Вот что ОНИ, суки, с нами делают!
Нет, исходя из этих соображений, сегодняшней жаркой ночью в Москве примитивно напиваться не след. А то я… и те, кто со мною завтра… Мы «Русский марш» в Тель-Авиве проведем. (И разгоним на поц ихний жидовский гей-парад.) Так что немного выпивки и, как написал мой покойный дружочек Андрюша Кучаев, «Трах нон-стоп». Но только я утвердился в этой мысли и потянулся к записной книжке, чтобы вытянуть из нее что-нибудь из области телесного низа, как раздался телефонный звонок.
Тринадцатый звонок
Это значит, что кто-то мне звонит, кому-то я позарез нужен. Знать, есть еще в стране потребность в старых, битых временем интеллигентах средней руки с обаянием пожилого кастрированного кота. В середине жаркой ночи в Москве. И точно, звонил мой старый дружочек по эстраде, конферансье Дмитрий Кульбицкий по фамилии Кегельбан, интеллигент невысокого пошиба с обаянием пожилого стерилизованного кобеля. Росту в нем 152–153 сантиметра. В ширину – чуть поменьше. А с волосами совсем лажа. Не то чтобы их совсем не было, а на голове. Провинциальные чувихи не ждали от него никакого подвоха. Шли себе поутру на какую-нибудь работу или учебу, а может быть, просто в магазин за пельменями. И натыкались на Кегельбана, курящего посредине тротуара около гостиницы. Он их не замечал, они его не замечали… Только через час, стоя посредине тротуара, сосредоточенно пытались понять, с какой целью они пили вино, находясь в движении на гостиничной койке под животом мелкого человека по фамилии Кегельбан. И всю жизнь они будут думать, какая связь между походом на работу, учебу или в магазин за пельменями и совокуплением с пожилым кастрированным кобелем.
Вот таким человеком был мой дружочек – конферансье Дмитрий Кульбицкий по фамилии Кегельбан.
– У тебя есть пятьдесят долларов? – спросил он.
– Есть.
– А двадцать рублей?
– Есть.
– Странно, – заметил Кегельбан. – Когда это у тебя было сразу и пятьдесят долларов, и двадцать рублей?
– Идиот, я три года в завязке. Мог я за три года непосильным трудом сценариста-мультипликатора отложить на черный день пятьдесят долларов и двадцать рублей?
– Мог. Значит, рядом с твоим домом находится потрясающая чувиха! Ноги – от плеч. Руки – оттуда же. Маракасы, жопа – все на месте. Колхознице Веры Мухиной нечего делать. Масик зовут. (У него всех чувих Масиками звали, чтобы путаницы не было.) Дашь ей пятьдесят баксов и двадцать рублей на тачку до меня. Понял?
– Насчет двадцати рублей на тачку понял, а баксы на что?
– Баксы на дело. Сам понимаешь.
– Ну…
– Все, спасибо, отец. За мной не задержится, – и Кегельбан повесил трубку.
Через минуту под моими окнами раздался истошный крик. Женский. Я высунул голову, чтобы держать район под контролем. Район в лице Жука и Каблука пытался с неафишируемыми целями затащить во двор девицу, которая неразборчиво, но гневно кричала: «А ну, убери руки, козлы вонючие! А то живо яйца оторву!» Ну типичная колхозница Веры Мухиной.
– Это вы Масик будете? – спросил я.
– Ну я, – ответила она, приступая к отрыву яиц у Каблука. – А ты кто?
– Пятьдесят баксов и двадцать рублей.
– Тогда я к вам.
– Господа! – крикнул я. – Эта дама ко мне.
Раздался вопль Жука. Через три секунды колхозница Масик стояла в дверях моей квартиры.
– Проходите, – сказал я.
– Некогда. Мне еще в Выхино к господину Кегельбану ехать. А утром на работу. Поняли?
Чего ж тут не понять. Едет чувиха, чтобы за пятьдесят баксов моему дружочку оказать услугу определенного свойства… Свойства… Определенного… Мать твою… Я ж уже две трети ночи этого самого добиваюсь! А тут… Что, у меня лишнего полтинника баксов нету?!
– Детка, – с обаянием пожилого кастрированного кота предложил я, – а почему бы вам ненадолго не задержаться у меня? За дополнительные пятьдесят баксов.
Колхозница посмотрела на меня не шибко понимающим взглядом.
– Я ошибся, Масик. Сто баксов.
И тут я начал понимать:, происходит что-то непонятное. Она смотрела на меня как на какого-то червяка. Столько презрения я не видел даже в глазах Зои Космодемьянской перед повешением.
– Так… это что?.. Ты меня трахнуть, что ли, хочешь?
– Ну да. За сто, нет – сто пятьдесят баксов.
– Так ты что, меня за шлюху принял?!
– Ну, Димке ж за пятьдесят ты… ну, не знаю что…
– Ты не понял! Это я ему плачу пятьдесят баксов. Потому что по любви. С других он по стольнику берет.
– Так он же в долг…
– Это я у тебя – в долг! Когда захочешь развязать, позвони…
И она вышла. Но тут же вернулась:
– Слушай тебе лишние яйца не нужны?
И ушла уже окончательно, швырнув на пол свежую мошонку. Я сел за стол, налил джину, выпил и стал размышлять о великой силе женской любви. С улицы раздался жалобный голос:
– Федорыч, мои яйца у тебя?
Я выкинул Каблуку то, что он называл яйцами. Таджик Мурад (из первых гастарбайтеров) сгреб их метлой в водосток. Порядок должен быть.
Не скучно жаркой ночью в Москве.
Мы с Герасимом выпили каждый свое. Канарейка Джим нашел конопляное зернышко и забалдел.
– А знаете ли вы, Михаил Федорович, откуда есть пошли на Руси гастарбайтеры? – спросил как бы невзначай Герасим.
– Чего тут не знать?.. Это как два пальца о бином Ньютона. Из обитателей бывших солнечных республик Средней Азии, а ныне – солнечных диктатур все той же Средней Азии.
– А вот и нет, Михаил Федорович. Многомного раньше, из тьмы веков. Когда еще не было великой россии, да и русь существовала только в будущем. А были только леса. Леса, леса, леса… И лишь изредка, через неделю-другую конного пути, открывались путнику серые избы да кривобокие деревянные языческие идолы. А некоторые из деревень были сожжены дотла, и на вытоптанных огородах валялись скелеты с торчащими из междуреберья стрелами…
Откуда есть пошли на Руси гастарбайтеры
Давно это было. Так давно, что, можно сказать, не было вообще. Леса тогда стояли густые. Разве что порою волк, сердитый волк, тропою пробежит. В жутких количествах. Зайцев, правда, было немеряно. Потому как мерить их никому в голову не приходило. Не было в те поры в тех местах людей, арифметике обученных. А грамоты вообще никто не ведал. Не родились еще на нашу голову Кирилл и Мефодий. Водились в лесах также лешие, кикиморы, прочая нечисть, а по рекам водяные шастали невозбранно. С русалками путались безбрачно. Потому как те были не против. А что еще делать в древние времена в лесу? Молодым водяным и молодым русалкам. Не грибы же собирать. Вот вы, Михаил Федорович, когда по младости лет с младою супружницей своей в лес по грибы ходили, много ль грибов приносили? То-то и оно. Вот русалки и рожали беспрестанно. Ну и лешие тоже своего не упускали. Ежели какая русалка на пляже под солнышком растелешится, как тут мимо пройдешь? Никак. А так как русалки растелешенные обреталась всегда, то почти беспрестанно ходили на сносях. То от водяных, то от леших, то от прочей нечисти.
Отсюда и племена пошли по нашей земле разные. От леших с русалками – древляне, от водяных с русалками – смугляне, от кикимор с русалками – молдаване, а еще были вятичи. Кто их наплодил, нам не ведомо, а называли их так по месту проживания в районе будущего города Кирова. Ну и угличи, курвичи и абрамычи (это не старая хохма, а СУТЬ). Абрамычи родом были из хазар и молились Яхве, а не как все приличные люди – Перуну, Даждьбогу Воде, Вию, Волху, Деннице, Джеване, Диве, Дию, Доле, Желе, Квасуру, Коляде, Корочуну, Ко руне, Купале, Ладе, Лелю и Полелю, Летнице, Лиху, Макоше, Морене, Недоле, Овсеню, Погоде, Подаге, Позвизду, Полкану, Порвате, Поревиту, Поренучу, Припегале, Прие, Проне, Роду, Сварогу, Светлоноше, Светулуше, Свобе, Святибору, Симарглу, Стрибогу, Сытиврату, Тригл аву, Трояну, Усладе, Хорсу, Цеце, Чуду Морскому, Чернобогу или Велесу, Щуру, Яриле и Ящеру.
– Запомнили? – спросил Герасим, отхлебывая валерьянки.
– А как же?! – с возмущением воскликнули мы с Джимом.
– Так что, как видите, в те времена верить можно было в кого угодно, а не в Яхве, как это делали неразумные абрамычи. Вот почему иудаизм на нашей земле не прижился. Чего нельзя сказать об абрамычах. Они, как это ни неприятно думать нонешним патриотически настропаленным людям славянского происхождения, жили на этой земле задолго до русских. И после погрома, учиненного вещим Олегом, сохранились в небольшом количестве. Но достаточном, чтобы сваливать на них бури, град, мор, засуху, наводнения, гипотетические извержения гипотететических вулканов путем подмешивания в ихний хлеб кровь языческих младенцев.
Но в конце концов из-за обилия богов среди местного населения начались разброд и шатания. Кажинный славянин считал своего бога главным, и меж ними начались первые в истории религиозные войны. Они же гражданские. А так как богов было до и больше, то это была гулянка «все против всех». (В последующие времена наш народ взял эту формулу на вооружение.) И понадобилось внешнее вмешательство, чтобы прекратить этот религиозный беспредел. Собрали всех славян на вече (стрелка) в специально сооруженном для этих целей городище, которое назвали Новгородом, потому как городище было новым. А назвать его Новгородищем было бы манией величия из-за его малости. С другой стороны, назвать Новгородком было обидно – такое вселенское толковище – и в поселке городского типа… Западло!
Но в конце концов из-за обилия богов среди местного населения начались разброд и шатания. Кажинный славянин считал своего бога главным, и меж ними начались первые в истории религиозные войны. Они же гражданские. А так как богов было до и больше, то это была гулянка «все против всех». (В последующие времена наш народ взял эту формулу на вооружение.) И понадобилось внешнее вмешательство, чтобы прекратить этот религиозный беспредел. Собрали всех славян на вече (стрелка) в специально сооруженном для этих целей городище, которое назвали Новгородом, потому как городище было новым. А назвать его Новгородищем было бы манией величия из-за его малости. С другой стороны, назвать Новгородком было обидно – такое вселенское толковище – и в поселке городского типа… Западло!
И на этом вече порешили позвать славян с Балтики, чтобы порядок в религиозном кавардаке навести. А то земля наша велика и обильна, а Бога в ней нету. То есть выше крыши. А когда выше крыши, то, почитай, и вовсе нет. А эти славяне с Балтики носили прозвание «русь» и молились Чуду Морскому, что хотя бы территориально было оправданно. А во главе их стоял конунг (князь) Кий. Этот князь первым делом переименовал Новгород в Киев, а всех местных – в русских. И насрать он хотел на межплеменные различия. Да и с богами он поступил как-то нехорошо. Сказал, что нет бога, кроме Чуда Морского, и он, Кий, пророк его. И всех богов славянских, а именно: Перуна, Даждьбога Вия, Волха, Денницу, Джеванцу, Диву, Дия, Долю, Желю, Квасура, Коляду, Корочу-на, Коруну, Купалу, Ладу, Леля и Полеля, Летницу, Лихо, Макошу, Морену, Недолю, Овсеня, Погоду, Подагу, Позвизда, Полкана, Порвату, Поревита, Поренуча, Припегалуц, Прию, Проню, Рода, Сварога, Светлоношу, Светулушу, Свобу, Святибора, Симаргла, Стрибога, Сытиврата, Триглава, Трояна, Усладу, Хорса, Цеце, Черно-бога или Велеса, Щура и Ящера пустили по Днепру.
И осталось одно Чудо Морское. А какой Чудо Морское – бог, когда в Киеве, бывшем Новгороде, моря отродясь не видывали? Тогда славяне Чудо Морское и Кия в придачу тоже пустили по Днепру. На ладье, которую по старинному славянскому (а теперь русскому) обычаю подожгли стрелами. И больше их никто не видел.
А русские (бывшие славяне) опять остались без Бога. И опять то тут, то там стали поклоняться прежним богам: Перуну, Даждьбогу, Воде, Вию, Волху, Деннице, Джеване, Диве, Дию, Доле, Желе, Квасуру, Коляде, Корочуну, Коруне, Купале, Ладе, Лелю и Полелю, Летнице, Лиху, Макоше, Морене, Недоле, Овсеню, Погоде, Подаге, Позвизду, Полкану, Порвате, Поревиту, Поренучу, Припегале, Прие, Проне, Роду, Сварогу, Светлоноше, Светулуше, Свобе, Святибору, Симарглу, Стрибогу, Сытиврату, Триглаву, Трояну, Усладе, Хорсу, Цеце, Чернобогу или Велесу, Щуру, Яриле и Ящеру.
А Чудо Морское вычеркнули. Как не оправдавшее.
Но тут опять начались религиозные войны.
И тогда вспомнили парня по имени Андрей, который лет восемьсот назад шлялся по лесам с проповедью единого Бога. Но не Яхве, а другого, имени которого никто не помнил. И князь Владимир, жуткий бабник, который от этой работы жутко устал, узнал, что неведомый единый Бог выступал за моногамию. И тогда вспомнили имя Бога и всем миром приняли христианство. Вот такие дела, Михаил Федорович…
Герасим замолчал, печально склонившись над стаканом.
– Можно спросить? – поднял в клетке крыло Джим.
– Да, – поддержал Джима я.
– Спрашивайте, – устало согласился Герасим.
– А при чем здесь гастарбайтеры? – спросил Джим.
– Да, – поддержал я.
– А при том, что Андрей прибыл с Востока. И его со словами «понаехали тут» распяли на кресте. Так что он по всем параметрам был на руси первым гастарбайтером.
Четырнадцатый звонок
Ну и что дальше? Кого выдернуть из прошлого, чтобы получить услуги плотского свойства в настоящем? Жаркой ночью в Москве… А в общем, уже стало чуток прохладнее. Оно и к лучшему. Потеть не придется. Хотя есть некоторая сладость, когда, изнеженно-утомленный, соскальзываешь с тела, как в далеком детстве с горки на санках. Как Ленин. Потому что когда он был маленький с кудрявой головой, то тоже ездил в саночках по горке ледяной. Так что, скатившись с чувихи, можешь считать себя Володей Ульяновым в Симбирске. И все у тебя еще впереди. И казнь Саши, и «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», и гигиенические походы в парижские бордели, и «Фоли-Бержер» где так сладостно смотреть канкан после навешанных в «Имериализме и эмпириокритицизме» пиздюлей Маху и Авенариусу. (А мы в институтах мучились с этой хреновиной.) Ну и там же, конечно, Монтегюс. Куплетист. Владимир Ильич как-то написал в дневнике, что в «Фоли-Бержере» слушал Монтегюса. Из чего советские артисты эстрады сделали вывод, что Ленин очень любил эстраду, и упоминали об этом каждый раз, когда их клеймили в прессе за мелкотравчатость, мелкодырчатость и мелкопупырчатость. Очень уважала слово «Ленин» эстрадная шпана. И еще «Аппассионату», которую Ленин тоже очень любил. Как в пивной где переберет, так сразу орет: «Аппассионату давай!» – и сует в рояль мелкие деньги. У каждого уважающего себя артиста эстрады музыкального жанра была в репертуаре «Аппассионата». И как у НЕГО юбилей, то по всей стране – «Аппассионата». На рояле, скрипке, виолончели, гуслях, саксофоне, а музыкальные эксцентрики братья Гобой-Масаль-ские отщелкивали «Аппассионату» на зубных коронках. Зритель охуевал! И выбили себе, рвачи эдакие, по рублю с полтиной амортизации за каждый концерт. И заработали себе этим пощелкиванием на Вовином имени кооперативную квартиру в районе метро «Аэропорт».
Так о чем я? В прохладную погоду с бабцом получше, чем в жару. И кого мы сейчас будем того-этого… Пытаться… Вот что это такое? Соловьевка. А, это клиника неврозов, где я несколько раз приходил в себя. И когда я там был во второй раз, отделением ниже, в женской сексопатологии, лежала чувиха по имени Марина. Мать двоих детей, а она от этого самого, кроме радости материнства, ничего. И ей кто-то сообщил, что в производстве детей есть еще и дополнительные радости. Причем, что особенно заманчиво, эти радости можно поиметь и без детей! Во как народ устраивается! И наладили ее в эту самую Соловьевку. Ну и там мы с ней случайно в жизни встретились и потому так рано разошлись. Но между двумя этими процессами мы с Мариной гуляли по парку и, как два больных человека, не обремененных по этой причине ложной стыдливостью… (Да, я об этом уже писал, но не все читали мою книгу «Белая горячка». Я лежал в Соловьевке под прикрытием «слабой эрекции без дополнительной стимуляции эрогенных зон». Так в тот раз именовалось предделириумное состояние.) Так вот, мы с ней гуляли и обсуждали, как мне… и как ей… Однажды забрели в некрополь при Донском монастыре. И вот там-то произошла странная вещь. Около могилы действительного статского советника Эраста Трофимовича Пшездуева (1772–1854) я увидел в ее глазах что-то необычное, а у меня, без малейших на то причин, появилось офигенное количество зон, и все эрогенные. Жутчайшая жуть. Но для Марины это стало путем к выздоровлению. Хоть какой-то намек на «оду к радости».
Ввечеру, точнее, ближе к ночи, мы тише тихого выбрались из своих отделений и пошли к монастырю. Там по наитию, мимо могил истории Государства Российского, направились к могиле Эраста Трофимовича Пшездуева (1772–1854), которая каким-то неведомым образом вызвала дневной гормональный взрыв в наших телах. Вот она, эта могила. Каменная плита на могиле, каменная плита у изголовья. Витиеватая, в духе Тредиаковского решетка. Мягкая, колышащаяся без ветра трава. И скамейка, зовущая присесть на нее для выражения вечной скорби. Но не для скорби пришли мы сюда с Мариной. Ой, не для скорби… Какая, на фиг, скорбь. Когда уже рука к руке. Губа к губе. Тело к телу. А тела-то… голые! Когда?.. Каким образом?.. А вот так вот! Мистическое влияние покойного с 1854 года действительного статского советника Пшездуева Эраста Трофимовича.
Что же это за малый такой был, который даму без какого бы то ни было чувственного влечения побудил, незаметно для самой себя, сорвать одежды и с торжествующим воплем вскинуть длинные ноги в победном V в темную ночь.
Чтобы внутренний женский космос соединился с внешним. Чтобы звериное слилось с человеческим. Чтобы плоть одна быть есть. Чтобы возблагодарить первородный грех. И не чувствовать в нем греха. А только любовь, любовь и еще раз любовь. На мягкой, колышащейся без ветра траве. Ох, как бесконечно хорошо… Scalinata lunga, lunga, lunga… И вот в разгар этой поэзии раздался отвратительно прозаический скрип. Наши тела враз ослабли, и мы скатились с горы в одном шаге от вершины.
А скрипела каменная плита на могиле Эраста Трофимовича Пшездуева. Скончавшегося в 1854 году. Вот сука, столько лет лежать, чтобы через… (был 1978 год) через сто двадцать четыре года мирного сна вдруг пробудиться и сорвать такое мероприятие. Пробуждение женщины… И вот уже мы сидим на скамеечке, одетые до противного. Пусто у меня в джинсах, пусто в Марининых глазах, и длинные ноги, только что бившие на восход и на закат, согнуты в сдвинутых коленях и твердо стоят в застывшей траве. А чего ей не застыть, когда ветра-то нет. А каменная плита, между тем, отодвинулась, и из РАЗВЕРСТОЙ могилы выбрался скелет. По всей видимости, принадлежащий Эрасту Трофимовичу Пшездуеву. А кому еще, если на каменной плите в изголовье написано: Пшездуев Эраст Трофимович.