Покончив с едой, Брадмер встает на ноги и ставит тарелку с кружкой на пол рядом с китайцем. Поднимаясь по трапу на палубу, он шарит в кармане куртки и достает оттуда две странные сигареты, скрученные из еще зеленых табачных листьев. Я беру одну из них и прикуриваю от зажигалки капитана. Мы поднимаемся друг за другом по трапу и снова оказываемся на палубе, на семи ветрах.
После темного трюма солнце слепит меня настолько, что глаза наполняются слезами. Почти на ощупь, согнувшись в три погибели, я пробираюсь под гиком на свое место на корме и сажусь рядом с сундучком. Брадмер тоже вернулся в свое привинченное к палубе кресло, он смотрит вдаль, не говоря ни слова рулевому, и курит.
От табачного дыма — едкого и сладковатого — меня мутит. Это так не сочетается с чистой синевой моря и неба, с шумом ветра. Я тушу сигарету о палубу, но выбросить в море не решаюсь. Не могу я, чтобы эта грязь, этот мусор, это инородное тело плавало на поверхности такой прекрасной, такой чистой, такой живой воды.
Вот «Зета» не грязь, не инородное тело. Она так долго бороздила просторы этого моря, да и других морей тоже — за Мадагаскаром, вплоть до Сейшел или еще южнее, до самого Сен-Поля. Океан очистил ее, и она стала похожа на больших морских птиц, парящих на ветру.
Солнце медленно катится вниз по небу, теперь оно светит на паруса с другой стороны. Я вижу на море их тень, она растет с каждым часом. К вечеру ветер стихает. Легкий бриз едва касается больших парусов, разглаживает и округляет волны, при его прикосновении поверхность моря трепещет, словно чувствительная кожа. Большая часть команды спустилась в трюм выпить чаю и поболтать. Кто-то, готовясь к ночной вахте, спит на тюфяках, лежащих прямо на полу.
Капитан Брадмер все так же сидит в кресле за спиной у рулевого. Они почти не разговаривают, лишь время от времени обмениваются неясными словами. Оба не переставая курят зеленый табак, запах которого то и дело доносит до меня ветер. Моим глазам горячо; может быть, у меня жар? Лицо, шея, руки, спина горят огнем. Это солнце оставило на моем теле отметины. Я не обращал внимания, а ведь оно весь день пылало, жгло паруса, палубу, море, зажигало свои искры на гребнях волн, расцвечивая радугой пенистые брызги.
Теперь же свет исходит от самого моря, из самой его синей глубины. Небо стало светлым, почти бесцветным, и я до головокружения вглядываюсь в бескрайнюю синеву моря и в небесную пустоту.
Я всегда мечтал об этом. Мне кажется, что моя жизнь остановилась давным-давно, там, на носу пироги, скользящей по голубой воде в лагуне у подножия Морна, когда Дени с острогой в руке высматривал добычу на морском дне. И вот, все, что я считал безвозвратно ушедшим, забытым — эти звуки, эта завораживающая синяя глубина, — вдруг зашевелилось во мне, стало возвращаться здесь, на бегущей вперед «Зете».
Солнце медленно клонится к горизонту, зажигая гребни волн, освещая темные долины меж волнами. По мере того как угасает, окрашиваясь в золото, дневной свет, море замедляет свои движения. Ветер не набрасывается больше в приступах ярости на корабль. Паруса опадают, висят между рей. Внезапно становится жарко, влажно. Экипаж весь на палубе, одни устроились на носу судна, другие сидят вокруг люков. Кто-то курит, а кто-то, растянувшись во весь рост на досках, прикрыв глаза, по пояс голый, мечтает о чем-то, возможно под действием ганжи. Воздух недвижим, и море чуть ласкает бока корабля своими медленными волнами. Теперь оно фиолетовое и больше не излучает света. Я отчетливо слышу голоса и смех моряков, играющих в кости на носу, и монотонную речь рулевого, который говорит что-то капитану Брадмеру, не глядя на него.
Все это так странно, так похоже на сон, давний, навеянный мерцанием моря, когда пирога скользила у подножия Морна под бесцветным пустым небом. Я думаю о том месте, куда направляюсь, и сердце мое начинает биться чаще. Море — гладкая дорога в неизведанное. Золото, повсюду вокруг меня золото, им напоен этот свет, оно скрывается под зеркальной гладью вод. Я думаю о том, что ждет меня там, в конце пути, о земле, к которой я будто бы уже плыл когда-то, но потом потерял ее из виду. Корабль скользит по зеркальной глади моей памяти. Сумею ли я понять, когда закончится мое путешествие? Здесь, на палубе «Зеты», плавно скользящей в томном сумеречном свете, при одной мысли о будущем у меня кружится голова. Я закрываю глаза, чтобы не видеть ослепительного неба и нерушимой стены моря.
Следующий день. На борту «Зеты»
Несмотря на отвращение, которое вызывал во мне трюм, мне пришлось провести в нем ночь. Капитан Брадмер требует, чтобы ночью на палубе никого не было. Я лежу на голом полу (местные тюфяки не внушают мне доверия), головой на свернутом валиком одеяле, вцепившись в ручку своего сундучка, чтобы как-то справиться с непрекращающейся качкой. Капитан Брадмер спит в неком подобии алькова, устроенном между двумя огромными, грубо обструганными тиковыми балками, на которых держится палуба. Чтобы отгородиться от остальных, он даже приспособил себе примитивную занавеску, но, видимо, из-за нее в алькове душно, потому что я видел, как на рассвете он раздвинул ее на уровне лица.
Изнурительная ночь — главным образом, из-за качки, но еще и из-за тесноты. Кругом храпят, кашляют, переговариваются люди, ходят без конца туда-сюда, от тюфяка к люку — глотнуть свежего воздуха или помочиться на ветру через фальшборт. Большинство команды — иностранцы: коморцы, сомалийцы, с их хрипловатым выговором, или индусы из Малабара, темнокожие и печальные. Мне так и не удалось уснуть, и всё из-за этих людей. В удушающем мраке трюма, сквозь который едва пробивается дрожащий свет коптилки, под жалобный скрип раскачиваемого волнами корпуса мною постепенно овладевало нелепое, но непреодолимое беспокойство. А нет ли среди них преступников, например знаменитых восточноафриканских пиратов, историями о которых мы зачитывались когда-то с Лорой? А вдруг они задумали убить нас — капитана Брадмера, меня, других членов экипажа, не являющихся их сообщниками? Убить и завладеть судном? А может, они думают, что в старом сундучке, набитом бумагами отца, я везу деньги и ценности? Мне, конечно же, следовало раскрыть его при них, чтобы они убедились, что там нет ничего, кроме бумаг, карт, белья и старого теодолита. Но тогда они могли бы решить, что в сундучке есть двойное дно, где я прячу золотые монеты. Корабль медленно плыл вперед, а я лежал, ощущая плечом теплый металл сундучка, и не мог сомкнуть глаз, настороженно вглядываясь в темноту трюма. Как не похожа эта ночь на ту, первую, на палубе «Зеты», когда корабль снялся с якоря, пока я спал, и когда, проснувшись утром, я был ослеплен бескрайним морем!
Куда мы плывем? С самого отплытия взяв курс на север, мы ни разу не отклонились от него, так что теперь сомнений быть не может: мы идем на Агалегу. Жителям этого далекого острова и предназначена бóльшая часть разномастных грузов, что везет на своей шхуне Брадмер: рулоны тканей, мотки железной проволоки, бочонки с растительным маслом, ящики с мылом, мешки с рисом и мукой, фасоль, чечевица, а также разнообразные эмалированные кастрюли и миски, упакованные в решетчатые ящики. Все это будет продано китайцам, владельцам местных лавочек, а затем рыбакам и фермерам.
Присутствие на корабле всех этих предметов, их запах действуют на меня ободряюще. Разве такой груз может привлечь пиратов? И вообще, что такое «Зета»? Просто плавучий магазин. Мысль о пиратском бунте вдруг представляется мне смешной.
Но я все равно не сплю. Люди затихли, но на смену им явились насекомые. Носятся по трюму гигантские тараканы, жужжа, перелетают из конца в конец. Между их топотом и жужжаньем я слышу над самым ухом тоненькое пение москитов. Чтобы спастись от них, я накрываю рубашкой лицо и руки.
Потеряв всякую надежду уснуть, я тоже пробираюсь к трапу и высовываю голову в открытый люк. Ночь снаружи прекрасна. Вновь поднялся ветер и наполняет теперь распущенные на три четверти паруса. Это холодный ветер, он дует с юга и подгоняет корабль. После душного, жаркого трюма мне становится зябко на ветру, я дрожу, но это приятная дрожь. Не буду я слушаться приказов капитана Брадмера. Прихватив старую конскую попону — напоминание о буканских временах, — я вылезаю на палубу и иду на нос. На корме стоит чернокожий рулевой, с ним — два матроса, покуривающих ганжу. Я сажусь на самом носу, под треугольными крыльями кливеров и смотрю на небо и на море. Луны нет, но мои привыкшие к темноте глаза различают каждую волну, видят воду цвета ночи, белые пятна пены на ней. Мерцают, освещая море, звезды. Никогда я не видел таких звезд. Даже тогда, в саду Букана, когда мы с отцом шли по Звездной аллее, они не были так прекрасны. На суше небо заслоняют деревья или горы, оно блекнет из-за неосязаемой, словно дыхание ручьев, лугов, колодцев, дымки. Небо далеко, на него смотришь как из окна. Но здесь, посреди моря, тьма безгранична.
Между мной и небом нет ничего. Я ложусь на палубу, головой на закрытый люк, и смотрю, смотрю изо всех сил на звезды, будто вижу их впервые в жизни. Качается меж двух мачт небо, кружатся созвездия, взмоют вверх, остановятся на миг — и снова падают вниз. Я еще не узнаю их. Звезды — даже самые тусклые — горят здесь так ярко, что кажутся мне незнакомыми. Вон там, по левому борту — Орион, а восточнее — вроде бы Скорпион со сверкающей звездой Антарес. А вот эти, что так хорошо видны, когда стоишь лицом к корме, вон там, над самым горизонтом — стоит лишь опустить глаза, чтобы увидеть, как они медленно качаются, — это Южный Крест. Я вспоминаю голос отца, когда он вел нас через темный сад, чтобы показать его над цепью холмов — легкий и неуловимый.
Я смотрю на звездный крест, сиявший когда-то в небе Букана, и уношусь все дальше и дальше. Мне страшно оторвать от него взгляд — я боюсь, что больше никогда не смогу отыскать его.
Так я и заснул в эту ночь, перед рассветом, не сводя с Южного Креста широко раскрытых глаз. Свернувшись клубком под попоной, подставив лицо и волосы порывам морского ветра, под хлопки кливеров на ветру и хруст разрезаемых форштевнем волн.
Еще один день. В море
Встав с рассветом, я смотрю не шевелясь на море со своего места на корме, рядом с чернокожим рулевым. Рулевой — коморец с черным, как у абиссинца, лицом, но при этом глаза у него зеленые, лучистые. Он — единственный, кто действительно разговаривает с капитаном Брадмером, и мой статус пассажира, путешествующего за плату, дает мне право находиться рядом с ним и слушать его речи. Он говорит медленно, подбирая слова, на очень чистом французском языке с едва заметным креольским акцентом. Рассказывает, что раньше учился в школе при монастыре в Морони и должен был стать священником. Но однажды он все бросил, просто так, без причины, и пошел в моряки. Теперь он плавает, уже тридцать лет, и знает все порты от Мадагаскара до африканского побережья, от Занзибара до архипелага Чагос. Он рассказывает об островах: Сейшелах, Родригесе и более далеких — Хуан-де-Нова, Фаркухар, Альдабра. Но больше всего он любит остров Сен-Брандон, где живут только морские черепахи и птицы. Вчера, оторвавшись от созерцания набегающих волн, я уселся на палубе рядом с рулевым и слушал, как он разговаривает с капитаном Брадмером. Вернее, мне следовало бы сказать «разговаривает перед Брадмером», потому что, как истинный англичанин, капитан может часами сидеть не двигаясь в своем конторском кресле, курить зеленые сигаретки и слушать рулевого, издавая в ответ лишь туманно-одобрительное хмыканье — этакое покрякивание, которое не означает ничего иного, кроме его присутствия в данный момент в данном месте. Чудные истории рассказывает рулевой своим медленным, певучим голосом, не сводя зеленых глаз с горизонта — про порты, про бури, про рыбаков, про девок, — истории без цели и без конца, как и его жизнь.
Мне нравится, как он рассказывает про Сен-Брандон, — будто это рай. Сен-Брандон — его любимое место, он без конца возвращается туда в мыслях, в грезах. Много островов, много портов перевидал он на своем веку, но именно там завершаются для него все морские пути. «Когда-нибудь я вернусь туда умирать. Вода там голубая-голубая, чистая-чистая, как в самом чистом источнике. В лагуне она совсем прозрачная, такая прозрачная, что ты плывешь на пироге и не видишь ее — как будто летишь над морским дном. А вокруг лагуны — множество островков, с десяток думаю, только названий их я не знаю. Мне было семнадцать, когда я попал на Сен-Брандон, совсем еще мальчишка, только что сбежал из семинарии. Тогда я решил, что попал в рай, а теперь я так и думаю: рай земной был именно там, там жили первые люди, не знавшие, что такое грех. Я сам давал названия островам — какие хотел: один назывался Подкова, другой — Щипцы, третий, сам не знаю почему, — Король. Я прибыл туда на рыбачьем судне из Морони. Эти люди пришли убивать, как хищные звери. А в лагуне каких только рыб не было, они плавали вокруг нашей пироги, медленно, никого не боясь. И морские черепахи подплывали совсем близко, чтобы поглазеть на нас, — так, словно в мире вовсе нет смерти. Морские птицы тысячами летали вокруг… Они садились на палубу, на реи, смотрели на нас, потому что, думаю, до нас они вообще людей не видали… И тут мы принялись их убивать». Рулевой рассказывает, зеленые глаза его наполнены светом, лицо обращено к морю, словно он снова видит все это. Я невольно следую глазами за его взглядом и тоже вижу там, за горизонтом, атолл, где все еще ново и нетронуто, словно в первые дни после сотворения мира. Капитан Брадмер достает сигарету, хмыкает с видом человека, которому не так-то просто заморочить голову. Позади нас два матроса-негра — один явно с Родригеса — тоже слушают рассказы рулевого, мало что понимая. А рулевой рассказывает о лагуне, которую увидит теперь только в день своей смерти. Он говорит об островах, где рыбаки на время охоты на морских черепах и рыбной ловли строят себе шалаши из кораллов. О штормах, которые случаются там каждое лето, таких сильных, что море совершенно скрывает под собой острова, смывая с них все следы земной жизни. И так каждый раз: море смывает всё, и потому острова эти всегда новые. А вода в лагуне, где плавают самые красивые в мире рыбы и живет множество черепах, остается чистой и прекрасной.
Рулевой рассказывает об острове Сен-Брандон, голос его звучит тихо и нежно. И мне кажется, что для того я и попал на этот корабль, медленно плывущий посреди бескрайнего моря, — чтобы слушать его рассказы.
Море приготовило мне эту тайну, это сокровище. Я принимаю в себя этот искрящийся свет, я жажду этой синевы, этого неба, этого бескрайнего горизонта, этих бесконечных дней и ночей. Мне надо больше, больше. Рулевой все говорит — теперь про Кейптаун и Столовую гору, про бухту Антонжиль, про арабские фелюки, что рыщут вдоль африканских берегов, про пиратов Сокотры и Адена. Мне нравится его певучий голос, его черное лицо с сияющими глазами, его высокая фигура за штурвалом, когда он ведет наш корабль навстречу неизведанному, и ветер шумит в парусах, и форштевень рвет волну, и горят всеми цветами радуги брызги.
Каждый день, когда солнце клонится к закату, я иду на корму и смотрю на сверкающий пенный след. Это мое любимое время: кругом все тихо, на палубе — никого, кроме рулевого и матроса, наблюдающих за морем. Тогда я думаю о земле, о Мам и о Лоре, таких далеких там, в глуши, в Форест-Сайде. Я снова вижу мрачный взгляд Лоры в тот момент, когда я рассказывал ей о кладе, о золоте и драгоценных камнях, спрятанных Неизвестным Корсаром. Слушала ли она меня тогда? Ее лицо было бесстрастно и непроницаемо, а в глубине глаз горел странный, непонятный огонек. Его, этот огонек, я хочу увидеть сейчас в бескрайнем взгляде моря. Лора нужна мне, я хочу помнить о ней каждый день, ибо знаю, что без нее не смогу отыскать то, что ищу. Она ничего не сказала при нашем расставании, она не выглядела тогда ни грустной, ни веселой. Но когда она взглянула на меня на перроне вокзала в Кюрпипе, в ее глазах снова сверкнул этот огонек. Потом она отвернулась и, не дожидаясь отправления поезда, ушла, я видел, как она шла среди толпы по дороге на Форест-Сайд, где ее ждала еще ничего не знавшая Мам.
Это ради Лоры я хочу помнить каждую минуту моей жизни. Ради нее нахожусь я сейчас на этом корабле, уплывающем все дальше и дальше в море. Я должен побороть судьбу, что изгнала нас из родного дома, разорила, убила нашего отца. Отправляясь в путь на «Зете», я будто переломил что-то, будто разорвал этот порочный круг. И когда я вернусь, все будет по-другому, по-новому.
Так думаю я, пьянея от света. Солнце почти касается горизонта, но ночь на море не несет в себе тревоги. Наоборот, радость и покой нисходят на надводный мир, где нет сейчас, кроме нас, ни единого живого существа. Небо окрашивается в золото и пурпур. Море, такое темное под полуденным солнцем, стало гладким и легким — будто это и не море вовсе, а фиолетовая дымка, сливающаяся на горизонте с облаками, чтобы укрыть солнце.
Я слушаю певучий голос рулевого: стоя у штурвала, он по-прежнему ведет свой рассказ, обращенный, возможно, к самому себе. Кресло Брадмера рядом с ним пусто: в этот час капитан уединяется в своем алькове, где спит или пишет. Высокая фигура рулевого четко вырисовывается в сумеречном свете на фоне сверкающих парусов и кажется такой же нереальной, как и его певучие речи, которые я слушаю, не понимая их. Темнеет, и я думаю о силуэте Палинура — каким его видел Эней — и о Тифисе, кормчем на корабле «Арго», и о том, как он старался в преддверии ночи ободрить своих товарищей словами, которые я запомнил на всю жизнь:
Я декламирую вслух стихи Валерия Флакка, прочитанные когда-то в отцовской библиотеке, и снова представляю себя на борту «Арго».