– Сейчас начнется бомбежка! – воскликнул Моше.
Феликс уснул, положив голову на сплетенные руки. Брайтнер задумчиво смотрел на шахматную доску и одновременно ласково гладил мальчика по светлым волосам.
– Видишь, Феликс, что происходит, когда отсутствует дисциплина, – сказал он, хотя сын его не слышал. – Когда кажется, что противник одерживает верх, начинается паника. Кто-то пытается спасти самого себя и тем самым только помогает противнику выиграть. А следовало бы сопротивляться всем сообща, – Брайтнер показал на белых восемь пешек, – чтобы дать достойный отпор или по крайней мере свести собственные потери к минимуму.
Открылась дверь, и в комнату зашла Фрида. Увидев, что ребенок уже уснул, она улыбнулась.
– Я уложу его в кровать… – тихо сказала она мужу.
– А я тебе помогу, – ответил тот.
В этот момент вдруг взвыли сирены. Комендант прижал к себе сына, инстинктивно пытаясь его защитить. Фрида уставилась на мужа округлившимися от испуга глазами.
– Вряд ли они прилетят именно сюда, – сказал ей Брайтнер. – Так что не переживай.
Вой сирен разбудил Феликса: он раскрыл слипающиеся от сна глаза.
– Папа…
Тут он, видимо, вспомнил о шахматах, а потому взглянул на доску с расставленными на ней фигурами и пробормотал:
– Наша партия…
– Мы доиграем ее завтра, не переживай. А сейчас я уложу тебя в постель.
Завывания сирен становились все более и более пронзительными. Брайтнер зажал ладонями уши сына.
– Не бойся, – прошептал он ему. – Это все ерунда. Скоро закончится. Спи.
ПолночьБарак, в котором томились восемь заключенных, наполнился радостными криками.
– Они прилетели, прилетели! Что, проклятые немцы, теперь и вам тоже страшно, да?
Иржи, снова запев фальцетом «Ich bin die fesche Lola», стал расхаживать, виляя задом, по всему бараку, как будто он находился на огромной театральной сцене. Моше протянул к нему руки, и они начали, кривляясь, танцевать на деревянном полу, скрипевшем при каждом их шаге.
– Давайте! – завопил Отто. – Давайте, разбомбите тут все! Да здравствует товарищ Сталин, да здравствует товарищ Ленин, да здравствует коммунистическая партия!
– Да здравствует товарищ Черчилль! – крикнул в то «красному треугольнику» Моше.
Элиас наполовину отдернул одеяла, закрывавшие окно и, осторожно выглянув наружу и посмотрев вверх, попытался разглядеть в темном ночном небе самолеты. Далее Мириам и та поддалась этому странному всплеску радостного возбуждения.
– Сбрасывайте бомбы! Сбрасывайте бомбы, чтобы от крематориев не осталось и следа! – крикнул Моше.
Несколько минут спустя эйфория начала ослабевать. Гул самолетов стал отдаляться, а лагерные сирены завывали уже не так оглушительно.
– Куда же они летят? – громко возмутился Отто, намереваясь высунуться в окно.
– Будь поосторожнее, – предостерег его Моше. – Немцы сейчас, наверное, нервничают, и они могут открыть огонь из-за малейшего пустяка.
– Самолеты улетают… – констатировал Элиас.
– Эй, вы, вернитесь! – крикнул Отто.
– Видать, сегодня они летели не к нам, – сказал Моше, не скрывая разочарования.
– Они полетели бомбить Силезию, – пояснил Пауль, подходя чуть ближе. – К нашему счастью, – добавил он. – Вы и сами не понимаете, что орете. Если бы они стали бомбить крематории, то много бомб упало бы и на остальной лагерь. Вы что, этого не осознаете?
На губах Моше появилась бесшабашная улыбка.
– Ну и что? Главное – это что они разрушили бы крематории. А на все остальное наплевать!
– На все остальное наплевать! – повторил Иржи. – К черту всех немцев и все их железные кресты!
– Как бы там ни было, они уже улетели совсем в другое место, – произнес Пауль. – Уж если кому-то на что-то наплевать, так это им на вас. Я – военнослужащий, и я знаю, как рассуждают военные. Любые военные – и на этой стороне, и на той, и коммунисты, и национал-социалисты, и капиталисты – рассуждают одинаково. Главная задача заключается в том, чтобы разрушить промышленные объекты, на которых изготавливается оружие. Без оружия войну вести невозможно. Без оружия враги тебя не убьют. Чтобы добраться аж сюда, этим бомбардировщикам пришлось пролететь две тысячи миль над вражеской территорией. Вы считаете, что их командование стало бы рисковать своими летчиками ради того, чтобы спасти каких-то там гражданских лиц?
– Десятки тысяч гражданских лиц… – заметил Моше.
– Для военных гражданские это всего лишь одна из помех, мешающих проведению боевых операций. Вот здесь ты, а там – вражеский солдат. Все остальное – Scheiße.
Эти высказывания Пауля возымели свой эффект: эйфория среди заключенных закончилась так же быстро, как и началась.
– Неужели вы не понимаете? – продолжал немец. – Англичане и американцы не очень-то переживают по поводу того, что столько-то евреев будет истреблено. Возможно, их в конечном счете это даже вполне устраивает…
Сирены замолчали.
Стало очень-очень тихо. Снаружи послышалось несколько команд, отдаваемых часовым, и раздался лай встревоженных собак. Затем прекратились и эти звуки.
– Ну все, самолеты не вернутся, – сказал Берковиц. – Они не прилетят сюда ничего бомбить.
– Ну неужели они не знают? – спросил Элиас. – Неужели они не знают о том, что сейчас готовится в Венгрии?
– Немцы мне говорили, что оттуда в течение нескольких месяцев вывезут миллион человек. Их вывезут сюда в этот концлагерь.
– Значит, здесь опять начнутся селекции…
– И никто не пытается им помешать? – с ужасом спросил Иржи. – Их нужно остановить! Папа Римский…
– Папа Римский молится… – начал говорить Элиас.
– …и молится он, возможно, за то, чтобы нас всех истребили, – перебил его Моше.
Заключенных опять начала одолевать усталость. Моше и Элиас снова завесили одеялами окно, чтобы через его поломанные створки с разбитыми стеклами внутрь барака проникало поменьше холодного воздуха. Затем они уселись на пол рядом друг с другом, прислонившись спиной к стене. Иржи подошел к Мириам, улегшейся на одеяло в дальней части прачечной. Она немного подвинулась, как будто бы высвобождая для него место, и «розовый треугольник» лег на одеяло рядом с ней. Отто и Пауль сели за освещенный лампочкой стол один напротив другого. Берковиц отошел в глубину помещения, его примеру последовал Яцек. Вздохнув, они улеглись оба рядом на одеялах – подальше и от Мириам с Иржи, и от трупа Яна. Все заключенные погрузились в состояние, представляющее собой нечто среднее между сном и явью: уснуть они не решались, а на то, чтобы бодрствовать, у них уже не хватало сил.
Воцарилась гробовая тишина.
Брайтнер уложил в кровать заснувшего Феликса. Комендант с завистью смотрел на то, каким глубоким и по-детски безмятежным сном спит его сын. Ему на мгновение показалось, что он снова находится в конторе в Монако, в которой его очень часто просили помочь передвинуть ящики и столы. Возле цеха механообработки с грузовиков сгружали железные пруты длиною восемнадцать сантиметров, а затем на те же грузовики грузили винты, болты, фигурные ключи, шайбы и гвозди. Иначе говоря, привозился материал, а увозились готовые изделия. В лагере тоже кипела похожая работа, но вот только направление производственного процесса было обратным: сюда привозились люди, а увозился – после сжигания заключенных в крематории – пепел.
Брайтнер вернулся в свой кабинет на мансардном этаже и взглянул в окно на погрузившийся в темноту огромный концлагерь. Здесь уничтожались тысячи людей, которые могли причинить вред рейху. И поступать с ними иначе было нельзя. Однако, прежде чем они уничтожались, их заставляли работать – работать до тех пор, пока они еще могут это делать. Едой их здесь не баловал, но и голодной смертью умирать не заставляли.
И вдруг Брайтнер о чем-то вспомнил. Подняв телефонную трубку, он набрал какой-то номер.
– Это вы, Herr Oberscharführer?
– Jawohl, Herr Kommandant! – Голос подчиненного до носился с каким-то приглушенным металлическим эхом и это навевало на Брайтнера тоску.
– Что нового у заключенных, которых мы посадили в барак возле блока 11?
– После той попытки бегства – ничего, Herr Kommandant.
– Им приносили похлебку?
С другого конца линии до Брайтнера донеслось дыхание, в котором чувствовалась нерешительность.
– Нет, Herr Kommandant. В ваших приказаниях… – обершарфюрер не договорил.
– Разве я вам приказывал уморить их голодом, Herr Oberscharführer?
– Нет, Herr Kommandant. Но…
– В инструкции указано, что в случае отсутствия особых приказов следует руководствоваться общими правилами. Или вы об этом забыли?
– Я…
– Похлебка должна раздаваться два раза в день всем заключенным – кроме, конечно же, тех, кто уже умер! Вам что, показалось, что те заключенные уже все мертвы, Herr Oberscharführer?
– Похлебка должна раздаваться два раза в день всем заключенным – кроме, конечно же, тех, кто уже умер! Вам что, показалось, что те заключенные уже все мертвы, Herr Oberscharführer?
– Никак нет, Herr Kommandant.
– Ну так значит немедленно выполняйте требование инструкции!
Комендант повесил трубку, не дав подчиненному возможности что-либо сказать. Чтобы поднять себе настроение, он сплел пальцы и, выворачивая ладони наружу, вытянул руки вперед. Однако настроение от этого ни капельки не улучшилось, и Брайтнеру осталось лишь гадать, что же его так сильно испортило.
Час ночи– Вам осталось уже недолго. Война скоро закончится, – сказал Отто Паулю, сидевшему за столом напротив него. Он говорил тихим голосом. Его одолевала усталость, но он не хотел поддаваться сну: утро приближалось слишком быстро.
– В Берлине сейчас прорабатывают возможность использования новых видов оружия, – возразил ему бывший офицер СС. – Мы будем обстреливать Лондон ракетами «Фау-2». Мы сровняем его с землей. А еще у нас ведутся работы над тяжелой водой. Вам, коммунистам, нас не победить. В следующем году мы начнем контрнаступление на Восточном фронте. К Рождеству мы войдем в Москву.
– Наполеон тоже так говорил.
– У Наполеона не было ракет «Фау-2».
– Да ладно тебе, Пауль, ты и сам прекрасно понимаешь, что русские рано или поздно дойдут до Берлина. Гитлер просчитался.
– Но ведь ты, Отто, немец. Ты такой же немец, как и я Не могу поверить, что грядущее поражение нашей страны вызывает у тебя радость.
«Красный треугольник» поморщился.
– Не знаю… – сказал он. – Делать выбор всегда трудно. Я люблю Германию, но ненавижу Гитлера. Гитлер – безумец. – Отто посмотрел Хаузеру прямо в глаза. – Я уверен, что ты думаешь то же самое.
– Мы себе вождей не выбираем.
– Тем не менее это правда: он – безумец. Тебе пора перестать в него верить.
– Военный человек должен выполнять приказы.
– Ты один раз уже отказывался выполнить приказ. Потому что даже ты сражаешься во имя идеалов. Ложных идеалов. Абсолютно ложных. Тем не менее ты воюешь не ради самого себя. Ты борешься, потому что, как и я, думаешь, что завтра может быть лучше, хотя твои представления об этом лучшем завтра и не совпадают с моими.
– А что ты скажешь про себя?
– Мои идеалы совсем не такие, как твои. Они – правильные.
– Какие идеалы? Коммунизм? Ты и в самом деле веришь в коммунистические идеи? Наши генералы воруют, и тем же самым занимаются ваши главари. Мне иногда даже кажется, что между нами и вами нет никакой разницы. Сталин такой же безумец, как и Гитлер. Скажи мне, что это не так…
Отто хотел было возразить, но передумал и не стал этого делать.
– Объясни мне, Отто, какая разница между твоим понятием «рабочий класс» и моим понятием «Volk[73]»? Я большой разницы не вижу…
Они оба несколько минут посидели молча, разглядывая друг друга.
– Что ты делал до того, как пошел служить в СС? – вдруг спросил Отто.
Пауль фыркнул.
– Я покинул родительский дом в возрасте восемнадцати лет. Я терпеть не мог своего отца.
– Который у тебя сейчас генерал-майор?
– Он с моего раннего детства вдалбливал мне в голову, что я должен подчиняться дисциплине, исполнять приказы, соблюдать правила. Когда мне исполнилось шесть, он стал заставлять меня вставать в полшестого утра и обливаться ледяной водой. Затем я должен был ходить по лесу в течение двух или трех часов. Однажды я очень сильно простудился и едва не умер от воспаления легких…
– А твоя мать?
– Она была в ужасе. Отец меня то и дело бил. Порол ремнем. А мать… Она никогда не вмешивалась. Она не пыталась его урезонить. Я ее за это ненавидел.
Дерзкие глаза Пауля вдруг стали очень грустными: ему вспомнились давнишние, еще детские, обиды.
– Но почему… почему ты стал военным?
– Скажи мне, Отто, ты что, сам не догадываешься? Мы зачастую с неприязнью относимся к своим родителям, критикуем их и клянемся самим себе, что никогда не будем такими, как они… А затем совершаем точно такие же ошибки, какие совершали они.
– Но почему ты пошел служить именно в СС?
– Мой отец служил в вермахте. Офицеры и солдаты вермахта нас ненавидят. Они считают, что мы недисциплинированные и ненадежные вояки, что у нас нет воинских традиций, что политика, которую мы проводим, – неправильная. По правде говоря, Отто, мне кажется, что я пошел служить в СС только ради того, чтобы тем самым нанести тяжкую обиду своему отцу.
– Тебе, похоже, это не очень удалось, раз он пытается тебя спасти.
– Он желает мне добра – хотя, конечно, по-своему. А может, он хочет спасти меня только ради того, чтобы прочитать мне очередную лекцию. Между ним и мной никогда не было взаимопонимания.
– У тебя, по крайней мере, есть отец…
– Скажи мне, Отто, ты всегда думал только об этой своей партии?
– А ты – только об этом своем фюрере?
– Конечно, нет. У меня есть и другие интересы.
– Женщины?
– Мотоцикл.
Глаза Отто заблестели.
– Мотоцикл? А какой именно мотоцикл?
– «Цюндапп К750». Ты такой знаешь?
– У него четырехтактный двигатель с двумя оппозитными цилиндрами, – бойко ответил Отто. – Степень сжатия – 6,2 к 1, максимальная мощность – двадцать четыре лошадиные силы при шести тысячах оборотов в минуту, верхнеклапанное распределение, карбюратор «Солекс». Бак на двадцать три литра, максимальная скорость – девяносто пять километров в час. Это не мотоцикл, а чудо.
– Ты на нем ездил?
– Один раз. Такой мотоцикл был у одного моего приятеля из моего района. Но «БМВ П75» лучше.
– Ты шутишь! Он не стоит и половины «Цюндаппа».
– У «БМВ П75» карбюратор «Греции». Это тебе не какой-нибудь там «Солекс»!
– Сразу видно, что у тебя никогда не было мотоцикла с таким карбюратором. А рама? У «БМВ П75» рама всего лишь из прессованной стали. Смотреть не на что!..
– Ты погляди-ка, – тихо сказал Моше, сидя рядом с Элиасом на полу, шершавая поверхность которого была покрыта большими влажными пятнами. Моше показал Элиасу на оживленно беседующих друг с другом Пауля и Отто. – Раньше казалось, что они вот-вот друг с другом подерутся, а теперь…
– Как Моисей и Аарон. Они были очень разными, но при этом умудрялись друг с другом ладить.
– Ох уж мне эти немцы… Впрочем, если начать сравнивать Гитлера и Сталина, то я даже не знаю, кто из них хуже. Русские еще не закончили войну с нацистами, а уже нарываются на конфликт… А как хорошо жилось раньше! Ты помнишь, какой была Варшава до войны? Эх, красавица Варшава… Боюсь, что она очень сильно изменится.
– Будущего боится только тот, у кого совесть нечиста.
– Ты прав, Элиас. Моя совесть нечиста. Да она никогда и не была чистой… Знаешь, а я ведь тебя ненавидел.
Элиас, очень удивившись, уставился на Моше.
– Ты… ненавидел меня?
– Да. За то, как ты поступил с Идой. Я считал, что ты не имел права так поступать. Жертвовать ребенком не имеет права даже его родитель. Не имел такого права и ты.
Элиас ошеломленно смотрел на Моше.
– И Мириам я тоже ненавидел, – продолжал Моше. – Не любовь подтолкнула нас с ней друг к другу, а ненависть. Мы хотели тебя наказать и сделали это самым болезненным способом.
Элиас прилег на пол, положив голову на расстеленное одеяло, и закрыл глаза.
– Мне жаль, что так получилось, – сказал Моше. – Однако тогда, в гетто, я был уверен, что поступаю правильно.
Они оба минуту-другую помолчали.
– А сейчас? – спросил затем Элиас.
– Сейчас я еще больше убежден в том, что никто не имеет права жертвовать жизнью другого человека. Ни при каких обстоятельствах.
Элиас вздохнул.
– Да, жизнью другого человека жертвовать нельзя, – сказал он, не глядя на Моше. – Теперь это понял и я. Поэтому я не собираюсь участвовать в этом абсурдном выборе того, кого отправят на расстрел. Ты согрешил передо мной, и я не могу тебя простить. Но ты открыл мне глаза. Я заслуживал суровой кары. Возможно, Бог выбрал ее для меня именно такой.
– Бог не имеет к этому никакого отношения, Элиас.
– Бог всегда имеет отношение ко всему. Даже сейчас, когда он, казалось бы, совсем о нас забыл. Ты предал друга. А я… – Элиас вздохнул, а затем резко открыл глаза и впился взглядом в Моше. – Я предал дочь. Твоя вина не такая тяжкая, как моя.
Моше задумчиво посмотрел на Элиаса.
– Возможно, у нас не получилось бы устроить ей побег, – сказал он. – А может, Иде все равно удалось спастись…
Элиас отрицательно покачал головой.
– Это не смягчает горечи ни той ошибки, которую совершил я, ни той ошибки, которую совершил ты. Только Бог может быть нам судьей… и, возможно, он нас простит.
Элиас с трудом поднялся с пола, потер себе ладонями ноги и встал на колени. Из-под своей лагерной униформы он достал клочок потертой материи и положил его себе на голову. Затем он наклонился вперед так, чтобы его лоб слегка коснулся пола.