Исписавъ 10–12 страницъ, я, наконецъ, изнемогъ отъ холода и напряженія. Я всталъ и вышелъ на улицу.
Въ теченіе послѣдняго получаса мнѣ очень мѣшалъ работать дѣтскій крикъ изъ хозяйской комнаты, такъ что все равно я не могъ дольше работать. Я сдѣлалъ большую прогулку по Драменевенену и бродилъ по улицамъ до самаго вечера, все время обдумывая продолженіе своей драмы.
Когда я возвращался домой, со мной произошло слѣдующее:
Я сталъ у лавки сапожника, на концѣ улицы Карла-Іоганна, почти у самой желѣзнодорожной площади; Богъ вѣсть, зачѣмъ я остановился именно передъ этой лавкой.
Я смотрѣлъ въ окно, но совсѣмъ не думалъ о сапогахъ: мои мысли были далеко гдѣ-то въ другихъ мірахъ. Мимо меня прошли нѣсколько болтающихъ прохожихъ, но я не слышалъ, что они говорили; вдругъ я услышалъ голосъ:
— Добрый вечеръ!
Со мной здоровался мой товарищъ по прозвищу «Дѣвица».
— Добрый вечеръ! — отвѣчалъ я разсѣянно. Я посмотрѣлъ на «Дѣвицу» и не сразу узналъ его.
— Ну, какъ живете? — спросилъ онъ.
— Да ничего, какъ всегда.
— Скажите…. вы все живете у Христи?
— Христи?
— Вы, кажется, говорили мнѣ, что служите бухгалтеромъ у книгопродавца Христи?
— Ахъ, да! Нѣтъ, это уже прошло. Невозможно было съ нимъ работать; дѣло быстро рѣшилось само собой.
— По какому поводу?
— Я ошибся въ цифрахъ и…
— Сфальшивили?
Сфальшивилъ ли я? «Дѣвица» спрашиваетъ, сфальшивилъ ли я? Онъ спросилъ это быстро и съ интересомъ.
Я презрительно посмотрѣлъ на него и ничего не отвѣтилъ.
— Да, да, но Боже мой, вѣдь это съ каждымъ можетъ случиться! — сказалъ онъ мнѣ въ утѣшеніе. Онъ былъ увѣренъ, что я смошенничалъ.
— Что такое съ каждымъ можетъ случиться? — спросилъ я. — Мошенничать? Послушайте, какъ вы могли подумать, что я способенъ на такую низость?
— Но, любезнѣйшій, мнѣ показалось, что вы сами…
— Нѣтъ, я вамъ сказалъ, что ошибся въ цифрахъ, невѣрно написалъ годъ, какая-то мелочь, если вы хотите знать, описка — вотъ все мое преступленіе. Нѣтъ, слава Богу, я могу еще отличатъ бѣлое отъ чернаго. До чего это довело бы меня, если бы я запятналъ свою честь. Единственно, что меня поддерживаетъ, это чувство чести. Я надѣюсь, что оно достаточно сильно во мнѣ. Во всякомъ случаѣ, это чувство чести спасало меня до сихъ поръ отъ многаго.
Я гордо поднялъ голову, отвернулся отъ «Дѣвицы» и сталъ смотрѣть въ другую сторону. Взглядъ мой скользнулъ по красному платью, по жалкой фигурѣ, идущей къ нимъ рядомъ съ мужчиной. Если бы у меня не было этого разговора съ «Дѣвицей», если бы меня не оскорбило его грубое недовѣріе, если бы я не откинулъ голову и не отвернулся бы отъ него, то, вѣроятно, это платье прошло незамѣченнымъ мимо меня. Какое мнѣ, собственно говоря, до него дѣло. И что мнѣ до него, будь это платье хоть первой придворной дамы
«Дѣвица» стоялъ и говорилъ, стараясь загладить свою ошибку, но я совсѣмъ не слушалъ его, я пристально смотрѣлъ на красное платье, подходившее все ближе.
Что-то ударило у меня въ груди — легкій скользящій ударъ; мысленно я прошепталъ, не открывая рта:
— Илаяли!
Теперь и «Дѣвица» обернулся и, увидавъ господина и даму, поклонился и посмотрѣлъ имъ вслѣдъ. Я не поклонился, или, можетъ-быть, поклонился, но безсознательно.
Красивое платье двинулось дальше по улицѣ Карла-Іоганна и исчезло.
— Съ кѣмъ это она идетъ? — спросилъ «Дѣвица».
— А развѣ вы не узнали? Это былъ «герцогъ»! Его прозвали «герцогомъ». А даму вы знаете?
— Да, такъ, съ виду. А вы — нѣтъ?
— Нѣтъ, — отвѣчалъ я.
— Вы, кажется, ей низко поклонились?
— Я?
— Ха-ха! можетъ-быть, нѣтъ? — сказалъ «Дѣвица».-Странно, а она на васъ все время смотрѣла.
— Откуда вы ее знаете? — спросилъ я. Собственно говоря, онъ ее не знаетъ. Дѣло было осенью вечеромъ. Ихъ было трое веселыхъ молодыхъ людей; они возвращались съ прогулки; на Камерменерѣ они встрѣтили эту даму; она шла одна. Съ ней заговорили. Вначалѣ она отвѣчала разсѣянно, но одинъ изъ веселыхъ молодцовъ, человѣкъ, прошедшій сквозь воду и мѣдныя трубы, началъ умолять ее позволить проводить домой. Ни одного волоска на ея головѣ онъ не тронетъ, онъ проводитъ ее только до ея дверей, чтобы убѣдиться, что она благополучно дошла домой, а не то онъ всю ночь будетъ безпокоиться. Онъ говорилъ, не переставая, о томъ, о семъ, назвался Вольдемаромъ Оттердагомъ и выдавалъ себя за фотографа.
Въ концѣ-концовъ, она разсмѣялась надъ веселымъ молодцомъ, котораго не смутила ея холодность, и кончилось тѣмъ, что онъ пошелъ съ ней.
— Ну, а потомъ? — спросилъ я, затаивъ дыханіе.
— Что изъ этого вышло? О… ничего! Вѣдь это порядочная женщина.
Мы помолчали минутку.
— Нѣтъ, чортъ возьми, такъ это былъ «герцогъ»! Вотъ какой у него видъ! — сказалъ онъ задумчиво. — Ну, если она съ этимъ человѣкомъ, я не отвѣчаю за нее.
Я молчалъ. Разумѣется, «герцогъ» увлечетъ ее. Но что мнѣ до того? Я нисколько не безпокоюсь о ней со всѣми ея прелестями. И я старался утѣшить себя, думая о ней самымъ грубымъ образомъ, и находилъ удовольствіе въ томъ, что топталъ ее въ грязь. Меня злило, что я снялъ шляпу передъ этой парочкой — если я только дѣйствительно это сдѣлалъ. Къ чему снимать шляпу передъ подобными людьми!..
Я уже больше ничего не соображалъ о ней; она совсѣмъ не хороша… Фу, чортъ возьми, какъ она подурнѣла. Очень возможно, что она посмотрѣла на меня; ничего нѣтъ удивительнаго, можетъ быть ее мучаетъ раскаяніе. Однако, это еще не поводъ, чтобы кланяться ей, тѣмъ болѣе, что за послѣднее время она такъ поотцвѣла. Пусть «герцогъ» оставитъ ее у себя. На здоровье! При слѣдующей встрѣчѣ ни за что не поклонюсь, но пройду мимо съ гордой осанкой. Напрасно я не посмотрѣлъ на нее косо въ эту минуту; ея пристальный взглядъ и ярко-красное платье вполнѣ оправдали бы меня. Да, это легко могло бы случиться. Ха-ха! То-то было бы торжество. Если не ошибаюсь, я въ состояніи окончить свою драму въ теченіе этой ночи, а черезъ недѣлю эта особа будетъ сидѣть у меня на колѣняхъ со всѣми ея прелестями, ха-ха, со всѣми ея прелестями.
— Прощайте! — сказалъ я коротко.
Но «Дѣвица» задержалъ меня и спросилъ:
— Чѣмъ вы теперь занимаетесь?
— Чѣмъ занимаюсь? Пишу, разумѣется. Чѣмъ же мнѣ еще заниматься. Я теперь пишу большую драму «Крестное знаменіе», на средневѣковый сюжетъ.
— Чортъ возьми! — сказалъ искренно «Дѣвица». — Если вы изъ этого что-нибудь сдѣлаете, то….
— Теперь я этого больше не боюсь, — отвѣтилъ я. — Приблизительно черезъ недѣлю вы услышите обо мнѣ.
Съ этими словами я ушелъ.
Придя домой я тотчасъ обратился къ хозяйкѣ и попросилъ у нея лампу. Мнѣ чрезвычайно важно имѣть на эту ночь лампу; драма уже цѣликомъ сложилась въ головѣ, и я надѣюсь, что къ утру она значительно подвинется впередъ. Я изложилъ свою просьбу въ крайне смиренномъ тонѣ, такъ какъ замѣтилъ на ея лицѣ недовольную гримасу при моемъ приходѣ. — Моя необыкновенно удачная драма почти готова, — сказалъ я;- недостаетъ только нѣсколькихъ явленій;- и я намекнулъ, что она попадаетъ на сцену. Если она окажетъ мнѣ теперь эту большую услугу, то…
Но у ней нѣтъ лампы. Она подумала, но не могла вспомнить, есть ли у нея гдѣ-нибудь лампа. Если я подожду до двѣнадцати часовъ, то тогда я могу взять кухонную лампу. Но развѣ не могъ бы я купить себѣ свѣчку?
Я помолчалъ. У меня не было десяти ёръ на свѣчку, и она прекрасно это знала. Опять неудача. Кухарка сидѣла въ комнатѣ, а не въ кухнѣ. Лампа, значитъ, и не зажигалась. Я сообразилъ все это, но ничего не сказалъ.
Вдругъ кухарка обратилась ко мнѣ.
— Вы возвращаетесь, кажется, изъ дворца? Вы были тамъ на обѣдѣ? — И она громко засмѣялась своей шуткѣ.
Я сѣлъ, досталъ свои бумаги и попытался кое-что написать. Я положилъ листы на колѣни и сталъ пристально смотрѣть на полъ, чтобы не развлекаться. Но ничего не помогало; я не двигался съ мѣста. Въ комнату вошли обѣ маленькія дѣвочки и начали возиться съ кошкой, больной, облѣзлой кошкой; когда они дули ей въ глаза, глаза сочились, и вода стекала по мордѣ. Хозяинъ и нѣсколько постороннихъ сидѣли за столомъ и играли въ азартную игру. Одна лишь хозяйка была, какъ всегда, прилежна и что-то шила. Она прекрасно видѣла, что я не могу работать въ такой суетѣ, но она нисколько не безпокоилась обо мнѣ; она даже улыбнулась, когда кухарка спросила меня, былъ ли я во дворцѣ на обѣдѣ. Все семейство было враждебно настроено по отношенію ко мнѣ, нужно было только, чтобы я предоставилъ свою комнату другому, и теперь со мной обращались, какъ съ чужимъ. Даже кухарка, маленькая плоскогрудая уличная дѣвченка, съ завитками на лбу, вечеромъ потѣшалась надо мной, когда я получилъ свой бутербродъ. Она по нѣскольку разъ спрашивала, гдѣ я обыкновенно обѣдаю, она никогда еще не видѣла, чтобы я отправлялся въ ресторанъ.
Ясно, что она прекрасно знаетъ о моемъ ужасномъ положеніи я находитъ въ этомъ удовольствіе.
Ясно, что она прекрасно знаетъ о моемъ ужасномъ положеніи я находитъ въ этомъ удовольствіе.
Все это я отлично сознаю и уже не въ состояніи написать ни одной реплики для своей драмы. Нѣсколько разъ я начинаю, но напрасно; въ головѣ у меня какъ-то страшно шумитъ и мнѣ приходится бросить работу.
Я сую бумаги въ карманъ.
Кухарка сидитъ передо мной, и я смотрю на нее, на ея узкую спину, на недоразвитыя плечи. Съ какой стати она меня высмѣиваетъ? Если я даже и вернулся изъ дворца, что же дальше? Послѣдніе дни она пользовалась всякимъ удобнымъ случаемъ, чтобы высмѣять меня — если я, напримѣръ, спотыкался на лѣстницѣ или зацѣплялся за гвоздь и рвалъ платье. Еще вчера она собрала клочки разорваннаго плана моей драмы, который я бросилъ въ передней, и прочла ихъ въ комнатѣ, чтобы посмѣяться надо мной. Я никогда не оскорблялъ ее и никогда не просилъ ее даже о какой-нибудь услугѣ. Напротивъ, по вечерамъ я самъ стлалъ постель на полу, чтобы не обезпокоить ея. Она высмѣивала также и то, что у меня лѣзли волосы. По утрамъ въ умывальномъ тазу оставались волосы, и она потѣшалась надъ этимъ. Мои сапоги были совсѣмъ плохи, въ особенности тотъ, который переѣхалъ извозчикъ. — Да сохранитъ Богъ васъ и ваши сапоги! — говорила она. — Посмотрите, это настоящая собачья конура! Положимъ, она была права: сапоги, дѣйствительно, износились, но въ данную минуту я не могъ купить себѣ другихъ.
Пока я размышлялъ о непостижимой злобѣ кухарки ко мнѣ, дѣвочки стали сердить старика, лежавшаго на кровати; онѣ прыгали вокругъ него и были очень увлечены своей игрой; у нихъ у каждой было по соломинкѣ, которую онѣ совали ему въ уши. Нѣкоторое время я смотрѣлъ на это не вмѣшиваясь. Старикъ пальцемъ не шевелилъ въ свою защиту, онъ только смотрѣлъ на своихъ мучителей свирѣпыми глазами и моталъ головой, чтобы освободиться отъ застрявшихъ въ ушахъ соломинокъ.
Это зрѣлище волновало меня, я не могъ отвести глазъ; отецъ оставилъ карты и началъ также смѣяться надъ старикомъ; онъ даже обратилъ вниманіе своихъ партнеровъ на эту забаву. Но почему старикъ не шевелился? Отчего онъ не оттолкнетъ рукой дѣтей? Я сдѣлалъ шагъ по направленію къ кровати.
— Оставьте, оставьте его, — сказалъ хозяинъ, — онъ разбитъ параличомъ!
И, боясь, чтобы мнѣ не указали ночью на дверь, просто изъ страха возбудить неудовольствіе хозяина, я молча вернулся къ своему прежнему мѣсту и спокойно сѣлъ. Къ чему терять пріютъ и бутербродъ, суя свой носъ въ чужія семейныя дѣла. Пожалуйста, безъ глупыхъ выходокъ изъ-за какого-то полуживого старика. Мнѣ и такъ уже было тяжело.
Но повѣсы не прекращали своихъ мучительствъ. Ихъ раздражало, что старикъ вертитъ головой, и они начали колоть его въ глаза и носъ. Старикъ со страшной ненавистью смотрѣлъ на нихъ, но ничего не говорилъ и не могъ шевелить руками. Вдругъ онъ немного приподнялся и плюнулъ одной изъ дѣвочекъ въ лицо, затѣмъ вторично приподнялся и плюнулъ также и въ лицо другой, но не попалъ. Я видѣлъ, какъ хозяинъ бросилъ на столъ карты и подбѣжалъ къ постели. Побагровѣвъ отъ бѣшенства, онъ закричалъ:
— Что! Плеваться вздумалъ, старая свинья!
— Боже мой, да вѣдь они не оставляли его въ покоѣ! — воскликнулъ я внѣ себя. Но я очень боялся, чтобы меня не выгнали, и старался негромко кричать, хотя отъ волненія дрожалъ всѣмъ тѣломъ.
Хозяинъ повернулся ко мнѣ.
— Нѣтъ, вы посмотрите! Какое, чортъ возьми, вамъ до этого дѣло? Заткните вашу глотку и слушайтесь моего совѣта! Это самое лучшее, что вы можете сдѣлать.
Но теперь и хозяйка возвысила свой голосъ, и крикъ поднялся на весь домъ.
— Господи Боже мой, да вы, кажется, оба съ ума спятили! — закричала она. — Если вы хотите здѣсь оставаться, то ведите себя смирно, говорю я вамъ. Мало того, что даете всякой сволочи столъ и квартиру, тутъ будутъ еще скандалъ по ночамъ подымать. Я не потерплю этого. Шш… заткните ваши глотки, повѣсы, и утрите рожи, а то я сама позабочусь объ этомъ. Такихъ людей я во всю свою жизни не видала. Бѣгаютъ цѣлый день по улицамъ, ломанаго гроша у нихъ нѣтъ, а въ ночную пору начинаютъ устраивать всякія зрѣлища и сзывать криками народъ. Я этого не допущу! Слышите? Всѣхъ выгоню. Могу я требовать покоя въ своей собственной квартирѣ?
Я ничего не сказалъ, не открылъ даже рта. Я сѣлъ у двери и сталъ прислушиваться къ шуму. Всѣ кричали, даже дѣти и прислуга, старавшаяся объяснить, какъ было дѣло. Если я смирно буду сидѣть, то можетъ-быть это все скоро кончится, это не зайдетъ далеко, если я буду молчать. Да и что бы я могъ сказать? Развѣ теперь не зима, да и кромѣ того, не ночь? Развѣ теперь время стучать кулакомъ объ столъ? Безъ глупостей! И я усѣлся спокойно, сознавая прекрасно, что меня въ сущности выгоняютъ. Я уставился на стѣну, гдѣ висѣла олеографія Христа, и сталъ упорно отмалчиваться отъ всѣхъ намековъ хозяйки.
— Если вы хотите отдѣлаться отъ меня, сударыня, то я могу вѣдь и уйти, — сказалъ одинъ изъ игроковъ.
Онъ всталъ и другой тоже…
— Нѣтъ, я не на васъ намекаю, и не на васъ, — возразила обоимъ хозяйка.. — Если ужъ на то пошло, то я скажу, на кого я намекаю…
Она говорила отрывочно, наносила мнѣ эти уколы черезъ нѣкоторые промежутки и нарочно растягивала слова, чтобы показать, что она именно меня имѣетъ въ виду. Тише! говорилъ я самъ себѣ. Только тише. Она вѣдь не сказала мнѣ еще ясно, что я долженъ уходить. Я съ своей стороны не долженъ показывать высокомѣрія и ложнаго стыда. Нужно быть насторожѣ!.. Какіе страшные волосы у Христа на олеографіи! Они похожи на простую зеленую траву или, вѣрнѣе, это похоже на сочную луговую траву. Хе! Очень вѣрное замѣчаніе, длинный рядъ быстрыхъ ассоціацій пронесся въ головѣ въ эту минуту. Отъ зеленой травы я перешелъ къ библейскому тексту, уподобляющему жизнь травѣ высохшей, затѣмъ къ страшному суду, когда вся вселенная будетъ сожжена; затѣмъ мнѣ вспомнилась картина лиссабонскаго землетрясенія и, наконецъ, испанская мѣдная плевательница и ручка изъ слоновой кости, видѣнныя мной у Илаяли. Ахъ, да, все преходящѣ! Все подобно травѣ изсыхающей! Все въ концѣ-концовъ придетъ къ четыремъ доскамъ и саванамъ — отъ дѣвицы Андерсенъ, направо въ воротахъ…
Все это пролетѣло въ головѣ въ эту отчаянную минуту, когда хозяйка собиралась меня выгнать.
— А онъ и не слушаетъ! — воскликнула она. — Я говорю вамъ, чтобы вы убирались вонъ изъ дому. Слышите ли вы? Кажется, чортъ возьми, онъ съ ума сошелъ! Я говорю, чтобы вы сейчасъ же убирались вонъ! Нужно съ этимъ покончить разъ навсегда!
Я взглянулъ на дверь, но совсѣмъ не для того, чтобы уходить, никакъ не для того; мнѣ пришла въ голову другая мысль; если ключъ въ замкѣ, то я поверну и запрусь вмѣстѣ съ другими, чтобъ не уходитъ. На меня напалъ какой-то истерическій ужасъ при мысли очутиться опять на улицѣ. Но въ дыркѣ не было никакого ключа, и я всталъ. Не оставалось никакой надежды.
Но тутъ вдругъ вмѣшался хозяинъ.
Я остановился удивленный. Человѣкъ, только что мнѣ угрожавшій, сталъ теперь на мою сторону и говоритъ:
— Нѣтъ, это не годится, ночью нельзя выгонять людей на улицу, за это полагается штрафъ.
Я не зналъ, дѣйствительно ли берется за это штрафъ, я не могъ этого сказать; но должно-быть, что такъ, потому что хозяйка быстро одумалась, успокоилась и больше не говорила со мной. Она дала мнѣ даже два бутерброда, но я ихъ не взялъ; изъ благодарности къ ея мужу я ихъ не взялъ и сказалъ, что я перекусилъ въ городѣ.
Когда я вышелъ въ переднюю, чтобы лечь спать, за мной вышла хозяйка, остановилась на порогѣ и громко сказала:
— Вы здѣсь проводите послѣднюю ночь, замѣтьте это себѣ.
— Да, да, — отвѣтилъ я.
Утро вечера мудренѣе. Найдется какой-нибудь уголъ для меня. А пока я радовался, что я хоть эту ночь не долженъ провести на улицѣ.
* * *Я спалъ до шести часовъ утра. Когда я проснулся, еще не было свѣтло, но я тѣмъ не менѣе всталъ. Изъ-за холода я легъ спать, не раздѣваясь, такъ что одѣваться мнѣ не было нужно. Напившись воды, я отворилъ дверь и вышелъ, боясь встрѣтиться съ хозяйкой.
Нѣсколько дежурившихъ городовыхъ были единственныя живыя существа, которыхъ я встрѣтилъ на улицѣ; а затѣмъ явились фонарщики и потушили вездѣ газъ.
Я шелъ безъ всякой цѣли, завернулъ въ Киркегаде и отправился въ крѣпость. Полузамерзшій, сонный и голодный, я почувствовалъ слабость въ колѣняхъ и спинѣ и сѣлъ на скамейку. Три недѣли я жилъ исключительно одними бутербродами, которые хозяйка давала мнѣ каждое утро и каждый вечеръ. Теперь прошло ровно двадцать четыре часа съ моего послѣдняго завтрака; голодъ опять сосалъ меня, нужно было скорѣй подумать объ исходѣ; съ этой мыслью я заснулъ на скамейкѣ.
Я проснулся отъ того, что нѣсколько людей разговаривали вблизи меня, и, когда пришелъ въ себя, то увидѣлъ, что насталъ день и люди были уже на ногахъ.
Я всталъ и пошелъ. Солнце поднялось надъ холмами, небо было свѣтлое, нѣжное, и въ это ясное утро я забылъ всѣ невзгоды послѣднихъ недѣль; мнѣ казалось, что бывали дни и хуже. Я ударилъ себя въ грудь и тихо запѣлъ какую-то мелодію. Мой голосъ звучалъ такъ слабо, такъ болѣзненно, что я самъ былъ растроганъ до слезъ. Этотъ чудный день, это прозрачное небо дѣйствовали на меня такъ сильно, что я началъ громко плакать.