Цветы благоухали, и сладкое безмолвие окутало меня. Вдруг из соседней комнаты донесся звук шагов. Я отогнал от себя этот звук и постарался отвлечься, ведь какое мне дело, есть там кто-нибудь или нет. Я его не знаю, и он нас не знает. А если б и знал, мы ведь женаты по вере и по закону. И я с вящей любовью обнял жену, и радовался ей до глубины души, и знал, что она всецело принадлежит мне.
Дина лежит в моих объятьях, а я напрягаю слух, чтобы услышать, прекратилось ли хождение того человека, и слышу, что он все еще продолжает шагать. Эти шаги словно с ума меня свели, и мне подумалось, что это тот самый писарь, с которым моя жена познакомилась до свадьбы. Сердце мое дрогнуло, и я прикусил губу, чтобы недостойные речи не сорвались с моих уст.
Почувствовала это жена и спросила: «Что с тобой, друг мой?» Я ответил: «Ничего, ничего». Она сказала: «Я же вижу, что сердце твое смущено». Я ответил: «Я ведь сказал тебе». Она отвечала: «Как видно, я ошиблась». Рассудок мой помутился, и я сказал: «Нет, ты не ошиблась». — «И что же?»
Я ей рассказал. Она разразилась слезами.
Я спросил: «О чем ты плачешь?»
Она подавила рыдания и сказала: «Открой дверь и раствори окна — пусть все знают о моем грехе».
Я устыдился своих слов и стал ее успокаивать. Она успокоилась, и мы помирились.
7
С тех пор тот человек все время стоял у меня перед глазами, был ли я с женой или без жены. Если я сидел один, он занимал мои мысли, если говорил с нею, я напоминал ей о нем, а если видел цветок, вспоминал те алые розы. Кто знает, не такие ли цветы имел он обыкновение дарить моей жене, и оттого-то она не стала их нюхать в нашу первую ночь — постыдилась при муже нюхать цветы вроде тех, что носил ей ее прежний возлюбленный. Если она плакала, я ее успокаивал. Но, целуя жену примирительным поцелуем, я слышал звук другого поцелуя, того, что дарил ей другой. Мы — люди просвещенные, современные, мы требуем свободы для себя и для всех и каждого, а на деле мы хуже всякого ретрограда.
Так прошел первый год. Я хотел радоваться жизни с женою, но вспоминал того, кто умалил мою радость, и предавался печали. А бывала она весела, я говорил себе: отчего она радуется, не иначе вспомнила того мерзавца и радуется. Стоило мне упомянуть его в разговоре, как она разражалась слезами. Я ей говорил: «Отчего ты плачешь? Оттого, что трудно тебе слушать нелестные слова о том мерзавце?» А ведь я знал, что она давно вырвала его из сердца и даже думать о нем забыла, а если и вспоминала, то ему в осуждение и что никогда она его не любила, но его непомерная дерзость и ее минутное легкомыслие привели к тому, что она утратила над собою контроль и пошла у него на поводу. Однако понимание дела не приносило мне душевного покоя. Я хотел понять характер того человека, узнать, что привлекло к нему скромную и порядочную юную девушку. Я принялся искать среди ее книг, может, найду обрывок его письма, потому что Дина имела привычку пользоваться письмами как книжной закладкой. Но я ничего не нашел. Сказал себе: возможно, она спрятала его письма в укромное место, ведь я все книги пролистал и ничего не обнаружил. Не хватило у меня духу шарить среди ее вещей. И это пробудило во мне ярость, ведь я выдаю себя за приличного человека, а мысли мои омерзительны.
Я ни с кем посторонним о ее прошлом не говорил, а потому стал искать помощи у книг и начал читать истории про любовь, желая понять природу женщин и образ действия их любовников. А когда романы нагнали на меня скуку, принялся за чтение криминальной хроники. Увидели это мои друзья, стали подшучивать надо мною: «Да ты никак сыщиком стать собираешься?» Второй год тоже не принес облегчения. И если случалось мне в какой-то день не вспоминать о том человеке, назавтра я с лихвой восполнял упущенное. Из-за причиненных мною огорчений жена заболела. Я лечил ее лекарствами и калечил речами. Я говорил ей: «В том, кто исковеркал тебе жизнь, ищи источник всех своих недугов. Он-то теперь забавляется с другими женщинами, а мне предоставил нянчиться с болящей». Тысячью раскаяниями каялся я после каждого упрека и тысячекратно повторял опять те самые слова.
В то время мы с женой стали бывать у ее родственников. И тут я поведаю тебе нечто странное. Я уже говорил, что Дина была из хорошей семьи, и родня ее — люди известные. И вот они и их жилища преисполнили меня гордости, из-за ее близких я и к ней стал испытывать большее уважение. Деды их вышли из гетто, а добились богатства и почестей. Богатство заслуженно венчало их славу, а слава добавляла красы богатству, и даже во время войны, когда большинство тех, кто разбогател, наживался на нужде ближнего, руки этих людей не касались сомнительных денег и сами они не жирели от излишества, но получали ровно столько, сколько полагалось каждому. Были среди них люди красивые, каких мы рисовали себе в воображении, да не сподобились видеть воочию. А более всего — дамы. Ты ведь не знаешь Вены, а если и знаешь, то видел только таких евреек, вслед которым иноверцы презрительно перешептываются. Но если б они удостоились встретить тех, с которыми я встречался, прикусили б язык и помалкивали. Меня не беспокоит, что говорят о нас другие народы, оттого что нет у нас надежды снискать их расположение, но коль скоро я припомнил наше унижение, припомню и их восхищение, ведь ничто так не радует брата, как когда восхищаются его сестрами, отчего и он делается как бы значительнее.
Со временем я стал воспринимать родственников жены так, как если б они не имели к ней никакого отношения, словно это я их родня, а не она. Я размышлял и раздумывал: знали б они, какие муки я ей причиняю. И уже готов был открыть им свое сердце. Но когда понял, к чему побуждает меня мое сердце, начал сторониться их, а следом и они от меня отдалились. Город велик, и люди в нем занятые; если пропал кто-то из виду, никто его не разыскивает.
На третий год жена стала вести себя иначе. Если я вспоминал о том человеке, не обращала на мои слова внимания, и если называл его имя рядом с ее именем, молчала и ничего мне не сказывала, словно не о ней я вел речь. Гнев разгорался во мне, и я говорил себе: до чего же дурна эта женщина, до чего же она бесчувственна.
8
Как-то летним вечером мы сидели вдвоем за ужином. Уже несколько дней не было дождя, и город буквально плавился от жары. Воды Дуная обрели зеленоватый оттенок, и удушливый запах растекался по улицам. От стеклянных окон нашей веранды исходил сухой жар, томивший тело и душу. Я еще со вчерашнего дня ощущал боль в плечах, а сегодня она усилилась. Тяжесть в голове и сухость кожи под волосами довершали дело. Я провел рукой по волосам и подумал: пора стричься. Глянул на жену и заметил, что она отращивает волосы, хотя с тех пор, как женщины взяли в обычай носить мужскую стрижку, она стриглась коротко. Я сказал себе: для моей головы и короткие волосы невыносимы, а эта отращивает волосы, что твой павлин, и даже не спросит меня, идет ли ей. Правду сказать, длинные волосы украшали Дину, а вот мое поведение красивым не назовешь. Я отодвинулся от стола, как если б он сдавливал мне живот, отщипнул хлеба из середины буханки и принялся жевать. Уже несколько дней я не напоминал ей о том человеке, и излишне говорить, что и она его не поминала. В то время я с ней почти не разговаривал, а если разговаривал, то без раздражения.
Неожиданно я сказал: «Вот что я подумал».
Она кивнула и сказала: «Да, да, я так и знала». Я сказал ей: «Неужто ты знаешь, что скрыто в тайниках моей души? Если так, поведай мне».
И она прошептала: «Развод».
Говоря так, подняла ко мне лицо и с грустью на меня посмотрела. Сердце во мне оборвалось, и не стало духу. Я сказал себе: стыдись, убогий; как ты ведешь себя с женой, зачем ты ее огорчаешь. А вслух спросил негромко: «Откуда ты знаешь, что у меня на сердце?»
Она ответила: «А чем же я занята все эти дни? Да ведь я сижу и о тебе размышляю, друг мой».
«Так ты согласна?»
Подняла на меня взор и сказала: «Насчет развода?»
Я потупил взгляд и кивнул.
Она сказала: «Хочу я этого или не хочу, я буду рада сделать все, что ни попросишь, лишь бы облегчить твои муки».
«Даже ценой развода?»
«Даже ценой развода».
Знал я, какое сокровище теряю. Но слово было сказано, а желание сдержать гнев помутило мой рассудок, и я не мог рассуждать здраво. Всплеснул руками и сказал со злобой: «Ну вот и прекрасно».
Прошло несколько дней. Я не поминал перед нею ни о разводе, ни о том, кто навлек на нас беду. Я говорил себе: три года прошло с тех пор, как она вышла за меня замуж, может, пора уже вырвать из сердца ту историю. А если б я взял ее вдовой или разведенной, разве подвергнул бы нареканиям? Вот и тут надо считать, что я женился вроде как на вдове или на разведенной.
И коль скоро я пришел к такому суждению, принялся терзать себя за каждый день причиненных ей огорчений и решил непременно обращаться с ней по-доброму. Я тогда совсем другим человеком сделался и почувствовал, как во мне пробуждается та же любовь, что в начале нашего знакомства. Я уже полагал было, что все совершается по желанию человека и по его воле: захочет он — впускает к себе в сердце гнев, враждебность и ревность, а захочет — живет со всеми в мире. Если так, зачем мы сердимся и сами себе зло причиняем, мы ведь можем творить добро и жить в радости. Но тут случилось то, из-за чего все опять повелось по-прежнему.
9
Что же произошло? Однажды привезли в больницу нового пациента. Я его осмотрел и передал сестрам, чтобы выкупали и уложили в постель. К вечеру пошел проверить больных. Дошел до его кровати и увидел на изголовье листок с указанием имени. Так я узнал, кто он.
Что поделать? Я врач, и я лечил его. Даже, если хотите, чрезмерно усердствовал, так что другие больные стали ему завидовать и прозвали его «пациент нашего доктора». Это прозвище ему и в самом деле пристало, ведь я возился с ним при всякой необходимости и даже когда не было никакой в том надобности. А сестрам я говорил, что обнаружил у него редкое заболевание и хочу эту болезнь исследовать, велел им отменно его кормить и порой добавлял к его рациону стакан вина, чтобы пребывание в больнице ему нравилось. И еще попросил сестер не пенять ему, если позволит себе кое-какие вольности против заведенного у нас распорядка.
Так он лежит в больнице, ест, пьет и живет в свое удовольствие. А я ежедневно его осматриваю и спрашиваю, хорошо ли он спал, доволен ли питанием. Прописываю ему лекарства и нахваливаю его организм, мол, такой организм создан для долголетия. А он слушает, и радуется каждому моему слову, и наслаждается жизнью, как червь после дождя. Я говорю ему: «Если вы привыкли курить, пожалуйста. Сам я не курю, и если вы меня спросите, доброе ли дело курение, я вам отвечу: плохое, поскольку сильно вредит здоровью. Но если вы привыкли курить, я вам не препятствую». И еще делаю ему всяческие поблажки, лишь бы пребывание в больнице ему нравилось. Я же размышляю в сердце своем: вот человек, на которого я бы и слова лишнего не потратил, а я о нем пекусь, и все из-за того происшествия, которое и вспомнить трудно, и забыть нельзя. Смотрю я на него и пытаюсь понять, что привлекло его в Дине и что привлекло Дину в нем. И оттого что я столько им занимался, усвоил себе некоторые его жесты и движения.
Поначалу я обо всем этом жене не рассказывал, да только он будто сорвал с моих уст печать молчания и словно сам о себе поведал. Выслушала жена и никакого интереса не выказала. Вроде бы мне это только на руку, но я остался недоволен, хоть и знал: поведи она себя иначе, я бы точно разгневался.
Прошли дни, он выздоровел, и настала пора выписывать его из больницы. Я же задержал его еще на день, и еще, и снова наставлял сестер, чтобы обращались с ним по-доброму и не торопили с выпиской. А дело было после войны, и содержать больных было нелегко, тем более выздоравливающих, тем более здоровых, так что я отдавал ему то, что мне приносили крестьяне. Он же сидел, ел, пил и благоденствовал, читал газеты и разгуливал по парку, играл с больными в разные игры и перебрасывался шутками с сестрами. Даже прибавил в весе и сделался здоровее тех, кто за ним ухаживал, так что задерживать его дольше в больнице стало никак нельзя. Я велел устроить ему на прощанье достойную трапезу и подготовил к выписке.
После трапезы он зашел проститься. Я увидел жирную складку, свисавшую у него с подбородка, и заплывшие жиром глаза, как у женщины, которая пренебрегла всем ради удовольствия есть и пить вволю. Я стоял за своим столом и начал перебирать бумаги, будто ищу что-то. Затем взял маленькую трубочку и стал ее рассматривать. Пока я пытался произвести впечатление занятого человека, вошли две сестры, одна, чтобы что-то спросить, другая — попрощаться с любимцем доктора. Я вдруг поднял голову, словно вспомнил, что меня ждут, и издал звук изумления, как, бывало, делала Дина, когда видела, что ее дожидаются. Я смотрел на выздоровевшего, на жирную складку под подбородком и думал: «Ты вот не знаешь, кто я, а я знаю, кто ты. Ты тот, кто погубил меня и отнял жизнь у моей жены». Гнев загорался во мне, и от сильного негодования появилась резь в глазах.
А он протянул мне руку с особым смирением и стал бормотать слова благодарности за то, что я избавил его от смерти и вернул к жизни. Я протянул ему кончики пальцев, небрежно и надменно, и тут же обтер их полою халата, словно прикоснулся к дохлому гаду, и отворотился от него, как от чего-то мерзкого, и вышел. Я чувствовал на себе взгляды сестер и сознавал странность своего поведения, ведь никакой причины подозревать его в чем-либо у меня не было.
Я приступил к работе, но голова и сердце мои были далеко. Поднялся я в комнату врачей и попросил коллегу заменить меня. Сказал ему, что вызван в суд давать показания по делу одного преступника и отложить это никак невозможно. Пришла сестра и спросила, не заказать ли мне такси. Я ответил: «Конечно, сестра, конечно». Пока она ходила в комнату с телефоном, я ушел из больницы, как если бы вовсе лишился рассудка.
По пути мне попалась распивочная, и я решил зайти выпить, чтобы утопить свое лихо в вине, как говорят удрученные люди. Рассудок мой слегка успокоился, и я сказал себе: беды приходят и уходят, и эта моя беда тоже уйдет. Однако мой рассудок успокоился ненадолго и лишь для того, чтобы возмутиться с новой силою. Я решил прогуляться. По прошествии часа и еще двух часов остановился и понял, что ходил кругами, да так никуда и не пришел.
10
Я вернулся домой и обо всем рассказал жене. Она выслушала и ничего не ответила. Сердце мое преисполнилось гневом, оттого что она сидит себе и молчит, словно нет в это ничего особенного. Тут я склонил голову на грудь, как делал он, и, подражая его голосу, произнес: «Благодарю вас, господин доктор, за то, что вы спасли меня от смерти и вернули к жизни», и еще сказал ей, своей жене: «Такой у него голос, и так он стоит», желая выставить его в невыгодном свете. Пусть она видит, как мелок тот, кого она мне предпочла и кому отдала свою любовь прежде, чем мы с нею познакомились. Поглядела на меня жена так, словно все это не стоит ее времени и внимания. Я же продолжал вглядываться в ее лицо — а вдруг увижу признаки радости, оттого что тот никчемный вылечился. Но не увидел в ней никакого признака радости, как не видел прежде ни тени огорчения при рассказе о его болезни.
По прошествии двух-трех дней острота пережитого притупилась и больше не причиняла мне боли. Я лечил больных и болтал с сестрами, а по окончании работы немедленно возвращался домой, к жене. Бывало, я просил ее почитать мне что-нибудь из ее книг, и она соглашалась и читала. Она читает, а я сижу, гляжу на нее и говорю себе: вот то лицо, при виде которого у людей разглаживаются морщины и исчезают раздражение и гнев. Довольный, я провожу рукой по своему лицу и снова смотрю на нее. А бывало, мы приглашали какого-нибудь приятеля на чашечку кофе или на ужин. И снова беседовали обо всем, о чем принято беседовать, и я снова убеждался в том, что есть в мире еще что-то, кроме неприятностей с женщинами. И часто укладывался в постель с умиротворенным рассудком и в добром расположении духа.
Однажды ночью во сне явился ко мне тот человек, и лицо его показалось мне несколько болезненным и — приятным. Я устыдился своих недобрых мыслей и решил более на него не сердиться. Он склонился передо мною и сказал: «Чего вы от меня хотите? Или из-за того, что вы принудили меня, вы мне зла желаете?»
Вечером следующего дня мы принимали двух знакомых, мужа и жену, которые нам обоим нравились. Он — в силу своих добрых качеств, а она — из-за голубых сияющих глаз и высокого лба, который вводил вас в заблуждение, заставляя думать, что за ним кроется великая мудрость, и из-за золотых кудряшек, подпрыгивавших на ее хорошенькой головке, и из-за ее голоса — голоса женщины, обуздывающей свои желания. Около трех часов провели мы вместе и не заметили, как прошло время. Он рассказывал о последних событиях, а она помогала ему сиянием своих глаз.
Когда гости ушли, я сказал жене: «Расскажу тебе сон».
«Сон?» — в изумлении воскликнула жена и печально на меня посмотрела, и еще раз повторила шепотом: «Сон…», потому что не в моем обычае было рассказывать сны, и, как кажется, за все те годы я вообще ни разу снов не видел.
Я сказал ей: «Я видел сон», — и едва вымолвил это, как внезапный страх напал на меня.
Жена сидела, устремив на меня глаза, я же стоял и рассказывал ей свой сон. Плечи ее вздрогнули, тело задрожало мелкой дрожью. Протянула она ко мне руки, обхватила меня за шею и прижала к себе. И я тоже прижал ее к себе. Так мы стояли обнявшись, в любви и сострадании, и все то время этот человек стоял у меня перед глазами, и я слышал, как он говорит: «Или из-за того, что вы принудили меня, вы мне зла желаете?»
Я оторвал от себя руки жены, и великая печаль наполнила мне сердце. Я лег в постель и стал думать обо всем спокойно, без раздражения, пока не задремал и не погрузился в сон.
Наутро мы встали с постели и вместе позавтракали. Поглядел я на жену и увидел, что лицо ее не изменилось. В душе я поблагодарил ее, что не попрекнула меня за вчерашнее. Вспомнились мне все горести и страдания, на которые я обрек ее после нашей женитьбы, ведь дня не было, чтобы я не портил ей кровь, не обижал и не оскорблял бы ее, а она безропотно все сносила. Сердце мое преисполнилось любовью и жалостью к этой несчастной, так мною терзаемой, я решил положить конец ее мучениям и окружить жену только добром. И следовал своему решению один день, и другой, и третий.