– Не говори глупостей, – укоризненно покачал головой Моше, показывая на труп Пауля. – Ты уже стал соучастником. Ты не предпринял ничего, когда Отто… обезвредил Пауля.
– Они не станут карать меня за это, если я помешаю вам устроить побег. Я позову обершарфюрера.
– Ты этого не сделаешь, – сказал Моше.
– А кто не позволит мне? Вас не так уж и много, а у меня есть нож.
– Ты сам себе не позволишь. Ты не настолько глуп. Более того, я уверен, что в глубине души ты, Яцек, не такой уж и плохой человек. Скажи правду: тебе ведь тоже хотелось бы, чтобы немцы остались с носом? Ты ведь с удовольствием над ними посмеялся бы, да? Тебе, можно сказать, предоставляется возможность забить им гол. Неужели ты ее упустишь?
– Может, ты и прав, – ответил Яцек. – Но я все равно не могу быть с вами заодно. Я вам уже рассказывал про своего брата. Мне необходимо выжить – выжить ради него.
– Даже если ради этого придется пожертвовать всеми нами?
Староста блока ничего не ответил. Стало очень тихо.
Затем вдруг заговорил Иржи. На этот раз он говорил своим нормальным голосом – низким и грудным. При этом он часто делал паузы, чтобы перевести дух.
– У тебя уже больше нет брата, Яцек.
Капо резко повернулся к Иржи и посмотрел на него одновременно и недоверчивым, и гневным взглядом.
– Что ты сказал?
– У тебя больше нет брата, Яцек. Мне жаль, что приходится тебе об этом сообщать.
Иржи настолько ослаб, что ему было трудно даже говорить.
Капо подошел к нему, присел рядом на корточки и приставил к его спине нож.
– Что-что ты сказал? Ты не можешь об этом ничего знать…
– Я знаю кое-что такое, чего не знаешь ты. Мне жаль, что приходится тебе об этом говорить. Мне не хотелось тебе ничего рассказывать, но…
Яцек смотрел на Иржи с недоверчивым и испуганным видом.
– Я вам уже рассказывал, что мне иногда доводилось ложиться в постель с офицерами вермахта, СС, РСХА…[84]
Иржи сделал паузу, чтобы восстановить дыхание, а затем продолжил свой рассказ:
– Их много приходило в то заведение, в котором я работал… Они пили больше, чем следовало бы, и потом у них развязывался язык. Они, лежа в кровати, все время о чем-то рассказывали, рассказывали, рассказывали… Им хотелось излить душу. А я их слушал. Они становились абсолютно беззащитными. Они на время забывали и о своем мундире, и о своем Гитлере…
– Мне это не интересно. Это все пустая болтовня.
– Послушай меня, Яцек. Незадолго до того, как меня арестовали, я провел время в компании с оберштурмфюрером – светловолосым, белокожим, очень симпатичным… Красивый такой блондинчик! – Иржи прошиб пот. Он придавил ладонями бок, чтобы как-то ослабить мучающую его боль. – Он тогда только вернулся с облавы и стал мне подробно о ней рассказывать. Он рассказывал, как они хватали людей, где они их хватали, как они их… Я тогда сдуру считал, что это может произойти с кем угодно, но только не со мной, думал, что я – в безопасности… Было видно, что он испытывает душевные страдания. Он ненавидел себя за то, что ему приходится все это делать, однако у него не хватало мужества не подчиниться приказу. Это у немцев общенациональный недостаток – у них у всех никогда не хватает мужества не подчиниться приказу…
– Давай рассказывай быстрее, педик. Посмотрим, что ты сейчас приврешь.
– Блондинчик рассказал, что в тот вечер они ворвались в жилище знаменитого футболиста, арестованного за незаконную торговлю…
Яцек с размаху дал Иржи пощечину:
– Заткнись, мерзкий еврей!
Иржи тыльной стороной ладони отер кровь, потекшую тоненькой струйкой на подбородок из разбитой губы.
– Если хочешь, я замолчу, но мне кажется, что ты все-таки предпочтешь меня выслушать… Итак, блондинчик рассказал, что они вошли в квартиру футболиста. Один из соседей сообщил в полицию, что оттуда доносятся какие-то подозрительные звуки… Эсэсовцы взломали дверь и обнаружили в ней парня, который неподвижно сидел на стуле. У него не было одной руки и одной ноги…
Яцек побледнел.
– В шкафу прятался поляк из Армии крайовой. Он попытался выскочить в окно, и эсэсовцы, долго не раздумывая, открыли по нему огонь. Они пристрелили сначала его, а затем и искалеченного парня… Когда блондинчик мне об этом рассказывал, он едва не заплакал… Хладнокровно стрелять в юношу без руки и ноги, прикованного своими увечьями к стулу – это, наверное, было нелегко. Немец сказал мне, что этот парень до самой последней секунды с вызывающим видом смотрел ему прямо в лицо. Он не испытывал ни малейшего страха, и это очень сильно удивило эсэсовцев. Он не мог себя защитить, но тем не менее не испытывал ни малейшего страха…
– Замолчи, мерзкий еврей…
Яцек замахнулся на Иржи ножом. У Моше уже мелькнула мысль, что «розовый треугольник» станет четвертой жертвой за ночь, однако Яцек, так и не нанеся удар, выронил нож и горько заплакал.
– Если бы Брайтнер увидел нас сейчас, он, наверное, после этого уже не был бы таким самоуверенным… – сказал Моше.
Капо встал на ноги и, вытерев слезы рукавом куртки, отошел к стене. Там он сел на пол, обхватил голову руками и уставился взглядом в пол. Несколько секунд спустя он снова встал и принялся нервно ходить взад-вперед.
– Ну что, – обратился к остальным заключенным Моше, – пора начинать готовить наше барбекю.
Отто повернулся к Мириам.
– А ты что об этом думаешь?
Мириам подошла к Отто и обняла его:
– Надеюсь, что тебе удастся остаться в живых, Отто.
– Надеюсь, что остаться в живых удастся и вам.
– Итак, все согласны, да? – спросил Моше. – Нам нужно торопиться. Складывайте одеяла.
Они собрали все одеяла и свалили их в одну большую кучу в центре барака.
– А теперь бросайте сюда и вот это, – сказал Моше, стаскивая с веревки эсэсовскую униформу и швыряя ее поверх одеял. – Наконец-то она послужит благой цели… А ты будь готов, Отто. Как только огонь охватит стены и крышу, ты должен выскользнуть из барака и как-то умудриться под шумок исчезнуть. И помни: после того, как война закончится, сделай все возможное для того, чтобы Германия стала другой… Желаю удачи!
«Красный треугольник» направился к двери, но, сделав несколько шагов, остановился и медленно повернулся к Моше. Ему, видимо, захотелось что-то сказать, и он уже открыл было рот, но… но так и не нашел подходящих слов. Смутившись, он снова пошел к выходу.
Моше достал зажигалку, которой он недавно дезинфицировал лезвие ножа, и, проверив работу ее механизма, подошел к сваленным в кучу одеялам и эсэсовской униформе. Однако не успел он начать все это поджигать, как послышался голос Отто:
– Подожди, Моше!
Коменданту не сиделось на стуле, и он ходил взад-вперед по погрузившейся в полумрак комнате, то и дело бросая взгляд на шахматную доску. Его снова вдруг охватила сильная тревога – как будто от результата этой партии зависело что-то очень-очень важное.
Игра приняла неожиданный оборот: черным оставался лишь один ход до того, как они пробьют брешь в боевом порядке противника. Они теперь двигались не как остатки потерявшей управление армии, а как хорошо организованная группа диверсантов. Им пришлось пожертвовать пешкой и ладьей, однако это в конечном счете позволило им достичь невозможного. Брайтнер поднял черную пешку, чтобы сделать этот судьбоносный ход, в результате которого пешка оказывалась на дальнем краю шахматной доски и становилась могущественной и внушающей страх королевой.
Брайтнер, удрученно вздохнув, уселся в кресло и откинулся на спинку. Он был одновременно и удивлен, и напуган. Получалось, что и в самом деле может произойти так, что жалкая, казалось бы, пешка преодолеет многочисленные трудности и, пробравшись через боевые порядки более сильного противника, сумеет в одиночку, без чьей-либо помощи, изменить – путь даже и ненадолго – ход всего сражения. И при этом не сыграет роли ни распределение, ни соотношение сил на поле боя – как не сыграет роли ни превосходство расы, ни ее могущество, ни ее величие. Даже при наличии явного превосходства с одной стороны всегда есть вероятность, что один-единственный индивид со стороны противника может существенно повлиять на ход событий.
Брайтнер взглянул через окно на окутанный ночной темнотой концлагерь. А может, прямо сейчас здесь, в лагере, прямо у него, Брайтнера, под носом, какая-нибудь пешка превращается в королеву?
Не далее как сегодня утром ему официально сообщили из Берлина, что через несколько недель из Венгрии сюда, во вверенный ему лагерь, начнут прибывать евреи. Много евреев. Их привезут сюда… Несколько сот тысяч. Как и их предшественники, они будут выходить из железнодорожных вагонов, не зная, что их здесь, в концлагере, ждет… Брайтнеру становилось не по себе от осознания масштаба той задачи, которую ему предстояло выполнить. Vernichtung durch Arbeit.…[85] Еще несколько сотен тысяч человек должны быть уничтожены посредством изнурительного труда и крематориев… Он вдруг подумал, что эта задача может оказаться не по силам не только лично ему, но даже всему рейху. Многие из отправляемых в концлагеря евреев – наиболее изворотливые и выносливые – наверняка сумеют выжить, и, стало быть, их раса так и не будет полностью истреблена.
Для него вдруг стало совершенно очевидно, что немцев ждет горестное поражение. Мечта о тысячелетнем Третьем рейхе так и останется мечтой. Великая Германия от Атлантики до Урала никогда не будет создана. Немцы, конечно, будут сражаться изо всех сил до самого последнего момента, но их судьба уже предрешена. Брайтнер это не просто предвидел и предчувствовал – он это уже знал. Возможно, это понял уже и кое-кто в Берлине. Впрочем, руководители страны, сидя в своем бункере, еще, видимо, тешили себя надеждами на то, что война может быть выиграна. Геббельс неистовствовал в немецкой прессе, предсказывая коренное изменение ситуации на фронте уже в ближайшем будущем. Брайтнер невольно задавался вопросом, в самом ли деле верит Геббельс в эти свои утверждения или же он делает их исключительно в пропагандистских целях. Хотя у Германии имелись такие козыри, как тяжелая вода и ракеты «Фау-2», над которыми работали в Пенемюнде,[86] любому военному было ясно, что война проиграна.
Зазвенел телефон. Комендант машинально посмотрел на часы. Почти пять утра. Раз звонят в такое время – значит, что-то очень срочное. Он уставился на телефонный аппарат, надеясь, что тот прекратит звенеть. Однако телефон не стихал.
– Я вас слушаю, – небрежно сказал Брайтнер, подняв трубку. Затем он резко изменил тон на подобострастный, невольно расправив плечи и слегка выпятив грудь. – Да, это я… Да, я понял, но…
Затем он в течение некоторого времени молча слушал.
– Jawohl![87] Я понял. Я немедленно выполню данный приказ. Как можно быстрее. Heil Hitler!
Положив телефонную трубку, Брайтнер на несколько секунд уставился куда-то в пустоту. Выйдя из задумчивости, он снова взял трубку, набрал номер помещения, в котором должен был находиться обершарфюрер Шмидт, и стал нетерпеливо ждать, когда на другом конце линии ответят. Однако прошло более минуты, но ему так никто и не ответил.
– Шмидт, куда ты, черт тебя побери, запропастился? – заорал комендант, в сердцах бросая трубку.
– Ты что, забыл свой багаж? – спросил Моше.
Отто подошел к нему.
– Подожди, пока не поджигай.
Моше неохотно погасил зажигалку.
– Послушай, Моше, я передумал. – Отто посмотрел на Моше пристальным взглядом. – Я считаю, что попытаться сбежать из лагеря должен ты.
– Я?… Да нет уж, на билете написано твое имя. Это ты должен попытаться спасти себя, а затем и весь мир.
– Я над этим уже размышлял. По крайней мере пару последних минут. После того, что ты мне сказал, я всерьез задумался.
– А что я тебе сказал? «Желаю удачи»?
– Ты сказал: «После того, как война закончится, сделай все возможное для того, чтобы Германия стала другой». И ты был прав. Я и мои соратники, мы хотим освободить наших товарищей по партии, чтобы затем организовать внутреннее движение Сопротивления в Германии, чтобы бороться с нацистами. Когда война закончится, мы сделаем все возможное для того, чтобы ужасные события, которые произошли в Германии, никогда не повторились.
– И что, такая программа тебе вдруг показалась недостаточной?
– Это правильная программа, но… Мы говорим о будущем. Благодаря нам и многим другим людям Германия станет другой, но вот только вас уже не будет в живых. Я борюсь за лучшее будущее, однако в данный момент более важным является настоящее.
Моше окинул взглядом остальных – все еще живых – заключенных.
– Настоящее у нас незавидное, – сказал он.
Глаза Отто округлились от нахлынувших на него эмоций.
– Но вы ведь еще живы! И в Венгрии есть еще несколько сот тысяч живых евреев, которых в скором времени могут убить. Мы должны этому помешать. Нужно, чтобы их кто-то предупредил. А американцы должны разбомбить крематории. Как можно быстрее. Понимаешь? Я не могу жертвовать настоящим ради будущего. Это несправедливо.
– Ты мог бы и сам…
– Каким же это образом? Мне отправиться к американцам и попытаться объяснить им ситуацию? Но я ведь коммунист, и они наверняка про это пронюхают. Поэтому они меня даже и слушать не станут. Я в данном случае человек неподходящий. Подходящий человек – ты.
– Ты ошибаешься. Здесь, в лагере, герой – это ты.
– Послушай, Моше. Я понял в лагере одну вещь: если ты не можешь спасти всех, ты должен спасти тех, кто, в свою очередь, затем спасет остальных. Здесь, в лагере, такая возможность имеется только у тебя. Нам всем известно, что очень скоро немцы начнут проводить облавы на евреев в Венгрии. Сколько там евреев? Миллион? Полтора миллиона? Нацисты действуют очень эффективно. Им сейчас удается сжигать в печах крематориев до десяти тысяч человек в день. Мы не можем терять время.
– И именно поэтому ты обратил свое внимание на меня.
– Убежать из лагеря должен ты. Мои товарищи тебе помогут. Когда они увидят тебя у штабелей лесоматериалов, они поймут, что тебя прислал я. Никто другой о готовящемся побеге знать не мог.
– Ну что ж, хорошо. Но тогда и ты иди со мной.
– Это невозможно. В том тайнике, в котором мы собирались спрятаться, есть место только для троих. Более того, даже и для троих там едва хватает места: вам все время придется сидеть один на другом, и вам будет трудно даже пошевелиться. В общем, придется помучиться. Мочиться вы будете прямо друг другу на спину.
– А я и не рассчитывал на то, что там нас ждет пятизвездочный отель.
– Те двое – поляки. Когда выберетесь за пределы лагеря, они позаботятся о том, как тебя спасти. Расскажи им обо всем, что произошло, и добавь, что я дал тебе важное поручение. Они не станут возражать, я в этом уверен. Скажи им «Домбровский», и они все поймут.
– Домбровский? А из какого он блока?
Отто улыбнулся.
– Домбровский был генералом Парижской коммуны. Мы выбрали его фамилию в качестве пароля… Польские товарищи станут затем всем говорить, что ты белорус – ну, или кто-то в этом роде. Главное – это чтобы никто не заподозрил, что ты еврей, потому что в Польше это может закончиться для тебя плачевно. Армия крайова переправит тебя в Словакию, а из Словакии ты переберешься в Венгрию. Там ты сможешь попытаться спасти своих сородичей.
– Я не знаю, получится ли у меня…
– У тебя должно получиться. Судьба венгерских евреев теперь зависит от тебя. Мне они вряд ли бы поверили. А вот тебе, варшавскому еврею, наверняка поверят. По крайней мере они тебя выслушают. Обойди руководителей общин и раввинов и расскажи им о том, что вскорости начнется. Они должны попытаться это предотвратить. Вы, евреи, обладаете большим влиянием во многих странах, в том числе и в Америке… Так что выбраться сейчас из лагеря должен именно ты.
– Ну что ж, ты меня убедил, – с ироническим видом сказал Моше. – Вот только найду волшебный ковер-самолет – и сразу же улечу отсюда.
– Ты должен по крайней мере попытаться отсюда выбраться! Моше, перестань хотя бы сейчас разыгрывать из себя циника. Ты должен выбраться из этого лагеря. Именно ты.
Моше посмотрел поочередно на всех остальных заключенных: на коммуниста Отто, на «уголовника» Яцека, на ублажавшего эсэсовцев гомосексуалиста Иржи, на расчетливого финансиста Берковица, на единственную здесь женщину Мириам…
– Ты та стекляшка в мозаике, которая заставляет все остальные стекляшки складываться в единый узор, – сказал Отто.
Моше тяжело вздохнул. Он чувствовал себя очень уставшим…
– Я не такой сильный и выносливый, как ты, Отто.
– Теперь ты уже поневоле станешь и сильным, и выносливым, потому что у тебя появилась цель.
Не давая Моше больше возможности возражать, «красный треугольник» стал подталкивать его к двери.
– Дай мне зажигалку, – потребовал Отто.
Моше, пару секунд поколебавшись, протянул ее немцу.
– Подождите! – вдруг раздался голос Яцека.
Моше и Отто обернулись и посмотрели на него. Бывший футболист, сидя на полу, уставился на них пристальным взглядом. Его глаза горели.
– Я могу вам помочь, – заявил он.
– В этом нет необходимости, Яцек. Хватит и того, что ты не будешь нам мешать…
– Нет, не хватит. Мне хочется вам помочь. Я сделаю все для того, чтобы помочь тебе убежать из лагеря, Моше. – Взгляд капо стал ошалелым. Из-за полученного от Алексея удара кулаком его скула сильно распухла, но тем не менее в лице читался энтузиазм. – Поклянись, что, когда выберешься на свободу, ты не попадешься опять нацистам в руки. Ты должен преодолеть на своем пути все преграды – должен преодолеть их ради всех нас и ради… ради моего брата.
Моше кивнул.
– Поджечь барак – хорошая идея, – сказал Яцек. – Однако этого мало. Придется ведь еще и преодолеть заграждение из колючей проволоки под напряжением. Пожар отвлечет на себя внимание эсэсовцев. Я проберусь в барак, в котором лежат инструменты, – я знаю, как в него можно зайти. Если я встречу кого-нибудь из эсэсовцев, я скажу ему, что сейчас срочно должна убыть на работу одна Arbeitskommando[88] – тем более что до утреннего подъема осталось уже совсем немного времени. Я прекрасно знаю устройство этих ограждений из проволоки, потому что я несколько раз помогал лагерному электрику, и мне известно, как можно спровоцировать короткое замыкание. Мы возьмем кусачки и резиновые перчатки, проберемся в безлюдное и темное место, перережем колючую проволоку, и ты сможешь добраться до того тайника, в котором собираешься спрятаться.