В сияющий огнями дворец приехали быстро, писатель прошел в VIP-зал, где его ждал управляющий казино и старый друг, поседевший и сгорбленный, но в золотой ливрее, — он был похож на старого слугу из плохого фильма о жизни знати. Бывший режиссер и неплохой актер, он служил, как старая канарейка в богатом доме: выбросить нельзя, но и слушать невозможно.
Оглядевшись, писатель попытался понять, кто его слушатели. Он увидел людей, чьи взгляды были устремлены на столы, где они вертели своей судьбой, не удостоив его даже взглядом.
Друг, заметив его смущение, сказал, чтобы он не беспокоился — встреча будет в ресторане, и они придут туда с огромным удовольствием. Писатель, как человек внимательный, подумал, что для того, чтобы доставить удовольствие этим людям, он должен превратиться в шарик и скакать по колесу, попадая в их загаданные цифры. Шариком он быть не хотел и пошел в ресторан готовиться к встрече с читателями.
Из читателей его узнала официантка, подрабатывающая ночами за хорошие чаевые. Будущий филолог, она поняла, что чаевые от него не получишь, метнулась к группе китайцев, входящих в ресторан, и потеряла интерес к его творчеству и личности — она подумала: «Чудеса, завтра расскажу на курсе, никто не поверит!» Пока объявляли по радио о встрече с ним, они пили чай со старым товарищем и тот рассказывал, что у него все хорошо — он все равно не спит, а здесь он среди людей, его здесь все уважают и даже дают бесплатно есть фрукты, но жаль — домой брать нельзя.
Читатели собирались медленно. Кроме китайцев, вошли три девушки из группы поддержки мужского достоинства, пять танцоров из шоу, выступающих после него, и две ростовые куклы в костюмах доллара в цилиндрах, и все. Что говорить этим людям, писатель не знал, но отступать было некуда.
Он вспомнил случай, когда ему вручали крупную премию от мецената, известного своей креативностью. Меценат придумал в церемонии вручения своей премии, чтобы писателя, награждавшего его фаворитку-поэтессу, вынесли в гробу, как у Пушкина: «И, в гроб сходя, благословил». Писатель лежать в гробу отказывался, но за 5 тысяч долларов согласился, что его вынесут сидя. Его вынесли и поставили на пол, он выпорхнул из гроба и вручил. Вышло смешно, но, слава богу, это в трансляцию не попало. Также не попал в трансляцию номер, придуманный меценатом, когда в момент выступления известного скрипача меценат подготовил сюрприз: он заказал в Японии радиоуправляемого шмеля за 25 тысяч долларов и запустил его во время финальной пьесы. «Полет шмеля!» Зал взревел от восторга, а скрипач чуть не сошел с ума и перестал выступать в Москве.
Писателю захотелось превратиться в шмеля и улететь домой, но его уже представили, и он подошел к микрофону Жидкие аплодисменты проституток заставили китайцев прекратить есть. Они ничего не понимали, но уважение оказали. Писатель пожалел в тот момент, что не написал о Мао. Он начал говорить о своих пудовых романах, об империях и тиранах, голос его взлетал и парил. Услышав знакомый по телевизору голос, в зал заглянули два горячих парня и стали фотографировать его на телефон, чтобы завтра похвастаться на рынке. Лучше всех слушали китайцы и одна ростовая кукла, в глубине которой оказался настоящий ценитель писательского дара: чтобы лучше слышать, он снял с головы часть костюма, и писатель увидел глаза, вдохновленные его речью. Он вспомнил, как великий режиссер говорил ему: «Если в зале есть хотя бы один человек, который вас слышит, значит, вы уже не зря вышли на сцену». «Старый мудак, — подумал писатель, — чувствую себя босиком на асфальте в слякоть».
Глаза куклы пропали, когда управляющий казино сделал ей замечание, велев поправить костюм.
— Ты на работе, сынок, давай встречай гостей, — сказал он, показывая на публику, собирающуюся на розыгрыш лотереи, где их ждала машина, которую всегда выигрывает родственник акционеров.
После цитаты из романа о Наполеоне фотограф, нанятый казино для снимков в галерею почетных гостей, спросил его о его жене, с которой он не жил уже лет сорок. Выступление завершилось, и началась лотерея. Ведущий, как попугай, выкрикивал номера билетов, выигравших призы, люди выходили, им хлопали, а писатель, узнав, что там десятки тысяч, загрустил окончательно — собственный гонорар показался ему жалким, и он почувствовал себя маленьким на фоне этого блеска и гибельного веселья.
Старый друг поблагодарил, предложил поужинать и выпить коньяку за 2 тысячи бокал, но писатель пить не стал, проклиная себя за неумение отказывать, за стыд, который он испытал.
Он вернулся домой, налил себе водки, выпил, закусил «Докторской» колбасой с майонезом, потом выпил еще и пошел спать. Во сне к нему пришли Сталин, Наполеон и Бисмарк и смотрели на своего автора жестко и безжалостно, в их глазах он читал немой укор.
Он терпеть не стал, пробормотал:
— Идите на хер, тираны! — повернулся на бок и захрапел.
Презентация как форма существования
Новый быт российского человека в девяностые годы пополнился новым видом досуга. В различных местах стали накрывать столы с икрой, осетрами и выпивкой и собирать всех, по принципу «Жук и Жаба», а также знаменитостей и кормить всех до отвала, дарить подарки, и все это на халяву. Ходили все, а желали попасть все остальные, кого не звали, а так хотелось. Появилась специальная группа людей, это был мощный отряд отчаянных людей, со своей разведкой и группой выработки легенд проникновения, эти люди легендировали себя под артистов, журналистов, официантов, ярким примером и гордостью была военная форма с трубой в чехле от контрабаса, в который входило до полутонны еды и выпивки. Они заходили, быстро определяли самые сочные куски на столах и начинали работать тремя группами — группа алкогольных напитков и холодных закусок, подразделение горячих блюд и десерта. Я видел сам, как один из них выпрыгнул на блюдо с осетром с кошачьей грацией Мэйджика Джонсона и забил двумя руками в свою сумку осетра, которого нес двухметровый официант.
Особенно ярким и колоритным из них был мастер жанра по кличке Орел из Риги, он работал один, без прикрытия, специализировался на приемах со спортивным уклоном. Его фишка была в том, что он ходил с теннисной сумкой, украденной из раздевалки у самого Макинроя на Кубке Кремля, с торчащими чехлами ракеток и имел абсолютный рекорд по упаковке деликатесов и алкоголя на скорость и качество. В те же секунды он пулей залетал в VIP-зал под предлогом проверки качества анчоусов и добавлял в сумку мелкие сувениры от генерального спонсора (Гермес, Дюпон), говно он не брал, а цветочную композицию для девчонки с филфака, которую нежно любил, добавлял из любви к искусству фитодизайна. Его все знали в лицо, и тогда он стал пользоваться париками и скульптурным гримом с помощью пьяницы-гримера, у которого он снимал комнату на Рябиновой улице. Его фантазии не было края, у него на руках были десятки удостоверений разных фондов и правительственных организаций, представительств несуществующих государств, но особенно он гордился своим ноу-хау — удостоверением в шкуре горного оленя с единственной надписью «Проход всюду», с орлом, триколором, цветной фотографией его в военной форме генералиссимуса, с собственной подписью, разрешающей себе самому все. Потом он стал ходить везде со своей девушкой, знакомить ее со всеми знаменитостями, его знали, он уже бурчал, если не было «Блю Лейбла», а пить «Джек Дэниелс» было ему уже западло. Его пригласили в корпорацию по связям с общественностью, он теперь звезда светской хроники.
Светлый мальчик (Памяти Игоря Юнга посвящается)
В шоу-бизнесе занято много людей, очень мало звезд, еще меньше людей, моральный авторитет которых бесспорен.
На сцене стоит звезда в лучах славы, но люди, сделавшие ее, всегда в тени. Их тысячи, их тьмы и тьмы, они редко получают овации и премии, но роль их огромна.
Игорь Юнг — художник по свету, ушедший от нас на переломе двух веков (в 2000 году), был таким. Он был Моцартом в своем деле, где не видно ремесла и пота. Он сам излучал свет, и приборы здесь ни при чем.
Высокий, красивый парень, всегда в черной футболке и джинсах, с улыбкой, равной всему «Мосфильму» с Голливудом, он любил всех, и все любили его.
Все, кто не знает его, представьте молодого, неразъевшегося Стивена Сигала, смеющегося, с неизменным хвостом, огромного, рукастого и бесконечно нежного человека.
Он был наивен и абсолютно непрактичен, не мог сказать на белое — черное, не мог сказать, если на сцене и в жизни что-то не так, что это гениально и здорово. Сколько раз он терял работу из-за своего честного взгляда на то, что делали заслуженные или народные…
Его частная жизнь всегда была в тумане: где он жил, на что — мало кто знал. Он стеснялся назвать свой гонорар, не рвал зубами свой кусок, к своему детдомовскому сиротскому детству относился с иронией — к нему там ничего не пристало, хотя, по обрывкам слов о прошлом, там было несладко.
У него никогда не было машины, пиджаков и прочих атрибутов сладкой жизни, никакого интереса ко всему этому у него тоже не было, он жил в согласии с собой, трудно, но счастливо.
Его приоритетами были работа, женщины, которых он любил всю жизнь, и детские слабости (он коллекционировал маленькие бутылочки спиртного и собирал пазлы).
Он рассказывал мне, каким ядерным взрывом для него был концерт «Пинк Флойд» в «Олимпийском», где он просидел три дня, не отрывая глаз от феерии, которую они сотворили. Для него на всю жизнь это стало образцом в профессии. «Это не „Пинк Флойд“», — говорил он на все, что делал, ставя себе такую планку.
Во время репетиций и гастролей он читал книги — Сэлинджера, Воннегута, всегда это были вещи безупречного вкуса, мог выпить, посмеяться чужой шутке и истории, что редкость среди творческих людей.
Его любили ВСЕ, он умудрялся работать с такими артистами, с которыми нормальные люди на одном гектаре и морковки бы не сорвали, но он мог — без лести и полирования булок.
Женщины в его жизни — это Песнь Песней, он был создан для любви. Это был не пошлый Казанова, собирающий мед на гастрольных дорогах, а Аполлон и фавн одновременно. Он погружался в этот океан, и все его обитательницы были для него золотыми рыбками.
В деле, которым он занимался, есть нюансы: художник по свету может из избушки на сцене сделать храм, а из лягушки прекрасную королеву, а может и наоборот, если не умеет или у него нет сердца. У него было огромное, доброе сердце, и свет, который он излучал, открывал миру иной свет, где все сливалось в огромную радугу.
В 44 года его не стало. Резко, в один день, он ушел в 2000 году, не найдя сил жить в новом тысячелетии. Он остался в прошлом, более теплом, более нежном времени, когда мы все были не так рациональны и прагматичны.
В тот день на Хованском собрались все, кто знал его и любил, разные люди, которые многие годы не виделись по разным причинам. Он за поминальным столом последний раз объединил всех. Там были большие начальники, «рабочие», как он говорил, имея в виду всю королевскую рать постановщиков, звезды, люди, с которыми он ходил в баню, и много женщин, которые любили своего мужчину. Они стояли в скорбной очереди у его последней черты, черной вереницей, объединенные общим горем, они целовали его в губы, прощаясь навсегда.
Он ушел от нас, отдав весь свой свет, и теперь на небе, когда у нас есть силы туда взглянуть, он смотрит на нас и помогает увидеть в себе лучшее, как всегда он делал на сцене и в жизни.
PS. Я очень жалею о том, что не успел пригласить его в свой дом на обед за семейный стол. Не успел, а он так хотел…
Публика
Итальянские туфли
Сергеев первый раз надел туфли в 20 лет.
До этого счастливого дня он носил нечто среднее между тюремными колодками и испанским башмачком.
Папа Сергеева всю жизнь работал на фабрике индивидуального пошива обуви, и вся семья носила нерукотворные изделия мастеров бытового обслуживания, которыми он руководил.
Папа Сергеев был талантливым руководителем, следил за модными тенденциями, находил новые модели, образцы их привозил на свою фабрику, их разрывали на детали до молекул, изучали под микроскопами, потом ставили на производство, и, увы, получалась не обувь, а пыточное устройство типа «ботинки».
Сергеев всю жизнь, до первых туфель, терпел адские муки в местной продукции. Врожденное плоскостопие усиливало физические страдания, нравственно он мучился, завидуя всем, кто не должен был носить папину обувь.
В советской жизни все было хорошо, но обувь, одежда и бытовая техника не соответствовали не только мировым стандартам, но и прямому назначению этих изделий со знаком качества.
Сергеев не хотел обижать своего папу и, пока тот не ушел на пенсию, терпел невыразимые муки, однако всему приходит конец.
По правде, Сергеев делал попытки завладеть парой отличных ботинок. Для этого пришлось использовать весь арсенал обольщения — познакомила как-то его подружка из библиотеки, где он, сняв обувь, читал днями напролет мудрые книги и модные журналы, что тоже было не очень доступно — очередь за хитами была, как и за всем остальным.
Стояние в очередях дисциплинировало народ, придавало его ежедневному существованию высокий смысл: достал — счастлив, не достал — значит, есть чего желать, и вообще очередь объединяет людей плечом к плечу, рука об руку, многим до сих пор этого не хватает.
Так вот, познакомили Сергеева с девочкой из обувной секции — она была товароведом, папа ее — заведующий секции в Доме обуви, и мама по обуви руководила в горисполкоме, вся семейка небосоногая.
Самым красивым местом у девушки-товароведа была обувь, все остальное, мягко говоря, не блистало — мятая какая-то она была, все вроде ничего — руки, ноги, нос, а вместе не цепляло. Но возможность ее безграничная одаривать людей сапогами и ботинками привлекала к ней всех модных чуваков в округе, они кружили над ней орлами и одаривали любовью и конфетами «Мишка на Севере», но ей хотелось настоящей любви, а Сергееву — новых ботинок, и их желания совпали, как ответы в кроссворде журнала «Огонек».
Сергеев начал ухаживать за девушкой, скрывая истинные мотивы, он навещал ее в обувной секции, говорил ей только о распиравшем его чувстве, модных премьерах и даже читал стихи, в которых все дышало любовью, называл ее Золушкой, намекая на внешний вид и потерянный башмачок (так он изобрел 25-й кадр, пробивая ее подсознание). Девушка требовала прогулок на Воробьевы горы, но он мягко отказывался, ссылаясь на плоскостопие, потом, раскалив кудесницу прилавка до потери разума, он предложил ей серьезную программу на выходные, узнав, что в понедельник поступит итальянская обувь для ветеранов партии и ударников коммунистического труда.
Программа получилась емкая: обед в кафе «Лира» на «Пушкинской» (там теперь пошлый «Макдоналдс»), потом концерт в «Олимпийском» — итальянские звезды Аль Бано и Ромина и ночь любви на «Войковской» в квартире бабушки, уехавшей на дачу.
Обед прошел душевно, Сергеев для минимизации затрат поел дома котлет и пил только вино «Арбатское» из винограда неурожайного 82-го года из Подмосковья. Виноград тогда не уродил, как всегда, а вино получилось хорошее — немного бордового красителя и свекловичного спирта, и все. Девушка налегала на салат «Мимоза» и согласилась на бифштекс с яйцом, потом отполировала мороженым ванильным (два шарика) и кофе с двумя пирожными «картошка».
Сергеев, сжимая в руке потную трешку, боялся, что не хватит денег на расчет, но, слава богу, хватило.
Ощущение тех лет, что не хватит денег заплатить за стол, отравляло радость от трапезы, аппетит был хороший: наберешь и то, и это, а все боишься, что обсчитают суки, а денег в обрез.
В «Олимпийском» места были на третьем ярусе, там сидели одни астрономы, у всех в руках были подзорные трубы и цейссовские бинокли, до сцены метров 150, а высота третьего яруса — десятый этаж сталинского дома — что увидишь без прибора?
Девушка морщилась, она привыкла на первом ряду, вместе со стоматологами и парикмахерами, лучшими людьми эпохи развитого социализма. В первом ряду все видно, даже трусы у солистки и прыщ звезды, а с десятого этажа сцена — как спичечный коробок, а артистов вообще не видно. Если пьяный придешь, можно даже не узнать, кто выступает.
Итальянский певец Аль Бано вообще маленький, но поет хорошо, что все у него «Феличита», а жена его Ромина красивая, но поет плохо и скандалит с ним. Так про них писали тогда в журнале «Ровесник» — глянце 80-х.
Сергеев раз попросил подзорную трубу у соседа, он дал на секунду. Сергеев хотел, чтобы его девушка увидела получше, а потом сосед трубу забрал, сам хотел смотреть не отрываясь за свои 1,5 рубля на ноги Ромины, маньяк ебаный — так Сергеев окрестил хозяина дальнозоркой оптики.
Одно радовало Сергеева: на верхотуре было темновато, его ручки шаловливые разминали податливое тело наперсницы, и это как-то скрашивало дешевые места и прелюдия шла по нарастающей.
После первого отделения Сергеев предложил не терять время на невидимую культуру и поехать к бабушке и спеть дуэтом песню любви без зрителей и вживую.
Королева обуви согласилась, Сергеев убедил ее в чистоте намерений, и она желала его, как Везувий в минуту извержения. В такси он позволил еще подогреть свою любовь, водитель, опытный малый, предложил остановиться у «Динамо» и за три рубля оставить машину на полчаса для полного контакта пассажиров, но Сергеев твердо отверг соблазнительное предложение — у него оставалось всего два рубля. Вышло красиво: он еще раз доказал своей Золушке чистоту собственных помыслов.
Мотивы не имеют значения, настоящие женщины ценят только поступки.
Приехали на «Войковскую», Сергеев сунул ключ в дверь и оцепенел — дверь была заперта на цепочку, бабушка вернулась из Рузы, поломав планы внука на вожделенную обувь. Девушка поскучнела и стала канать, что ей надо домой полить кактус. Сергеев задушил ее в объятиях и вспомнил про тепловой узел в бабушкином подвале, который хорошо знал со времен детства золотого.