загорелые люди в ярких нарядах и с улыбками на лицах.
Каждую ночь перед сном Люба представляла себе море и горы. Море всегда было прекрасное и ярко-синее, а горы серые, мрачные и почему-то опасные. Каждое лето она просила мать поехать на море. А мать только отмахивалась:
– Что ты, Любаня, что ты! Откуда у нас средства? И так еле концы с концами сводим.
И, конечно, поминала Любиного папашу, который исчез сразу после рождения доченьки и ни разу не прислал алиментов. Ни копеечки.
В конце мая, когда кончались занятия, мать собирала Любу в деревню. К родне. Деревня была далекая, в Калужской области. Четыре часа электричкой. Там жила Рая – материна тетка по отцу. Мать всегда везла Рае подарки – колбасу, сыр, печенье и конфеты. И обязательно платок и халат. Подарки Рая любила.
В деревне сначала было хорошо, а потом надоедало. Рая заставляла Любу кормить кур и поросят, прибирать в хлеву у коровы Милки и собирать колорадских жуков и противных жирных гусениц в огороде.
И еще Рая любила обсуждать Любину мать. Вот это Любе совсем не нравилось. Вечером Рая садилась пить чай с карамельками, широко расставляла ноги, шумно втягивала с блюдца горячий чай и поносила племянницу. Говорила, что она, Зинка, хоть и красавица, а дура дурой. Порхает все, по женатикам бегает, хвостом крутит. «А на серьезных мужиков ума нет». Так и прокукует в одиночках свой век. Потому что дура.
Люба злилась, ненавидела тетку Раю и старалась поскорей улизнуть.
Хотя в душе Люба была согласна с теткой. У матери один роман перетекал в другой так быстро, что Люба не успевала толком запоминать кавалеров. В начале романа мать расцветала пуще прежнего – горели глаза, на губах блуждала загадочная улыбка. Мать ярче красила губы и туже затягивала пояс на без того тонкой талии. Потом, когда роман кончался – как правило, довольно быстро, – мать сникала, тухла, тяжело вздыхала и переставала красить губы и завиваться. Ночью Люба слышала, как она плачет в подушку. Мать переставала есть, только пила чай, уставившись в окно мокрыми от слез глазами.
– Мам, ну ты чего? – переживала Люба.
Мать молчала и махала рукой. Такие дни Люба ненавидела и боялась.
Впрочем, спустя недолгое время мать начинала улыбаться сквозь слезы и говорила: «Эх, такая жизнь, Любаня!» – и вскоре оживала. Опять пела по утрам, ложилась спать в металлических бигуди с дырочками, снова красила губы яркой помадой и перед зеркалом, делая глубокий вдох, затягивала потуже черный лаковый пояс.
В начале каждого романа мать верила в то, что это окончательно. Навсегда. Говорила Любе, что встретила наконец мужчину своей мечты. И еще говорила, что хочет гладить сорочки и варить борщи. Конечно же, мужу.
Люба усмехалась и не верила. Хотя, впрочем, в глубине души очень надеялась, что закончится круговорот кавалеров, мать наконец выйдет замуж и будет у них настоящая семья – с ужином за столом, покрытым скатертью, воскресными прогулками и походами в цирк или кино, поездками летом на море. Все как у людей. Но ничего не менялось: очередной роман опять оканчивался слезами, мать опять грустила и часами смотрела в окно.
– Не берут меня, Любаня, замуж, – вздыхала она. – Не берут, и все тут. Говорят, что я для любви, а не для семьи. Вот так-то. Да что они понимают? Не везет мне, Любаня. Не везет.
Люба вспомнила, например, инженера Аркадия Ивановича – мужчину интересного, солидного, в серой шляпе и пальто. Но у того была семья – жена и двое детей. Бросать их он не собирался.
Или вот Костик, студент. Веселый, все шутки и прибаутки – а зачем ему мать, да еще и с «прицепом»? У Костика были строгие родители, и вскоре нашлась и невеста.
Или вот Костик, студент. Веселый, все шутки и прибаутки – а зачем ему мать, да еще и с «прицепом»? У Костика были строгие родители, и вскоре нашлась и невеста.
Или Лев Андреич, Левушка, как называла его мать. Левушка был из Новосибирска, командированный. Приезжал на два-три дня. И обратно – к жене и сыну.
Или бухгалтер Наиль. Татарин. Мать любил, но женился на своей. У них так принято.
Или Семен Ефимович. Портной. Тихий, хороший человек, серьезный, с грустными глазами. Вроде и холостой, а жил с матерью, которая не терпела никаких женщин.
Потом еще был Антон Андреич, Антон. Казалось, все было хорошо – и молодой, и холостой, и комната своя на Петровке. Мать тогда все мечтала, что съедутся они с Антоном и будет у них своя отдельная квартира. Но Антон этот так прямо матери и сказал:
– Ты, Зина, для брака – не вариант.
Так и сказал «не вариант». С тобой, дескать, гулять хорошо, а в жены надо брать женщину тихую и блеклую.
В общем, не складывалась жизнь у матери. Как она ни старалась. Но мать не унывала и продолжала верить, что придет и ее черед.
Мать, смеясь, закружилась по комнате, подхватила Любу, застывшую на диване. И громко запела:
– Я люблю тебя, жизнь!
Люба тоже пришла в себя и стала громко подпевать матери. Потом, отдышавшись, они сели за стол и начали обсуждать будущую поездку. Мать призналась, что деньги на поездку она заняла у своей начальницы Жанны Григорьевны. Ну, еще премия за квартал, кое-какие сбережения.
– В общем, хватит, Любаня. На три недели хватит. Комнату снимем дешевую, мне уже и адрес дали. Готовить будем дома, никаких кафе.
Люба кивала.
– Да, купальник надо тебе, Любаня, купить. И сарафан. Ой, еще и босоножки!
Мать вздохнула и загрустила.
Ночью Люба не спала – оно и понятно. Думала про море и горы. Представляла долгую дорогу на поезде, в вагоне, у окна. Представляла, что в сентябре принесет в школу разноцветные камешки и ракушки. И может быть, если повезет, найдет камешек с дырочкой насквозь – тот, что называют «куриный бог». Он обязательно приносит счастье.
В поезде было все, как она представляла. Она лежала на верхней полке и не отрываясь смотрела в окно. Иногда мать звала попить чаю с бутербродами. Ехали долго, две ночи и день, но Любе это совсем не надоело.
Утром накануне приезда она наконец увидела горы. Они ее разочаровали – невысокие, кое-где покрытые зеленью и совсем не страшные.
На перроне мать достала бумажку с адресом, и они отправились искать нужный дом. Шли долго, почти час. Часто останавливались – было тяжело тащить чемодан, и они садились на него и отдыхали. Кругом цвела акация, овевая сладким, незнакомым запахом.
Наконец нашли нужный дом. Самого дома видно не было, а был виден густой темный сад. Мать толкнула калитку и стала громко звать хозяина. Навстречу вышел немолодой дядька, высокий, широкий и хромой.
– Степан Василич? – спросила мать.
Дядька сурово кивнул.
– Мы от Софьи Михалны, – объяснила мать. – Она у вас снимала в прошлом году.
Дядька опять кивнул и строго спросил:
– Что ж вы не списались со мной заранее? Все комнаты сданы, мест нет. Сезон.
– Как же так? – расстроилась мать и заплакала. – Куда же я сейчас с ребенком?
Дядька долго смотрел на мать, потом вздохнул и сказал:
– Ну ладно, пристрою вас. Куда деваться!
Он подхватил чемодан и зашагал в глубь участка. Мать и Люба засеменили за ним. Они увидели одноэтажный небольшой дом с широким каменным крыльцом, выкрашенный белой краской.
– Здесь живу я, – сказал хозяин. – Отдам вам свою комнату.
– А как же вы? – удивилась мать.
– А я в сарае перебьюсь, – ответил дядька.
Они зашли в дом. В доме было прохладно и пахло лавровым листом. Комната оказалась небольшая, но светлая, в три окна. На окнах вместо занавесок висела белая чистая марля. Стояли стол, сервант и две металлические кровати с блестящими шариками у изголовья, застеленные серыми солдатскими одеялами. На стене висели фотографии и репродукция картины Шишкина «Утро в сосновом лесу».
– Кухня за углом, керогаз заправлен. Погреб под кухней, покажу, – коротко чеканил слова хозяин. – Посуда в шкафу. Воду экономьте. С водой у нас туго. До моря десять минут с горы. Базар в городе у станции. В общем, живите.
Мать поблагодарила хозяина. Он молча внимательно смотрел на нее. Потом, не говоря ни слова, вышел из комнаты. Мать села на кровать и попробовала пружинный матрас.
– Ну что, Любаня! На море? А уже потом будем устраиваться.
Люба радостно кивнула.
Они достали купальники и полотенце, переобулись и побежали на море.
Море Люба увидела, когда они спустились с горки. Оно было вовсе не синего, а серого цвета, и у него не был края и другого берега. Люба остановилась, перехватило дыхание.
– Ну как, Любань? – смеялась мать, видя Любины растерянность и потрясение. Они сбежали с горки и сняли босоножки. Люба удивилась, что под ногами вовсе не песок, а мелкие серые камни.
– Галька, – объяснила мать.
Они скинули сарафаны и бегом бросились в воду. Любе было почему-то немного страшно – вода обжигала и показалась ей холодной. Она лизнула воду и удивилась – соленая. Мать поплыла вперед, а Люба все стояла по горло в воде и смотрела по сторонам. Потом поплыла и она – осторожно, саженками, вдоль берега. Потом нырнула с головой и увидела песчаное дно и редкие крупные камни, лежавшие под водой.
На берегу мать, смеясь, спросила Любу:
– Ну, как тебе? Так, как ты себе представляла?
Люба пожала плечами.
– Не нравится? – удивилась мать.
– Нравится, что ты! Только мне надо к нему привыкнуть.
– Ой, Любка, странная ты у меня, – вздохнула мать.
Вскоре мать уже играла в волейбол с какой-то компанией, а Люба все сидела, закутавшись в полотенце, и смотрела на море.
Потом они пошли на базар, купили помидоров, сладкого лука и вареной кукурузы. Дома накинулись на еду, поняв, какие они голодные. Вечером рано легли спать.
А утром их разбудило яркое, слепящее солнце. И они, попив чаю, побежали на море. Теперь море было не таким серым и мрачным, а голубоватым. Люба опять осторожно вошла в воду – и сегодня она показалась ей теплой и приветливой. Она долго плавала, а потом ходила вдоль берега и собирала камни и ракушки. Мать уже то звали в одну компанию, то окликали в другой. Она громко смеялась, и ее угощали сладким местным вином.
К обеду вернулись домой – и увидели на керогазе кастрюльку с супом. Вошел хозяин, кивнул на кастрюлю:
– Поешьте горячего. Вам, гляжу, не до готовки, а ребенка надо кормить. – И он строго посмотрел на мать.
Та смутилась, покраснела и стала было отказываться от супа, но хозяин ничего не ответил и, хромая, вышел из комнаты.
Люба увидела, что у него вместо ноги деревянный протез, сверху обтянутый черной кожей. Смотреть на этот протез было неприятно и даже страшновато, и Люба поспешно отвела глаза. Мать пожала плечами и поставила греть суп.
После обеда они заснули, а проснувшись, опять побежали на море. Люба уже почти по-дружилась с морем и полюбила сидеть на берегу, опустив ноги в воду, и перебирать прибрежный песок руками, пропуская через пальцы. А мать сидела в большой компании, где играли в подкидного дурака. Люба видела, как какой-то молодой и крепкий парень укрывает мать полотенцем.
Люба вздохнула и отвела глаза. Ночью она проснулась и увидела, что матери в комнате нет. Она сначала испугалась, а потом подумала, что та пошла в гости к пляжной компании и, успокоившись, уснула.
Так и повелось: утром бежали на пляж, а потом приходили домой – и там на керогазе обязательно стояла сковородка с картошкой и котлетами или макароны с мясом, а в стаканы был налит компот или квас. Они уже не удивлялись такой заботе хозяина, только мать переживала, во сколько это им обойдется. С хозяином, Степаном Васильевичем, они иногда сталкивались во дворе. Он всегда был занят делом – то чинил скамейку в саду, то мел дорожки, то снимал урожай – сливы, виноград. И каждый вечер их ждала глубокая миска с виноградом, персиками и грушами.
– Чудной он какой-то, – удивлялась мать.
Люба уже почти перестала его бояться. Теперь она видела, что он совсем не такой старый, как ей поначалу показалось. Правда, тогда он был с бородой, а теперь бороду сбрил – Люба видела, как он каждый день бреется у своего сарая, прикрепив к дереву кусок старого зеркала.
Мать подружилась со всеми жильцами Степана Васильевича. В вагончике жили «питерские», две семьи из Ленинграда с малышами младше Любы, в маленьком саманном домике – интеллигентная учительница из Свердловска с двумя внуками, а в сарае – студенты из Омска Толя и Вадим. У них мать и пропадала вечерами. Пили вино, играли в карты, пели под гитару. Толя и Вадим ждали своих девушек, а девушки все не приезжали; парни бегали на почту и слали бесконечные телеграммы в родной город.
Однажды Люба увидела, как Вадик обнимает за плечи мать. Люба вздохнула и отвела глаза. А потом приехали их девушки, и мать ходить к ним перестала.