– Слушай, надо зайти в магазин. Я куплю ему апельсинов.
Хромосомыч странно посмотрел на нее:
– Не нужно ему сейчас апельсинов. Костя в реанимации.
Он обнял Веронику за талию и подтолкнул – надо идти.
В реанимацию их не пустили, шел обход, пришлось около часа сидеть в коридоре. Хотелось курить, но Вероника боялась пропустить момент, когда можно будет зайти.
«Да успокойся же, ведь не каждый, кто попадает в реанимацию, умирает, – бубнил над ухом Хромосомыч. – Сейчас Костя очень плох, сомневаюсь, что он тебя узнает, но он обязательно поправится. Все лекарства для него достали, лично Смысловский обещал Костю выходить, он же его любимый ученик. Конечно, пневмония страшная, что говорить, я снимки видел. А иммунитета никакого, он же срочную на атомной лодке служил».
Вероника вежливо попросила его замолчать. Пришла беда, и теперь ей следовало мобилизовать все силы, чтобы помочь любимому выздороветь. О том, что Костя заболел, потому что полночи ждал ее на улице, она подумает, когда все будет позади.
Наконец двери реанимации распахнулись, и коридор заполнила когорта врачей под предводительством генерала Смысловского – высокого, осанистого и стремительного старика. Вероника встала и по стеночке двинулась в сторону цели, надеясь, что уж теперь-то ее пропустят. Она одета в халат и сменную обувь и вполне может сойти за медсестру или санитарку реанимационного отделения. Она не сразу поняла, что генерал обращается именно к ней:
– Ты Костина жена?
Она кивнула, а Смысловский вдруг взял ее руки в свои каким-то нелепым кинематографическим жестом:
– Мужайся, детка. Делаем все возможное, но мы не боги… Надежды очень мало. Я не стал бы тебе этого говорить, но ты сама все поймешь, когда его увидишь. Сможешь не испугаться? Сможешь не показать ему своего страха? Истерику удержишь?
Вероника могла только кивать.
– Тогда иди.
…Она помнила каждую секунду следующих суток, но старалась хранить эти воспоминания за семью замками. Иногда, впрочем, они вырывались на волю, жестоко раня ее, и со временем боль нисколько не ослабевала. То вдруг вспоминалось, как вдвоем с медсестрой они меняли сильно вспотевшему Косте белье и как ей было больно, что его страдающего тела касаются чужие равнодушные руки. Перед смертью он пришел в себя, а Вероника боялась ласкать и целовать его, чтобы не причинить лишней боли.
– Я не понимаю, зачем это все нужно, – сказал он. – Зачем реанимация, с такой сиделкой, как ты, я могу и дома болеть. Поехали?
– Подожди немножко, еще пару дней.
– Да ну их к черту, капельницы эти, от них только хуже. Я к тебе хочу.
– Я и так с тобой.
– А вдруг тебя выгонят? И вообще, тебе нужно отдохнуть.
– Да я только что пришла, – соврала Вероника.
– Раньше вот никаких реанимаций не было, а люди прекрасно поправлялись. Нет, не понимаю!
– А тебе и не надо понимать, – строго сказала Вероника. – Делай, что я говорю, и все будет хорошо.
Он вытянул губы в трубочку, показывая, что хочет поцеловать Веронику.
– Ох, какая ты у меня будешь строгая жена! – сказал он восхищенно. – Такая будешь тетя килограмм сто двадцать, грозная такая, как Наполеон. Все будут изумляться – как это ей удается держать его под каблуком. Будут думать, что я тебя боюсь, а на самом деле это я тебя люблю.
А потом началось то, о чем Вероника запрещала себе вспоминать, понимая, что эти воспоминания убьют ее.
Можно было помнить только о тужурке Смысловского, в которую она утыкалась носом, когда генерал уводил ее от Костиного тела…
Костя умер? Поверить в это было невозможно. «Как это умер? – Быстро шагая, Вероника преодолела Литейный мост. – Значит, я больше не увижу его никогда. Мы никогда больше не будем спать вместе… Да нет, это глупость, такого просто не может быть! Как же это, он умер, а я здесь? Абсурд! Это сон! Господи, пусть это будет сон! Пусть я сейчас приду в общежитие, а там Костя… Да, я задремала, и мне привиделся кошмар – говорят, достаточно уснуть на три минуты, чтобы увидеть длинный страшный сон. Или нет, Господи, сделай так, что это я сплю сейчас и не могу проснуться… Господи, сделай что угодно, лишь бы он был жив! – Вероника прошла весь Литейный проспект, потом перешла Невский, бросив взгляд на здание кинотеатра «Художественный». – Мы с Костей были здесь один раз. И я сразу догадалась, в чем фишка, а он не поверил, решил, что я уже раньше смотрела этот фильм. Боже, неужели мы больше не пойдем в кино? Я холодная эгоистка, думаю только о том, как мне плохо будет без него! Нельзя об этом думать! Он умер таким молодым, пожить не успел, вот о чем я должна думать! А не о себе, не о том, как я буду без него. Я-то жива, а он умер… Господи, Господи… Нет, не могу поверить!»
Можно было пойти в общежитие, но Вероника смутно понимала, что теперь, когда Кости нет, ей нечего там делать. Она прошла весь Владимирский проспект, потом по Загородному вышла на Московский… На ходу она прикуривала сигарету за сигаретой и пыталась понять, как это – жить без Кости. Сегодня он не позвонит, не пожелает ей спокойной ночи. И завтра пройдет день, и послезавтра, и сколько бы дней она ни прожила на свете, она никогда не увидит его. Куда бы она ни пошла, куда бы ни поехала, она никогда не встретится с ним. Теперь нет смысла озираться вокруг, проезжая мимо Финляндского вокзала, – никогда в толпе курсантов не мелькнет родное лицо, и никогда не выскочит она из трамвая, выкрикивая любимое имя.
…Придя домой, Вероника первым делом увидела телефонный аппарат, в котором никогда больше не прозвучит Костин голос, и лишь тогда окончательно осознала: Кости больше нет.
– Сколько ты еще будешь лежать? – спросила Надя, садясь на край постели. – Нельзя так переживать из-за ветреного кавалера. Я тебе скажу: хорошо, что он тебя бросил.
Не отзываясь, Вероника подтянула к себе колени и спрятала голову под шаль. Кости нет, так какая разница, что скажет Надя?
– Это тебя бог отвел, – продолжала сестра. – А я с самого начала знала, что он тебя бросит. Как только услышал, что прописки не получит… Знаю я этих периферийных мальчиков, им палец в рот не клади. Так что порадуйся, что все закончилось, и возьми себя в руки. Любовь – это болезнь, – наставительно произнесла Надя. – Перемогаешься, и все проходит.
– Я знаю, что такое любовь, и знаю, что такое болезнь. Уверяю тебя, они совершенно друг на друга не похожи, – сказала Вероника и удивилась: оказывается, она может разговаривать. Наверное, она и встать может…
– Правильно, хватит валяться, мировую скорбь изображать. Найдешь себе еще, а это человек не нашего круга. Долго ты с ним все равно не прожила бы…
Вероника поспешила скрыться в ванной. Наскоро умывшись и натянув первые попавшиеся джинсы, она поехала в клинику.
Удар оказался слишком сильным и сокрушил ее – от прежней Вероники остались лишь обломки. Она знала, что никогда не станет опять нормальным человеком.
Трава, придавленная глыбой асфальта, растет, конечно, но никогда не бывает высокой и зеленой. Так и она. Навсегда останется уродкой.
Вместо сердца в груди выросла страшная колючка, впивающаяся в нее при каждом движении.
Чтобы утишить невыносимую душевную боль, люди поступают по-разному. Кто-то обращается к Богу, кто-то ищет забвения в вине, кто-то – в путешествиях. Вероника выбрала работу. Она сознательно загоняла себя до такой степени, что, приходя домой, падала без сил и засыпала. Утром – институт, потом – до позднего вечера – клиника. Первое время она боялась, что будет больно ходить каждый день по той лестнице, на которой они с Костей познакомились, и видеть его друзей, живых и здоровых, но ее горе было слишком глубоким и не оставляло сил для подобных сентиментальных переживаний.
Все жалели Веронику, все стремились помочь. Она только удивлялась, сколько вокруг нее оказалось хороших людей. Отец с Надей всегда презрительно относились к человеческой популяции, утверждая, что настоящих интеллигентов почти не осталось, а от «быдла» не стоит ждать хорошего. «Запомни, никто не поможет тебе, кроме нас!», «Никому, кроме нас, не интересны твои проблемы!» – патетически восклицали они по любому поводу, и Вероника отчасти прониклась этими идеями.
Реальность оказалась совершенно иной. Наверное, Вероника простила бы отцу и Наде спектакль «неравный брак», если бы его конец не был таким трагическим. Но сознание, что именно по милости ее семейства Костя простудился и заболел, жгло как каленым железом.
Тщетно она пыталась в собственном сознании переложить вину за Костину смерть на командование Северного флота – ведь его отправили служить на атомную подводную лодку, не установив хроническое заболевание легких.
Крестьянский парень, крепкий на вид, после медучилища, сам хочет служить, кто там будет его обследовать?! Наоборот, радостно потирая руки, пошлют в самое опасное место.
Веронике сказали, что с таким заболеванием легких можно жить долго, но контакт с ядерным реактором подорвал Костин иммунитет. «А еще была ночь на улице в мокрых ботинках!» – мысленно добавила она.
Крестьянский парень, крепкий на вид, после медучилища, сам хочет служить, кто там будет его обследовать?! Наоборот, радостно потирая руки, пошлют в самое опасное место.
Веронике сказали, что с таким заболеванием легких можно жить долго, но контакт с ядерным реактором подорвал Костин иммунитет. «А еще была ночь на улице в мокрых ботинках!» – мысленно добавила она.
Отец и Надя никак не откликнулись на ее горе. Они не знали, что она запирается в ванной в тщетной надежде заплакать. Не знали, что она мечтает умереть и злится, будучи не в состоянии наложить на себя руки. Лишь иногда Надя делала ей замечание за «кислый вид».
Если бы только она могла поделиться с Надей! Рассказать, что умер ее любимый, человек, без которого она не представляла жизни. Может, ей стало бы легче. Увы, говорить с Надей она не умела, а все ее нынешнее окружение состояло из мужчин и молодых людей, перед которыми она не считала возможным изливать душу.
Но Костины друзья поддерживали ее как только могли. То подкидывали готовый реферат по истории или химии, то доставали дефицитные учебники, то тащили с собой в кино.
Пожилые доктора тоже сочувствовали ей, предлагали уладить проблемы с работой и летней сессией. В медицинском институте каждое пропущенное занятие нужно было отрабатывать, иначе не допускали к экзаменам, а у Вероники с болезнью и смертью Кости накопилось немало долгов.
Преподавательница биологии, недолюбливавшая ее, намекала на академический отпуск, но Смысловский, позвонив на кафедру, решил и этот вопрос.
Генерал принимал самое живое участие в Вероникиной судьбе. Сам он уже почти не оперировал, но, бывая в приемном покое или оперблоке, всегда отвечал на робкое приветствие Вероники и справлялся о ее делах. Иногда спрашивал что-нибудь по специальности и не скрывал радости, когда Вероника отвечала правильно.
Сессия прошла, почти не затронув ее сознания. Этому поспособствовал Смысловский – никто из преподавателей не спрашивал с нее строго.
Летнюю практику Вероника проходила в академии. Она работала каждый день с утра и до глубокого вечера и была уже в состоянии радоваться тому, что ее ценят сотрудники и пациенты. Тяжелый изматывающий труд был своего рода примочкой, немного успокаивающей боль в ее незаживающей ране.
В один из вечеров Вероника, собираясь домой, заметила свет в кабинете Смысловского. Это показалось ей странным, ведь генерал отдыхал на даче, да и нечего ему было делать в клинике летом, когда работало только отделение неотложной хирургии.
«Воры!» – решила Вероника. По молодости лет она не была допущена в святая святых, но подозревала, что в кабинете Смысловского есть чем поживиться. Какой-нибудь бронзовый чернильный прибор, картина девятнадцатого века…
В приятном возбуждении она толкнула тяжелую дверь. Страха не было, напротив, Вероника готова была к удару по голове – ведь после этого можно если не умереть, то остаться идиоткой, что ее вполне бы устроило.
– Ой, Иван Семенович! – пискнула она. – Извините.
Смысловский поднял глаза от огромного фолианта.
– А ты кого собиралась здесь увидеть, цыпленок?
– Я подумала, что ваш кабинет грабят.
Смысловский улыбнулся и встал, тяжело опираясь о дубовую столешницу. Кабинет был огромный, обставленный, наверное, еще до войны тяжелой, помпезной мебелью, – письменный стол, размерами и зеленой кожаной отделкой напоминавший деревенский аэродром, стол для заседаний, с пузатыми ножками, и стулья с кожаными сиденьями и спинками. Одна из стен была занята книжными шкафами, чередующимися с нишами, в которых стояли бронзовые бюсты великих медиков.
Смутившись, Вероника хотела уйти, но генерал вышел из-за стола и удержал ее за руку.
– Ты спешишь? Если нет, приготовь чаю. В приемной ты найдешь все необходимое. Я не обидел тебя такой просьбой?
– Что вы! Это честь!
– Какое там! – поморщился генерал. – Чай – обязанность секретарши, а ты доктор почти. Но моя Роза Степановна в отпуске, иначе я не стал бы затруднять тебя.
Вероника достала электрочайник, вещь редкую по тем временам, полпачки цейлонского чая и коробку рафинада. «Интересно, почему Роза Степановна, уходя в отпуск, не убрала продукты? Только крыс приваживает». Вероника сама удивилась, что думает о таких банальных вещах.
– Себе тоже, – сказал Смысловский, увидев, что Вероника достала только одну чашку. – Не люблю без компании, один я и дома чаю напьюсь.
Они устроились рядом на углу стола для заседаний, и Веронике вдруг пришло в голову, что, будь она обычным курсантом академии мужского пола, вряд ли удостоилась бы чести так вот запросто чаевничать бок о бок с генералом.
– Так ты, значит, воров не испугалась, – сказал Смысловский, энергично размешивая сахар. – Хотела нарваться на приключение, правда? Молчишь? Потому что возразить тебе нечего. Да, у меня тоже такое было, я сделку с Богом хотел заключить, пытался обменять боль душевную на боль физическую. Так не идет он на такие соглашения. Говорит: хочешь – терпи и то и другое, а от своего креста избавиться не пытайся. Послушай, деточка, а что ж мы с тобой голый чай пьем, когда у меня бутерброды есть?
Иван Семенович стремительно поднялся, взял старый-престарый портфель, похоже, плод греховной связи саквояжа и дамского ридикюля, долго там шуровал и наконец извлек на свет божий пакет с бутербродами.
Вероника выложила бутерброды на тарелку, подумав, что только мужская рука могла так толсто нарезать хлеб, так небрежно положить масло и так неровно накромсать колбасу.
– Кушай, цыпленок, а то выглядишь ты, прости старика, ужасно. Синяки под глазами, волосы как пакля. Ты не беременна ли, часом?
Как хотелось ответить «да»! Беременность была последней ее надеждой. Увы, в положенный срок Вероника убедилась, что ребенка у нее не будет.
– Вот и ладно. – Иван Семенович удержал готовую взбрыкнуть Веронику. – Ты скажешь сейчас, что мечтала о продолжении Костиного рода, мечтала увидеть в ребенке черты отца, что дитя было бы тебе единственным утешением. Все так. Но ты не думаешь, как тебе было бы тяжело поднимать его одной. Я не говорю о том, что вы не были официально женаты и ты не смогла бы даже зарегистрировать ребенка под Костиной фамилией. Дело в другом. Ты никому была бы не нужна с ребенком, а ребенок не был бы нужен никому, кроме тебя. Никто не орал бы тебе под окнами роддома, не делил бы с тобой бессонные ночи. А потом ты одна повела бы ребенка в школу… Нет уж, поверь моему жизненному опыту: хорошо, что Костя не оставил тебе ребенка. Ты удивляешься, почему я так откровенно с тобой говорю? Деточка, Костя был мне больше чем сын. Я четко понимал, что это – мой последний ученик. Ему я мог успеть передать то, что знаю, и я надеялся увидеть, как моя наука помогает ему стать великим хирургом, как зерно моего опыта в благодатной почве произрастает в прекрасное дерево. Ах, Вероника, как я надеялся увидеть это дерево, как мечтал дожить до Костиной зрелости! Я не надеялся, что он будет навещать старика с цветами и рассказывать о своих успехах, нет, мне было бы достаточно зайти в книжный магазин и увидеть там написанную им монографию. Когда вы стали встречаться, я вначале расстроился. Я думал, что ты будешь мешать ему работать. Но потом я увидел, как вы любите друг друга. Прости, не хотел сыпать тебе соль на рану.
– Нет, ничего, – буркнула Вероника.
– А ты не сердишься на меня?
– За что?
– Не думаешь, что я упустил что-нибудь в его лечении? Не использовал шанс? Но я пригласил лучших специалистов академии…
– Я знаю: вы делали все, что возможно, – тихо сказала она.
Вероника сама была благодарна генералу, не упрекавшему ее за то, что Костя оказался в клинике слишком поздно. Если бы она сразу отправила его к врачу, Костю, может быть, удалось бы спасти…
Смысловский вытащил из кармана кителя пачку «Беломора» и галантно предложил ей. Закурили. Табак был для Вероники крепковат.
– Я многого бы не пожалел, чтобы тебя утешить, – сказал Смысловский, – но знаю, что не смогу принести тебе облегчения. Ты ведь не только горюешь о любимом, ты чувствуешь себя виноватой в его смерти, правда?
– Да.
– Так вот, поверь мне: выжить он не мог. Тебе не в чем себя упрекнуть. И вот что я тебе еще скажу. Я тоже потерял любимого человека. Очень давно, в войну. Я не мог понять, как это: она погибла, а я уцелел? Единственным утешением для меня было сознание того, что я пережил в жизни самое страшное и больше ничто уже не сможет причинить мне такой боли.
– Да, – сказала Вероника, – так оно и есть.
– Нет, милая, потом оказалось, что это не так. Жизнь всегда найдет у тебя слабое место, чтобы ударить побольнее, и ты не сможешь защититься.
Вероника фыркнула.
– Господи, да не может мне стать хуже, чем есть! Я готова была на все, только бы быть рядом с Костей, а если его нет, мне ничего не нужно. Что бы ни случилось со мной, это пойдет мне только на пользу. Выгонят из института? Подумаешь, пойду санитаркой работать. Заболею и умру? Я не боюсь смерти.